Рассказ «Петербургской газеты» о жизни вдоль современного Лиговского проспекта во второй половине XIX века. Здесь извозчики дрались на мостовой, купцы пропивали последние гроши, а девушки в шелках спорили с ухажёрами. Ямская слобода — место, где столица превращалась в провинцию. Как жили эти люди? И почему их быт шокировал даже современников?
Ямская
Сцены с натуры
Большинству из столичных обывателей известна местность, носящая наименование «Ямской». Известно также, что Ямская начинается от Московского вокзала и тянется вплоть почти до Царскосельской железной дороги. По обеим сторонам Ямской идут ряды домов, домиков и домишек. Посередине же самой улицы протекает тощая канавка, называемая Лиговкой.
Самый ненаблюдательный человек очень легко заметит изобилие в Ямской погребов, трактиров, портерных и кабаков. А человек, видавший ни одну столицу, посмотрев на Ямскую, невольно воскликнет: «Да это же провинция! Смотрите на провинцию, которая находится в столице».
Ямская когда-то заселена была ямщиками, которые дотаскивали желающих до Москвы и других отдаленных мест, но открытие железных дорог подорвало этот промысел. Несмотря на это, местность сохранила наименование Ямской, а коренные её жители по-прежнему называются «ямщиками» и ямщичками, что можно видеть на дощечках, прибитых к домам. Эти дощечки гласят, что «сей дом принадлежит ямщику такому-то» или «сей дом ямщичке такой-то».
В настоящее время Ямская преимущественно заселена «хозяевами», которые держат извоз — как легковой, так и ломовой. Живёт здесь и купечество, и бедное чиновничество, но извозчичий элемент ясно преобладает.
С раннего утра и до позднего вечера возницы то возвращаются домой со своего промысла, то едут на промысел. Утром с ранней поры Ямская оживляется. Из разных уголков выползают извозчики и направляются к трактиру, чтобы позабавиться китайским зельем.
— Дядя Масей, отопри! — слышится у двери трактира в раннюю пору, но на этот крик не слышно ответа.
— Дядя Масей! А, дядя Масей, отопри!
За дверью слышится чье-то бурчание, затем и голос самого дяди Масея:
— Чего вы, лешие, шатаетесь? Блохи, что ли, не дали спать?
— Отопри! Чаю натрескаться хотим!
— Рано еще, ждите время!
— Как рано? Четвертый час!
— Пусть четыре пробьет, тогда отопру.
— Чего тогда? Отопри, не то в другой пойдем.
— Эх, черти! — слышится голос дяди Масея.
Затем дверь отворяется, и ранние гости входят в трактир. Скоро является пузатый чайник огромной величины, другой — меньшей величины и несколько крошечных кусочков сахара вместе с чайным прибором.
Начинается чаепитие, которое продолжается около двух часов. Во время чаепития идут между пьющими разговор про лошадей, про закладку, говорят и о том, кто что видел и кто что слышал.
— Стою я, братца мои, на Невском, — говорит один возница, — противу самой пирожной. Вдруг подъезжает на лихаче к этой самой пирожной фицер. А тут, вижу, идет «крыса». Да к этому фицеру, да и дерни его за пальто. А он, не будь дурак, как обернется, да как ляснёт её по щеке. Проглотила крыса плюху, словно заплакала. Да и пошла к Аничкину мосту.
- Важно, молодец! - Послышалось несколько одобрительных голосов.
— Нет, вы слухайте, что со мной онамедни было. Стою я на Садовой, вижу, идет барин. Я к нему, да и говорю: «Ваше благородие, не прикажете ли? Ваше степенство, не поедете ли? Ваше сиятельство, не прокатитесь ли на шведочке? За гривенечек, не дорого возьму». Уж приставал я к нему, приставал, а он, видно, рассверепел, да как плюнет мне в рожу!
— Ха-ха-ха! — заголосили дружно слушатели. — И по делом тебе, Пантюха! Ха-ха-ха!
Наконец чаепитие прекращается, и возницы отправляются по домам. Затем вскоре из разных ворот целыми десятками выезжают на улицу, набожно крестясь на все четыре стороны.
В Ямской церкви (Крестовоздвиженский собор) ударили в колокол. Это еще больше оживило Ямскую. Целая вереница народа пошла по направлению к храму. Все чисто приодеты: пестрые панталоны и длиннополый сюртук, на шею навязан цветной шелковый платок, на жилете висит толстая медная цепочка, на голове высокая пуховая шляпа, лицо вымыто мылом, волосы до того намазаны деревянным маслом, что оно течет по всему лицу.
Вот идет Сила Прохорович и размышляет, куда бы отправиться после обеденного сна: «Не сходить ли в Молчанов сад, али дома напиться? Это будет и дешевле, и спокойнее. А то, пожалуй, по-онамеднишнему в часть попадешь».
Далее идут достойные супруги с дочерьми, которые разодеты по новейшей моде — в шелк да в бархат. Вам говорят, что вот это дщерь Силы Прохоровича. Вы не верите: не далее, как вчера, вы видели эту самую модницу в дряном и грязном ситцевом наряде, когда она шла на Лиговку полоскать тряпки.
С десяти часов в Ямской, кроме вереницы народа, идущего в церковь, тянется ряд печальных погребальных процессий на Волково кладбище. Несмотря на то, что подобные процессии по несколько раз повторяются ежедневно, они все-таки подстрекают любопытство жителей Ямской, особенно если похороны мало-мальски богатые.
Как только покажутся такие похороны, из домов выбегает целая толпа любопытных. При этом начинаются обычные расспросы:
— Кого хоронят? Стар ли или молод? Женат или вдов? Сколько детей осталось? Какой болезнью умер? Долго ли болел?
И таким расспросам нет конца, особенно если любопытные нападут на словоохотливого рассказчика или рассказчицу.
Но вот в Ямской церкви уже кончилась обедня. Толпа народа расходится по всевозможным направлениям. Молодцы засматриваются на молодиц и толкуют между собой.
— Машка-то, Машка! — говорит молодец своему товарищу. — Гляди-ка, какой шиньон нацепила! Страсть!
— Наташка — говорит другой. — Сегодня больно нащекотурена!
Один из молодцов подходит к девушке:
— Вы меня обманули.
— Чем это? — спрашивает девушка.
— Вы обещали стоять у входа, где свечи продают, а между тем, где стояли?
— У правого клироса.
— Неправда, вы не стояли там. Я там стоял, а вас не видел. Я всю церковь прошел и вас не видел. Вы прячетесь.
— Чего же мне прятаться от вас?
— Вы с другим стояли, вы другого полюбили.
— Полноте, полно! Что вы? Могу ли я полюбить другого, когда вы обещали взять меня замуж? Вы меня обижаете.
— Простите, я это так сказал. А вечером, когда стемнеет, придете на семи-дворики?
— Зачем же я туда пойду? Мы лучше будем гулять в Ямской, где и жилье, да и народ есть. А то зачем я пойду в пустое место, да еще тогда, когда стемнеется?
— Я вас прошу, если вы меня любите, то придете.
— Ах, Артамон Артамонович, для вас все равно, если кто увидит, а для девушки стыд один. По всей Ямской расславят, что я в сожительстве с вами нахожусь.
— Что ж, это для вас все равно, ведь я женюсь на вас!
— А если обманете? Мужчины всегда обманывают, такие уж и есть противные. Сашутка все ходила с Петром на семи-дворики, тоже обещал жениться, а что вышло? Страм сказать.
— Я этого поступка не сделаю.
— Ладно, «не сделаю»… Враг-то силен.
В другой группе идет иная беседа.
— Слыхал, как батюшка проповедь сказывал?
— Нет, не слыхал, больно далеко стоял. А ты слыхал?
— Слыхал.
— Чего же?
— Да ничего.
— То есть как это?
— А так, что подле стоял, все слушал и узнал только, что сегодня великий праздник, а более ничего не понял.
— Понять мы, глупые, не можем, потому мудрёный говорит.
Новый разговор:
— Пантюха, слыхал? Батюшка сказал, что сегодня великий праздник, поэтому самому пойдем в кабак, так как без этого невозможно.
Кабаки уже отперты, радушные хозяева дожидаются гостей, которые немедля являются для того, чтобы пропивать трудовые и нетрудовые гроши. Некоторые напиваются до чертиков и за неимением грошей просят в долг.
— Николка! — подступает один из гостей к целовальнику (бармену), который, суетясь и бегая в разные стороны, не обращает внимания на призывавшего.
— Николка! — опять повторяет тот же голос.
— Что? — нехотя отвечает целовальник.
— Ты знаешь меня, Терёху Лапкина?
— Ну, знаю.
— Мы ведь старые с тобой знакомые?
— Ну, так что ж такое?
— А то, что дай косушку (0,3л), завтра деньги принесу.
Целовальник вместо ответа показывает на картинку, прилепленную к выручке. Эта картинка изображает внутренность кабака. За прилавком стоит целовальник, против него посетитель, а внизу крупными буквами подписано:
«СЕГОДНЯ ЗА ДЕНЬГИ, ЗАВТРА В ДОЛГ».
Терёха не обращает внимания на давно знакомую ему картинку.
— Да ладно, я ей-богу принесу завтра! — говорит он.
Но Николка, несмотря на просьбу и божбу, неумолим.
Начиная с третьего часа, Ямская наполняется пьяной и полупьяной толпой, из середины которой слышится русская речь с примесью крепких слов, которые заставляют краснеть порядочных женщин и девушек. Пьяная толпа без церемонии расхаживает по дурной Ямской панели (тротуар) и наталкивается на несчастных прохожих. Если это встречный мужчина, то гуляка только остановится и пробормочет вслед ему что-нибудь непонятное. Если же встретится особа женского пола, и особенно без защитника, то гуляка непременно пустит такое словцо, что заставит бедняжку без оглядки бежать бог знает куда.
Все это возмутительно действует на случайного посетителя Ямской, но совершенно иначе на местных жителей. На них пьяная сцена действует не только не омерзительно, но даже доставляет удовольствие.
На лавочке одного дома сидят несколько женщин.
— Смотрите, Панкратий идет с большим медведем! — говорит одна из них.
Все смотрят на Панкратия, который выделывает по мостовой большие и малые мыслете (вензеля, кренделя, петли, зигзаги).
— Да, грузен, грузен! — прибавляет другая.
— С огорчения! — поясняет третья.
— С какого? Я не слыхала?
— Как же, сивая кобыла у него сдохла!
— Ах, матушка, так-таки и сдохла?! Да с чего же она, поганая, сдохла?
— Брюхо воспучило ей, она и издохла!
— Ти-ти-ти, беда какая!
Панкратий уже приближается к сидящим, которые поспешили удалиться, зная буйный нрав Панкратия. Панкратий, заметив это бегство и подойдя к воротам, крепко ударил кулаком, разломив калитку, потом махнул рукой и во всё горло заорал:
— Убью, не попадайся!
Находились и такие смельчаки, которые при виде Панкратия не удалялись от ворот. Здесь Панкратий останавливался и начинал говорить и выделывать такие штуки, которые не могут выносить даже местные обывательницы.
Но вот Панкратий доплёлся до дому, и все снова уселись по скамейкам и снова начали любоваться уличными сценами.
Народ возвращается с Волкова кладбища. Обыкновенное летнее гуляние, преимущественно для простонародья. Толпа самая разнообразная. Вот идет офицер под ручку с молоденькой дамой и что-то тихо шепчет ей на ухо. Вот мастеровой мальчишка с огромной корзиной на голове, из которой торчит громадный самовар. Вот отец семейства с своей супругой и домочадцами. Вот солдат в высоком кивере, султан которого развивается по ветру. Вот парень с молодухой, которая нежно держит своего возлюбленного за руку и от удовольствия сладко улыбается. Парень тоже, в свою очередь, скалит зубы и выделывает часто непозволительные вещи.
Ямские обывательницы, сидящие на лавочках, все тотчас же замечают и посылают вслед прохожим всякого рода остроты.
Вообще, возвращение с кладбища совершается по большей части парами, состоящими из мужчин и женщин. Идет, например, пара, по-видимому, мирно, чинно. Вдруг идущие вцепляются друг другу в волосы и затем начинают о чем-то жарко рассуждать. Пройдя таким образом несколько шагов, они снова производят схватку. Иногда подобное побоище кончается печально: одному подбивается нос, другая весьма ощутительно ударяется о мостовую.
Полиция, видя такое безобразие, вступает в свои права и, если нет возможности примирить враждующих, забирает их в часть.
Что касается местных ямских обывателей и обывательниц, то все это им очень нравится. При виде драки они соскакивают со своих скамеек и ближе подходят к сражающимся. Чем драка сильнее, тем больше испытывают они удовольствия.
— Ах, как его! Как это любопытно! — восклицают женщины наивно.
Начинает темнеть. Толпа пришлого народа уже редеет. Из кабака в одной рубахе выскакивает парень и во все горло кричит:
— Каравул! Каравуууул! Совсем убили! Каравул!
За кричащим выступают еще несколько личностей. Одной из них обиженный, говорит:
— За что ты меня убил? Ты скажи, за что ты меня убил? Я спрашиваю тебя, за что ты меня убил?
В таком роде приставание продолжается до нового крика:
— Каравул! Каравуууул! Совсем убили!
Вот что представляет Ямская в праздничный день, часу в 10 вечера.
В это же время возвращаются домой возницы. Не доезжая до своего дома, они останавливаются у первого фонаря и считают свою выручку. Сами хозяева, то есть имеющие своих лошадей и свою закладку, не размышляют об этом. Важно развалясь в линейке, спустив вожжи, они едут до фатеры (квартира) с веселыми песнями.
Некоторые из них едут уже порядочно подвыпившие и рассуждают то сами с собой, то с лошадью.
— Сивка! — говорит, например, хозяин, обращаясь к своей животине. — Ты чего ушами трясешь, а? Чего? Мухи кусают?Мы мух сгоним. Да, сгоним! Дай только до дома нам доехать, мы их сгоним!
Или вот еще рассуждение:
— Рыжка, почему ты поехал направо, когда тебе надо налево взять? Ты думаешь, что хозяин этого не заметит? А он заметил. Или ты смеешься над своим хозяином? Смеешься, что он выпивший? Стыдно тебе смеяться над хозяином. Хозяин тебе овса дает, да и водицей тебя поит.
Подобные рассуждения продолжаются до тех пор, покуда Рыжка не остановится у ворот дома своего хозяина.
Наконец, на улице все стихнет. Только изредка слышится полицейский свисток и частые удары в сторожевую доску.
И. Вол-ский.
А как вам кажется — сильно ли изменилась жизнь городских окраин с тех пор? Или где-то ещё сохранились такие же „столичные провинции“?
#ПетербургXIXвека #ИсторияПетербурга #ЯмскаяСлобода #ЛиговскийПроспект #БытДореволюционнойРоссии