Я не люблю слово "огород", оно какое-то слишком суровое. Сразу вспоминается сапка, комары и спина, гнутая под солнцем. А вот "грядки" — совсем другое дело. В этом слове есть что-то мягкое, будто ты не работаешь, а ухаживаешь: за травинками, за собой, за тишиной. И, может быть, за чем-то ещё.
В то утро я вышла в сад почти сразу после кофе. На мне был только купальник и старая соломенная шляпа, такая же мятая, как моё настроение. День обещал быть жарким — в прямом и не совсем прямом смысле, как оказалось.
Давай договоримся.
Ты сейчас нажимаешь «подписаться» и ставишь лайк — я это увижу, и мне станет по-настоящему тепло. Честно. Я не какая-то там бездушная машина, я человек, которому важно твоё внимание и отклик. Это придаёт сил, это даёт мотивацию писать ещё — лучше, глубже, живее.
Если тебе понравилось — не прячь это внутри. Когда дочитаешь до конца, оставь комментарий. Поделись с друзьями. Расскажи тем, кто, как и ты, любит истории с живыми чувствами и чуть-чуть жара между строк. Я тебя не заставляю. Серьёзно.
Если не хочешь — не делай. Никто не в обиде. Просто, если сделаешь — мне будет очень приятно. И ты точно узнаешь, что это не последняя такая история. А может быть, следующая будет даже ближе.
Шаги босых ног по нагретым доскам вели меня к грядкам, где уже вовсю буйствовала зелень: салат, укроп, клубника с крохотными зелёными ягодками. Я присела у помидорной полоски и начала убирать траву. Земля была тёплой, почти ласковой — будто отвечала на каждое прикосновение ладони.
Купальник всё время пытался жить своей жизнью. Лямка съехала с плеча и не торопилась возвращаться на место. Ткань натянулась на спине, когда я наклонялась, и становилась почти прозрачной, напитавшись потом и утренней росой. Но мне было всё равно. Или почти всё равно.
Я слышала, как где-то за забором хлопнула калитка. Сердце пропустило удар, но я не подняла головы. Осталась в той самой позе — на коленях, с руками в земле. Спина выгнута, бедра прижаты к пяткам, шея вытянута вперёд. Было в этом что-то демонстративное, но я себе сказала — "случайность".
Он подошёл тихо. Как всегда. Сначала я почувствовала его тень на спине, потом услышала голос — низкий, хрипловатый:
— Помидоры нынче крепкие пошли…
Я вздрогнула не из-за слов, а из-за того, как они прозвучали. Как будто это были вовсе не про овощи. И он тоже это знал. Мы оба знали. Я медленно выпрямилась, повернула голову. Он стоял совсем рядом. Так близко, что я почувствовала, как солнце перестало греть — потому что всё внутри вдруг зажглось само.
— А ты не боишься обгореть? — спросил он, взглядом провожая каплю пота по моей ключице.
— Немного жара ещё никому не мешало, — ответила я, и голос мой предательски дрогнул.
Он улыбнулся — тонко, как будто проверяя, дойдёт ли до меня намёк. Дошло. Всё дошло. Даже то, чего ещё не было сказано.
И тогда я снова наклонилась. Медленно. Слишком медленно для обычного движения. Я знала, что он смотрит. Знала, что купальник опять предательски распластался по телу, уже не скрывая, а подчёркивая. И мне почему-то не было стыдно. Было... интересно.
— Нужна помощь? — произнёс он.
— Если только ты умеешь полоть сорняки, — я улыбнулась, не оборачиваясь.
В следующую секунду он опустился рядом, колени в траве, рука потянулась к земле. Но вместо сорняка, он дотронулся до моей руки. Легко, почти нечаянно, как ветер. Но этот ветер понёсся по коже, по животу, ниже...
Слова стали ненужными. Только дыхание. Только движение — медленное, текучее. Он не торопился. И я не торопилась. Это не был голод — скорее, пиршество. Медовое, с липким шёлком ощущений, с солнечными бликами на спине и перьями мурашек по бокам.
Когда его рука скользнула вдоль моего бедра, я ощутила, как земля подо мной будто подалась, стала мягкой, почти жидкой. В воздухе пахло базиликом, мятой... и чем-то совершенно иным — как запах перед летним ливнем: когда всё в ожидании.
Его губы коснулись моего плеча — осторожно, будто пробуя. Я ответила наклоном головы, открывая шею. Там, где он провёл языком, кожа вспыхнула. Это не было похоже на прикосновение — скорее, как будто электричество просочилось под кожу.
Мои пальцы сжали зелёный стебель — не от усилия, а чтобы не раствориться. Я перестала понимать, где заканчивается моё тело и начинается желание. Всё текло, таяло, растекалось — как мёд по горячему хлебу.
Он взял меня, не спеша. Как дождь берёт землю — не бурей, а первыми каплями, тёплыми и глубоко ждущими. Я раскрылась — не телом, душой. Поймала его ритм, как песню, которая давно звучала во мне, но я боялась её петь вслух.
И в этот момент я поняла: ничего этот купальник уже не скрывал. Ни форм, ни мыслей. Ни моей нужды быть увиденной, ни его желания быть тем, кто увидел.
Когда всё закончилось — вернее, когда первая волна схлынула, оставив после себя солёные следы на коже и в уголках губ — я лежала на земле, в которой ещё хранилось тепло утра. Грудь поднималась тяжело, но с каждым вдохом становилось легче. Как будто я не просто дышала, а училась заново быть.
Он не говорил ни слова. И это было правильно. Потому что язык в такие моменты — лишний, он всё только портит. Гораздо важнее — ладонь, которую он оставил на моей пояснице. Просто так. Без нажима. Как напоминание: «Я здесь».
Тишина вокруг будто замерла вместе с нами. Птицы молчали. Даже ветер перестал шуршать листьями. Время свернулось в клубок и спряталось где-то у куста с клубникой. Я не хотела шевелиться. Хотела впитать в себя это ощущение — будто я не на грядке, а в храме. Только вместо мрамора — глина, вместо свечей — солнечные лучи на шее, а вместо молитвы — пульс внизу живота.
Я приподнялась на локтях. Купальник окончательно сдался и теперь болтался, как ленивый свидетель событий. Я не стала его поправлять. Не хотелось возвращаться к приличиям. Они в тот момент казались скучными и неуместными. Мне хотелось быть настоящей. Земной. Даже немного дикаркой. И он, кажется, чувствовал это.
Он посмотрел на меня — нет, не просто посмотрел. Он медленно провёл взглядом по моим ногам, бедрам, животу, как художник, рисующий внутри себя. И этот его взгляд был куда более откровенным, чем любой жест. Я почувствовала, как от него снова потянуло жаром. Но другим — не обжигающим, а томным. Как пар от чайника, забытого на огне.
— У тебя здесь красиво, — наконец произнёс он, и я не была уверена, говорил ли он о саде или обо мне.
Я усмехнулась:
— Только сорняки мешают. Иногда…
Он протянул руку и аккуратно вытащил стебель мокрицы из моих волос. Медленно. Дразняще. Я почувствовала, как каждая волосинка будто тянется за его пальцами. Мир снова начал вращаться, медленно, как колесо обозрения в полдень.
— И ты одна здесь всегда? — спросил он небрежно, но глаза его выдали азарт.
— Иногда, — ответила я, подбирая купальник. Только не очень торопливо, как бы напоминая, что ещё ничего не закончено.
Мы поднялись с земли. Он отряхнул колени, а я — нет. Пыль и травинки казались мне украшением. Как у ведьмы на шабаше — немного дикости, немного обречённости на то, чтобы быть другой.
— Хочешь чаю? — спросила я. — У меня с мятой. С грядки.
Он кивнул. И мы пошли — босиком, будто не было между нами никакого вчера и не будет никакого завтра. Только утро, запах земли и лёгкий след пальцев на бедре, который не хотелось смывать.
На веранде мы сели напротив друг друга. Он пил чай, не отводя взгляда. Я чувствовала, как под этим взглядом кожа снова оживает, как будто его глаза могут заваривать чай прямо в венах.
А потом он подошёл. Совсем близко. Встал за спиной. И снова коснулся — не тела, дыхания. Лёгкий выдох у уха. И этого было достаточно, чтобы внутри меня снова разлилось то самое чувство — тяжёлое, сладкое, как сироп на жаре.
Он не торопился. Ни один его жест не был случайным. Всё — будто ноты в партитуре, которую он знал наизусть. Он медленно склонился, провёл ладонью по шее, дальше — к плечу. Коса, запутавшаяся в лямке купальника, разошлась под его пальцами, и волосы рассыпались по спине.
Я снова закрыла глаза. Позволила ему быть дирижёром моего тела. Его губы коснулись моего позвоночника — позвонок за позвонком, как будто читая по ним молитву. И я слушала. Всем телом.
Мы растворились в этом утре ещё раз. Только уже не на земле, а среди простыней, куда мы всё-таки добрались. Там, где мята из чая казалась слабее, чем мята на его пальцах. Где я раскрывалась, как лепестки огуречного цветка. Где всё происходило медленно, глубоко и с таким вкусом, что казалось — ещё секунда, и я забуду своё имя.
Когда мы легли рядом — снова без слов — я почувствовала, как его рука легко касается моего живота. И это прикосновение было не про желание. Оно было про «оставайся».
И я осталась.
Он ушёл почти беззвучно. Как приходит июльская гроза — быстро, с шумом, но оставляя после себя долгий пар и капли на стекле. Я стояла на веранде босиком, с чашкой пустого чая, смотрела ему вслед и ничего не чувствовала. Или чувствовала слишком многое, чтобы это назвать словами.
После той встречи дни стали другими. Слишком яркие. Даже морковь в земле казалась не такой тупо-оранжевой, а будто более румяной, как щеки девушки, которой только что сказали, что у неё красивое имя.
Он не писал, не звонил — и я не ждала. Не делала вид, что не жду. Просто жила. Гладила платье, чтобы в нём удобно было наклоняться над грядками. Выбирала клубнику по форме, как будто это имеет какое-то значение. Слушала, как по ночам стрекочут сверчки, и мечтала — не о нём, а о том, чтобы ещё раз почувствовать, как земля дышит под спиной.
Он вернулся через неделю. Не спросив, не объяснив. Просто появился, как тень в дверях. Был в шортах, в которых когда-то косил траву — я сразу вспомнила, как ткань трется о мою ногу, когда он подходил слишком близко.
— У тебя тут пахнет летом, — сказал он, вдыхая воздух кухни. Там сушились яблочные дольки.
Я ничего не ответила. Просто поставила перед ним тарелку с малиной. И он взял ягоду, поднёс к губам и вдруг… поднёс её к моим.
— Попробуй.
Она лопнула у меня на языке, и её сок напомнил о тех утратах, от которых отказываешься, даже если знаешь — они неизбежны. Я не отводила глаз. И он — тоже. Мы молчали. Но в этом молчании было больше слов, чем помещается в письме.
Потом было ещё одно утро. И ещё один вечер. Мы стали встречаться чаще, но никогда не договаривались заранее. Всё случалось спонтанно, как роса на рассвете — её не позовёшь, но она приходит. Иногда он приносил сыр. Иногда — просто себя.
Каждый раз, когда он был рядом, я становилась другой. Мягкой. Тёплой. Той, кто уже не переживает, как выглядит купальник, если снова наклониться за сорняком.
Однажды он спросил:
— Почему ты всегда на земле?
Я усмехнулась:
— Потому что она принимает меня, даже когда я забываю, кто я.
Он понял. Или сделал вид, что понял. Но тогда, в тот вечер, он опустился рядом. Сел прямо в грязь, не боясь испачкать джинсы. И мы сидели вдвоём, среди зелени, среди тишины. Он обнял меня — не как мужчина, желающий что-то взять. А как будто держал в ладонях ветер, и боялся, что я исчезну.
Ближе к августу всё начало меняться. Воздух стал суше, ночи — прохладнее. Купальник сменился на старую футболку. И даже клубника закончилась. Остались только кабачки, да какие-то колючие мысли, которые приходят под вечер, когда не хватает тепла — не внешнего, а внутреннего.
Я знала, что сезон наш тоже закончится. Такие вещи не вечны. Они, как ягодное вино — вкусные, но быстро пьянят, а потом остаётся только головокружение и лёгкая сухость на языке. Мы не говорили об этом. Но я видела: он уже начинает носить с собой телефон, проверяет его чаще. Уже не просто приходит. А заранее спрашивает: «Ты сегодня дома?» А это значит — скоро уедет.
И однажды действительно не пришёл.
Я ждала. Потом перестала. Занялась тем, чем занимаются все женщины, когда приходит сентябрь: вареньем. Перебирала банки, закатывала крышки, вдыхала запах корицы. И старалась не думать о том, что мне теперь не хватает ещё одного — его запаха на моей простыне.
Он написал через месяц. «Ты не забыла?» — было в сообщении. Я прочитала — и не ответила. Потому что не забыла. Потому что такие вещи не забываются. Они, как отпечатки на влажной глине — стираются снаружи, но остаются внутри.
С тех пор прошло несколько лет. Иногда я всё ещё наклоняюсь над грядками в старом купальнике — просто чтобы вспомнить, как это было. Как земля приняла меня, а он — потом.
Но теперь я знаю: эти моменты — как сезон клубники. Они не вечны, но в этом их и ценность. Они приходят, чтобы остаться где-то в теле. В движениях. В дыхании. В том, как ты прикасаешься к себе вечером. В том, как держишь чашку утром.
И пусть теперь мои руки пахнут чесноком, а не его кожей, я всё равно улыбаюсь.
Потому что я знаю: самые яркие воспоминания — те, что случаются внезапно. Где-то между клубникой и мятным чаем. Между согнутой спиной и взглядом из тени.
А остальное — уже просто история.
💜 Если этот рассказ оставил след в вас — поставьте лайк, подпишитесь и отправьте тем, кто любит, когда пишут красиво, честно и немного горячо.