Беседа с Игнатом Солженицыным
Журналист взял интервью у сына Александра Солженицына, Игната, в марте, незадолго до публикации сборника самых важных речей его отца, который Игнат редактировал.
Я давно знаком и с сыном — талантливым дирижёром и пианистом, редактором нескольких книг своего отца на английском языке, — и с отцом, который в 1990-х годах приезжал в Россию, чтобы дать интервью для моей биографии «Солженицын: душа в изгнании». В этом интервью Игнат ответил на мои вопросы по электронной почте из своего дома в Нью-Йорке. Я рецензирую его книгу «Мы перестали видеть цель» на странице 24 (в этом майском выпуске «Хроник»).
Вопрос: Как редактор недавно опубликованного сборника самых известных речей вашего отца, не могли бы вы рассказать нам о причинах, побудивших вас издать этот сборник именно сейчас?
Игнат Солженицын: В то время как некоторые из самых известных речей Солженицына всегда пользовались популярностью в англоязычном мире, другие речи, вошедшие в этот сборник, либо были изданы ограниченным тиражом, либо никогда не публиковались в виде книг, а некоторые из них вообще никогда не публиковались на английском языке. Было ощущение, что эту ситуацию необходимо исправить, при этом предлагая более глубокое понимание эволюции взглядов Солженицына, которое может дать только издание, посвящённое одному жанру.
Вопрос: В своём предисловии вы говорите о «пропасти», которая образовалась между ожиданиями западных политиков и пониманием вашим отцом своей роли как недавно изгнанного писателя и свидетеля эпохи, продиктованным совестью. Не могли бы вы объяснить, почему возникла такая пропасть? Почему Солженицын так сильно отличался от западных СМИ?
ИС: Более уместным был бы вопрос: «Почему западные СМИ так отставали от Солженицына?» Другими словами, он был единственным, кто имел полноценный и ясный взгляд на коммунистическую действительность и всё больше осознавал пагубное нежелание Запада постоять за себя — да, в военном отношении, но прежде всего в философском. Тем не менее западные СМИ, заранее настроенные соответствующим образом, ожидали, что этот «прославленный беженец» безоговорочно присягнёт на верность западному плюрализму (который в контексте холодной войны лучше всего понимать как моральный релятивизм). Именно неспособность Солженицына соответствовать этим скудным ожиданиям, как мне кажется, послужила первопричиной непонимания и враждебности со стороны СМИ.
Вопрос: Вы пишете, что Солженицын был «всегда верен идее России», но что его патриотизм был пронизан покаянным духом. Не могли бы вы пояснить это?
И: когда я говорю, что Солженицын был верен идее России, я имею в виду, что в то время не было российского правительства, которое он мог бы поддержать, — на самом деле он боролся с ним изо всех сил. Поэтому, даже призывая Запад решительно выступить против тоталитарной идеологии, угнетавшей Россию, он надеялся, что Запад не будет отождествлять советский сапог с лучшим, что породила историческая Россия, — в частности, с её языком, культурой, религией. Между тем его собственная знаменитая попытка дать определение патриотизму звучала так: «Безусловная и непоколебимая любовь к родине, которая подразумевает не некритичное стремление служить, не поддержку несправедливых притязаний, а честную оценку её пороков и грехов и раскаяние в них».
Вопрос: Персонаж из «Августа 1914», которого Солженицын ассоциировал со своим отцом, говорил, что ему жаль Россию. В какой степени можно сказать, что Солженицыну самому было жаль Россию? В какой степени Солженицын проводил различие между грехами Советского Союза и грехами России? В каком-то смысле советская тирания оправдывала Россию? Я думаю о ваших собственных словах во вступлении, где вы говорите, что «русский» — это то же самое, что «человек» по отношению к «болезни». Можно ли считать Россию жертвой или её злодеяния должны быть признаны и раскрыты?
ИСТИНА: У каждой страны на земле, включая Великобританию и США, в истории есть множество грехов. Нужно лишь набраться смелости, чтобы заглянуть внутрь. Историческая Россия, безусловно, не была исключением. Такие грехи, в которых она могла быть повинна, — капризные или жестокие правители, преобладание крепостного права, неспособность создать ядро среднего класса и т. д. — были очевидны и на другой стороне Европы, будь то Франция, Италия или даже Англия. Дело лишь в том, что эти страны, относительно не затронутые постоянными массовыми вторжениями извне (одно только монгольское иго длилось четверть тысячелетия), смогли продвинуться в социальном развитии быстрее, чем Россия, и, следовательно, к 1917 году действительно опережали её на шаг или два.
Но катастрофа, которая затем стремительно развернулась в России, погрузив её в 75-летний неслыханный ужас, была настолько за гранью добра и зла, настолько выходила за рамки всего, что могли предвидеть рациональные мыслители любой национальности и политической ориентации, что именно аналогия Солженицына — «русский» по отношению к «советскому» — как «человек» по отношению к «болезни» — подходит как нельзя лучше. Ключевым моментом является полный отказ Солженицына от преемственности между исторической Россией, которую он, кстати, сильно критикует как в «Архипелаге ГУЛАГ», так и в «Красном колесе», и пришедшим ей на смену советским рабовладельческим государством.
Вопрос: Вы пишете, что выступления Солженицына «охватывают три аспекта: прошлое (историческое понимание), настоящее (текущие события) и будущее (возможные пути выхода человечества из затруднительного положения)». В какой степени историческое невежество, отсутствие исторического понимания повлияли на то, как его слова были восприняты на
Западе?
ИС: Мы всегда должны проводить различие, как это постоянно делал сам Солженицын, между тем, как его воспринимали западные лидеры общественного мнения, и тем, как его воспринимали обычные люди. Если взять в качестве примера Америку, можно сказать, что обычные люди там более позитивно относились к её непреходящим ценностям, её перспективам — и, следовательно, к её потенциалу, — чем представители модной элиты. С другой стороны, обычные люди хуже представляли себе её реальное положение — например, они думали о всплеске социальных патологий и внешнеполитических унижениях, за которыми следила ось «мир через слабость» Киссинджера — Форда — Картера.
Точно так же обычные американцы интуитивно, если не на основе глубокого исторического понимания, осознавали, что врагом Америки была не историческая Россия, а советская машина, построенная на непримиримой идеологии мирового господства. Всё это помогает объяснить, почему Солженицына в основном понимали обычные люди и в основном не понимали интеллектуалы, которые должны были знать лучше.
Вопрос: Вы обращаете внимание на тот факт, что в нескольких выступлениях Солженицына предлагается «диагноз общей болезни, поразившей и Восток, и Запад». Что это была за общая болезнь и можно ли сказать, что она до сих пор объединяет Восток и Запад?
И: По словам Солженицына, этой общей болезнью была чрезмерная сосредоточенность на политических и социальных вопросах в ущерб «нашему самому драгоценному достоянию — нашей внутренней жизни». В следующем абзаце он продолжает: «Если бы, как утверждает гуманизм, человек был рождён только для того, чтобы быть счастливым, он не был бы рождён и для того, чтобы умереть». Трудно заметить какие-либо существенные изменения за прошедшие десятилетия, которые сделали бы этот анализ менее актуальным сегодня, тем более что эволюция таких сложных процессов занимает столетия, если не тысячелетия.
Вопрос: В начале своей знаменитой «Гарвардской речи», в которой Солженицын резко критиковал упадок современного Запада, он начал с того, что настаивал на том, что произносит эти предостерегающие слова «не как противник, а как друг». Мне вспоминаются слова Г. К. Честертона о том, что они с братом всегда спорили, но никогда не ссорились. В какой степени гневная реакция СМИ и политиков на эту речь была признаком того, что западные элиты не могли отличить спор от ссоры? Пытались ли они превратить аргументы Солженицына в ссору? Если да, то почему?
И: Лучший ответ, который я могу дать, заключается в том, что политикам и журналистам нравится, когда мир чёрно-белый. В Гарварде они услышали от Солженицына две идеи, которые смутили и раздосадовали их: что враг на Востоке в конечном счёте был идеологическим, а не в первую очередь геополитическим, и что здесь, на Западе, не всё было так хорошо, как казалось. Особенно примечательно то, что либеральные элиты так категорично отвергли критику Солженицыным их общества, поскольку можно предположить, что многие из них, сетуя на чрезмерную власть денег, недостаточную защиту прав потребителей, опасность неконтролируемого загрязнения окружающей среды, должны были бы найти отклик у левых.
С другой стороны, они были правы, полагая, что квалифицированная критика Запада Солженицыным была направлена не во имя «социалистически-коммунистического принуждения» и не во имя атеистического материализма, которым руководствовались левые гуманисты.
Вопрос: Вы утверждаете, что поэтическое название речи Солженицына в Национальном клубе искусств в Нью-Йорке «Играя на струнах пустоты» отсылает «к постмодернистскому увлечению собой ради самого себя». Не могли бы вы подробнее объяснить, что вы имеете в виду?
И: прослеживая различные тупики в истории культуры, Солженицын определяет постмодерниста как человека, для которого:
мир не содержит в себе непреходящих ценностей. У него даже есть для этого выражение: «мир как текст», как нечто второстепенное, как текст произведения автора, в котором главным объектом интереса является сам автор в его отношении к произведению… По этой причине концепция игры приобретает особое значение — не моцартовская игривость переполненной радостью Вселенной, а вынужденная игра на струнах пустоты, где автор ни перед кем не отчитывается. Отрицание всех без исключения идеалов считается мужественным поступком.
Вопрос: В 1993 году, незадолго до возвращения Солженицына на родину, в Россию, он выступил с речью в Лихтенштейне, в которой рассуждал о высокой цене технологического прогресса для человека. Он говорил о том, что «суета жизни на головокружительной скорости» каким-то образом отвлекает и отдаляет человека от самого себя, от своей души. Мне это напоминает предупреждение Маршалла Маклюэна о том, что человек не должен жить со скоростью света. Не могли бы вы объяснить, что можно назвать техноскептицизмом Солженицына?
ЭТО: В своём выступлении в Лихтенштейне Солженицын задаётся вопросом, не лишает ли нас научный прогресс, со всеми его несомненными преимуществами, времени и пространства, которые традиционно требовались людям для того, чтобы заглянуть внутрь себя, последовать примеру Сократа и исследовать себя, последовать примеру Сенеки или Иисуса Христа и достойно подготовиться к смерти. Вечные вопросы остаются, говорит Солженицын, и не похоже, что научный прогресс сам по себе помог нам их решить.
Вопрос: В «Размышлениях о Вандейском восстании» Солженицына он сравнивает терроризм во Франции конца XVIII века с тем, что вы называете «варварскими проявлениями уходящего двадцатого века». Затем вы цитируете описание XX века вашим отцом как «террористского века во всей своей полноте, леденящей кульминации того прогресса, к которому так страстно стремились». Какие «варварские проявления» вы бы назвали олицетворением «террористического века»? Какие уроки, по мнению Солженицына, мы могли бы извлечь из такого варварства и террора, особенно в том, что касается нашего понимания «прогресса»?
И: Ну, трудно представить, какую часть истории XX века нельзя назвать варварской… Потому что, когда мы начинаем думать о Первой мировой войне и отравляющих газах, о Гражданской войне в России и о том, как невинных людей топили или сжигали заживо, о Холокосте с его миллионами погибших от газа, о Второй мировой войне, Хиросиме, о бесчисленных зверствах «красных кхмеров» Мао и «красных кхмеров» Пол Пота… Я считаю, что надежда Солженицына на фоне всего этого заключается в том, что мы наконец научимся отвергать революцию и принуждение во всех их формах в пользу эволюции и добровольного самосовершенствования. Другими словами, его послание — это настоящий урок умеренности.
Вопрос: Когда я приехал в Москву в 1998 году, чтобы взять интервью у вашего отца, казалось, что его возвращение в Россию было встречено с безразличием или враждебностью со стороны новой правящей элиты и, по сути, большей части населения. И всё же в следующем десятилетии его репутация, похоже, значительно укрепилась, и Владимир Путин, среди прочих, обращался к нему за советом по поводу политических реформ и получал его одобрение. Правильно ли я понимаю, и если да, то что послужило причиной таких изменений в том, как его принимали и как уважали его мудрость?
И: когда Солженицын возвращался в Россию в 1994 году, опросы общественного мнения показали, что он был одним из главных, если не самым главным, кандидатом в президенты. Однако, несмотря на то, что он упорно отрицал какой-либо интерес к государственной службе, его осуждение правительства Ельцина было неумолимым и всеобъемлющим. Это было соразмерно тому, что, по его мнению, Ельцин практически полностью отказался от своих государственных обязанностей в пользу накопления личного богатства и преклонения перед Западом. Неудивительно, что Ельцин и его окружение чувствовали реальную угрозу со стороны Солженицына.
И да, это правда, что после того, как «Дикий Запад» беззакония ельцинских лет уступил место путинской эпохе, переориентированной на реальные стратегические цели России, сам Путин и многие представители правящих кругов России начали открывать для себя и обдумывать то, что можно назвать великой максимой Солженицына о «сбережении народа». Поэтому то, что российское руководство читало и понимало Солженицына, говорит в их пользу.
В любом случае Солженицын всегда оставался самим собой, продолжая говорить правду о коммунизме, критикуя коррупцию и призывая к созданию значимых гражданских институтов снизу вверх, начиная с «демократии малых пространств».
Вопрос: Россия и мир изменились с тех пор, как ваш отец умер в 2008 году. По-прежнему ли Солженицына высоко ценят в России? По-прежнему ли прислушиваются к его мудрости? А что насчёт Запада? Чему сегодняшний осаждённый и измученный Запад может научиться на примере вашего отца, его трудов и его мудрости?
ИС: В России ситуация несколько изменилась, и мнения о Солженицыне варьируются от безоговорочной поддержки до истерического неприятия. Неприятие в основном исходит от невежественных двадцатилетних, которые сожалеют о той роли, которую Солженицын сыграл в подрыве «великого дела Сталина», а также от некоторых представителей правящей партии, которые не хотят, чтобы о России говорили «что-то плохое», которую они сами по неосторожности отождествляют с Советским Союзом. Тем не менее, в честь Солженицына названы статуи, музеи и даже улицы. Самое главное, что его произведения, в том числе «Архипелаг ГУЛАГ», входят в школьную программу и широко
читаются.
Вопрос: Позвольте задать вам последний вопрос, если вы позволите мне удовлетворить своё любопытство. Когда я приехал в дом ваших родителей, прежде чем ваш отец спустился вниз, чтобы поприветствовать меня, ваша мать отвела меня в комнату и указала на полку с несколькими томами «Собрания сочинений Г. К. Честертона». Она сделала это, без сомнения, потому что в своём первом письме я упомянул, что написал биографию Честертона. Есть ли у вас какие-либо воспоминания или знания о том, как ваш отец обсуждал Честертона или, возможно, других писателей католического литературного возрождения XIX и XX веков?
И: Нет, я так не думаю. На самом деле, я отсылаю вас к очаровательной заметке Солженицына в «Между двух жерновов», где он обсуждает различные реакции на его «Гарвардскую речь». Он писал:
Но другие уже не считают мои идеи «исключительно русскими» и даже относят их к традициям лучших западных умов, находя мои предшественников в трудах Свифта и Бёрка. Эта речь — «взгляд на Запад глазами Запада», по сути, «любая базовая библиотека западной мысли содержит её идеи». Они и не подозревают, да и я сам не спешу признаваться, что не читал ни одного из них: когда бы у меня на это нашлось время? Нет, я руководствовался исключительно интуицией и жизненным опытом.
Конечно, за 20 лет, проведённых на Западе, Солженицын в конце концов смог познакомиться с западными политическими мыслителями, о чём свидетельствуют, например, его отсылки в книге 1990 года «Как нам обустроить Россию» или в упомянутой выше речи в Лихтенштейне в 1993 году.