Только свистни — он появится. Причём в 3:47 ночи. Причём на твоей груди. Он не спит — он патрулирует. Он не ест — он ведёт переговоры с паштетом. Он точно знает кто в доме Хозяин.
Раз я тебя полюбил — терпи, детка.
Ты думаешь, любовь — это мурчание и тёплые носики? Ха. Настоящая любовь — это ответственность. Это дисциплина. Это я, Чудовище. Пять килограммов чистого сфинкса, приходящий к тебе утром, чтобы сделать непрямой массаж сердца. Лапами. В районе печени. Потому что там у тебя, очевидно, и есть душа, и чакра жизни, и вообще всё самое важное.
Просыпайся, человек. Я пришёл тебя спасать ото сна.
Ты, конечно, начинаешь мычать что-то нечленораздельное — особенно когда я в пятый раз наступаю тебе на рёбра. Но будь честен: ты бы так вообще не проснулся. А я, между прочим, борюсь за тебя. Как могу.
Вижу: не оценил. Ушёл я, значит, спасать Страшилу.
У него сердце в ухе. Если его слегка прикусить — он так смешно вздрагивает, будто его током шандарахнуло. Потом орёт благим матом и убегает, задрав хвост как знамя. Ага, не просто так меня назвали Чудовищем. Я не кот — я чудо.
Ты проходишь мимо и решаешь ткнуть меня пальцем. Мол, ой, какой милый пузан! Не-а. Не работает так. Я ору. С душой. С эмоцией. Это оскорбление! Это всё равно что плюнуть в маникюр женщины, которая только что час вырисовывала ноготки, а потом случайно ткнула айфон и теперь проклинает Стива Джобса до седьмого айклауда.
Да, я эмоциональный. Чувствительный. Истеричный? Ну, может, чуть-чуть.
Но только в случаях опасности.
Например, появляется в квартире незнакомый мужик. Всё. Паника. Ясно же: пришли бить. Либо фаршировать. Либо ты, наконец, вызвал таксидермиста, как грозился.
Я делаю драматичный лебединый крик и бросаюсь под диван.
И, конечно, застреваю.
С одной стороны — я худой, грациозный, гибкий. А с другой… как у героини из клипа про лабутены, в самый неподходящий момент внезапно отрастает ЖОПА. И не просто отрастает — а мешает жить. Под диван не пролезает. В шкаф не втискивается. Предательница.
Я мечусь под диваном. Бьюсь, как карась в пакете. Смерть близко. Я чувствую её носом. Холодная, с запахом опилок.
И тут приходишь ты. Стоишь, смотришь, думаешь. Видно же: хочешь пнуть, но жалко. Побеждает жалость. Приподнимаешь диван.
Я — фьюить! — уже у стены. Уже на шторах. Как стрела. Как мысль. Как паника в ночи. Замираю. Не дышу. Главное — не шевелиться. Никто сюда не пролезет. Я спасён.
Проходит пара часов. В квартире снова тишина. Все куда-то делись. Я выхожу.
Красиво. С достоинством. Походка от бедра, усы — вперёд. Смотрю на тебя с лёгким осуждением:
— Работаешь, да? А я вот день прожил не зря. Поборол смерть. Осознал бренность бытия. Умылся. Поспал.
Ты тянешь ко мне руки:
— Иди сюда, моё Чудовище. Будем делать семейный портрет.
Но я уже ушёл в другую реальность. Я ускользаю как дым. Как память. Как кот, которому дали слишком мало уважения и слишком много пальцев в пузо.
И да. У меня есть одна… ну, ладно, не одно... не странная, а скорее великодушная черта.
Я иногда дарю ласку. Сам. По доброте душевной.
Обычно — в три часа ночи.
Вот ты уже почти заснул, обнимаешь подушку, смотришь свой сладкий сон про отпуск и пельмени… и тут я прихожу. Тихо. Тактично. Сую тебе в руку свою бархатную мордочку и мокрый нос:
— Пожалуйста, — говорю. — Пользуйся моментом. Гладь меня.
А ты — вместо того чтобы восхищённо вздохнуть и с благодарностью чесать меня за ушком — фыркаешь и прячешь руки под одеяло.
Что это вообще за поведение? Я, между прочим, снисходительно согласился на контакт, проявил инициативу, раскрыл душу! А ты? Отвернулся и храпишь.
Никакой духовности. Ни малейшего понимания высокого искусства ночной нежности.
Но я — кот. Я выше обид. Я просто лягу сверху и посмотрю на тебя так, как будто ты в который раз забыл, кто в этом доме центр вселенной.
Но ты помни:
Я тебя люблю. Поэтому терпи. Всё как у людей.