Они вошли, даже не сняв обуви. И первая фраза была не про Виктора, а про его рубашку.
— Эту рубашку он у нас носил. Отдай её.
Сестра мужа протянула руку, не глядя мне в глаза. Голубая клетчатая рубашка висела на моих пальцах, ещё пахла его одеколоном «Шипр». Я сжала ткань сильнее.
— Валентина Петровна, — сказала я тихо, — это его любимая рубашка. Я её стирала каждую неделю тридять три года.
— И что? — Она наконец подняла взгляд. — Теперь он мёртв. А рубашка от бабушки. Фамильная.
В комнате стояла гнетущая тишина. Третий день после похорон. Чай в стаканах остывал, печенье лежало нетронутым. За окном моросил мартовский дождь, и казалось, что даже небо плачет. Но не они. Семья Виктора собралась в нашей однокомнатной квартире не для того, чтобы разделить горе. Они пришли делить его вещи.
— Лидочка, будь разумной, — вмешалась его племянница Ольга, молодая женщина в дорогом пальто. — Тебе эти мужские вещи ни к чему. А нам — память.
Память. Я чуть не рассмеялась. За тридцать три года брака они приходили к нам три раза в году — на день рождения Виктора, Новый год и когда нужны были деньги в долг. А теперь им понадобилась память.
— Вот эти джинсы, — Валентина Петровна уже перебирала одежду в шкафу, — совсем новые. Моему Игорьку как раз подойдут.
— А куртка кожаная? — Ольга заглядывала в прихожую. — Дядя Витя в ней так хорошо выглядел.
Я стояла посреди комнаты, держа эту проклятую рубашку, и чувствовала, как меня медленно стирают. Не просто забирают вещи мужа — стирают меня саму, мою жизнь с ним, наш быт, наши воспоминания.
— Это наша квартира, — сказала я. — Мы её покупали вместе в девяносто восьмом. Я работала на двух работах, чтобы собрать первый взнос.
— Ну и что? — Валентина Петровна пожала плечами. — Витька умер, значит половина теперь наша. Но мы же добрые, не выгоняем тебя. Просто вещи заберём. По справедливости.
По справедливости. Я вспомнила, как мы с Виктором тридцать пять лет назад познакомились в очереди за хлебом. Он стоял передо мной, высокий, немного неуклюжий, в этой самой голубой рубашке. Говорил что-то смешное про дождь, а я смеялась и думала, что у него добрые глаза.
А потом была свадьба в сельском доме культуры, белое платье, сшитое моей мамой, и букет сирени. Виктор работал мастером на заводе, я — медсестрой в поликлинике. Снимали угол у его тётки, копили каждую копейку на свою квартиру.
— А телевизор? И часы? — Ольга металась по квартире, как по складу, выискивая, что можно унести. — Отцовские часы "Полёт". Они должны остаться в семье.
Часы. Виктор получил их в подарок от завода за двадцать лет безупречной работы. Носил каждый день, даже когда стрелки начали отставать на десять минут. Говорил: "Зато наши, советские, не китайские". По утрам я слышала их тиканье у него на руке, когда он обнимал меня, просыпаясь.
— Часы остаются у меня, — сказала я.
— Почему? — Валентина Петровна повернулась ко мне. — Это семейная реликвия. Они должны передаваться по мужской линии.
— Потому что я его жена, — ответила я. — Была женой тридцать три года. А вы — просто родственники, которые объявились после смерти.
Лицо Валентины Петровны потемнело:
— Мы не объявились. Мы всегда были рядом.
— Где вы были, когда у него случился первый инфаркт семь лет назад? — Я почувствовала, как внутри поднимается давно сдерживаемая злость. — Где были, когда он два месяца лежал в больнице, а я ездила к нему каждый день после смены?
— Мы работали, — пробормотала Ольга.
— А я не работала? — Я подошла к шкафу и захлопнула дверцу. — Я работала до шестидесяти лет, чтобы получить полную пенсию. Стирала, готовила, ухаживала за ним после болезни. Где вы были, когда он не мог сам встать с постели?
— Лида, успокойся, — Валентина Петровна сделала примирительный жест. — Мы понимаем, что тебе тяжело. Но и нам больно. Витька — наша кровь.
— А я что, чужая? — Голос мой дрожал. — Тридцать три года прожили вместе. Родила ему сына. Пережила три выкидыша, чтобы этот ребёнок появился на свет. Где вы были, когда Андрей болел пневмонией, а мы дежурили у его кроватки по очереди?
Комната словно сжалась вокруг нас. Я смотрела на этих людей — сестру мужа, которая приезжала только занимать деньги, племянницу, которая ни разу не спросила, как дела у дяди, — и понимала: они видят во мне временную неприятность. Препятствие на пути к тому, что считают своим по праву.
— А холодильник? — Ольга заглянула на кухню. — Этот "Бирюса" ещё хороший.
Холодильник. В нём до сих пор лежали продукты, которые Виктор любил. Творог "Простоквашино", который он ел каждое утро. Колбаса "Докторская", которую мы покупали по субботам на рынке. Банка тушёнки, которую он всегда держал "на чёрный день". Теперь этот день наступил.
— Холодильник не трогать, — сказала я. — Хватит.
— Лидочка, — Валентина Петровна подошла ко мне вплотную, — ты же разумная женщина. Понимаешь, что одной тебе эти вещи не нужны. Лучше отдай их семье, чем они будут пылиться.
Пылиться. Как будто вся наша жизнь — пыль. Наша однокомнатная квартира, в которой мы мечтали о двухкомнатной, но так и не разжились. Наш обеденный стол, за которым мы пили чай по вечерам и обсуждали, кто что сказал на работе. Наша кровать, в которой мы засыпали под звуки телевизора, а он иногда во сне обнимал меня и шептал: "Лидка, ты моя хорошая".
— Знаете что, — сказала я, доставая ключи, — я пойду в магазин. А когда вернусь, хочу видеть вас уже за дверью. Можете взять носки и нижнее бельё. Больше ничего.
— Ты что, выгоняешь семью? — Валентина Петровна возмутилась.
— Я защищаю свой дом, — ответила я. — И память о своём муже. Настоящую память, а не сентиментальную жадность.
Я вышла на лестничную площадку, прислонилась к стене и заплакала. Не от горя — от злости. От обиды за Виктора, который не мог сейчас встать и сказать им всё, что он думал об их "родственной любви". За себя, которую пытались превратить в неодушевлённый предмет раздела наследства.
Когда я поднялась обратно через полчаса, они уже уходили. Валентина Петровна несла пакет с носками и трусами. Ольга — ещё один пакет с его рабочими рубашками, которые я разрешила забрать.
— Ты пожалеешь, — бросила на прощание сестра мужа. — Останешься одна, как перст, со всем этим хламом.
— Это не хлам, — ответила я. — Это моя жизнь.
Когда дверь закрылась, я огляделась. Квартира выглядела почти так же, как раньше. Телевизор стоял на месте, холодильник тихо гудел на кухне, часы "Полёт" лежали на комоде. Но теперь всё это было только моим. В первый раз за тридцать три года — только моим.
Я подошла к шкафу и достала голубую рубашку в клетку. Прижала к лицу. Она всё ещё пахла им — одеколоном, табаком, чем-то тёплым и домашним. И вдруг я поняла: они хотели забрать не вещи. Они хотели забрать его самого. Разделить на части, как будто можно растащить душу человека по карманам и шкафам.
Но некоторые вещи нельзя разделить. Любовь нельзя разделить. Память нельзя разделить. И я не дам им взять то, что действительно важно — наше с ним счастье, наши разговоры по вечерам, его руку на моём плече, когда мне было плохо.
Сейчас в квартире тихо. Только тикают его часы да за окном шумит дождь. Но это не пустота — это покой. Наш с ним покой, который никто не сможет растащить по родственникам.
А через неделю приедет Андрей из Екатеринбурга. Он возьмёт часы — им действительно место в семье, но в нашей семье. В семье сына и отца, а не корыстных тёток. И может быть, останется ночевать в нашей кровати, которую его дядьки с тётками тоже хотели "по справедливости" разделить.
Когда уходит человек, всё в квартире будто ждёт его возвращения — его чашка, подушка, щёлкающие часы. А ты защищаешь не мебель — ты защищаешь тишину, в которой он ещё жив.
Некоторые сокровища не делятся.
Вас когда-нибудь пытались "разделить" после потери близкого человека? Поделитесь своей историей в комментариях.