Есть такой удивительный момент безвременья — утро первого января. Это когда на улице тишина такая, будто всех людей похитили инопланетяне, а выжили только те, кто успел спрятаться под одеялом.
Ты бредешь на кухню, открываешь холодильник, а там — архитектурный ансамбль из салатников. И вот стоишь ты, в одной руке кусок вчерашнего хлеба, в другой — вилка, и понимаешь всю тщетность бытия.
Вчера мы с пеной у рта доказывали, что в этот раз всё будет иначе, строили планы, сжигали бумажки с желаниями под бой курантов, давились пеплом в шампанском.
А сегодня мы просто пытаемся вспомнить, какой сейчас год, и почему в коридоре стоит елка. Мы тратим последние нервы и деньги, чтобы подготовиться к чуду, которое по расписанию должно случиться ровно в полночь, хотя в глубине души знаем, что утром чудо превратится в гору грязной посуды.
Сегодня на канале Мир комиксов — выпуск, посвящённый карикатурам на тему Нового года, Деда Мороза и Снегурочки.
Эта тема прошита в нашем культурном коде где-то между любовью к березкам и умением чинить всё при помощи синей изоленты. Ведь что такое наша подготовка к празднику? Это же чистой воды мазохизм, возведенный в ранг национальной идеи.
Сначала мы героически штурмуем магазины, сметая с полок зеленый горошек, словно это валюта будущего постапокалипсиса. Потом мы вступаем в неравный бой с гирляндой, которая за год лежания в коробке умудрилась завязаться в морской узел такой сложности, что любой боцман заплакал бы от зависти.
А этот сакраментальный запрет: «Не трогай, это на Новый год!», который тридцать первого декабря после шести вечера превращается в паническое: «Ешьте скорее, а то испортится!».
Мы живем в режиме ожидания праздника, чтобы потом героически преодолевать его последствия. И смеемся мы над этим не потому, что это смешно, а потому что это правда. Карикатуристы просто подносят нам зеркало, когда мы пытаемся натянуть костюм снежинки на тело, воспитанное пельменями.
Если копнуть историю, то выяснится, что наш добрый Дедушка Мороз не всегда был таким уж душкой. Изначально это был суровый языческий дух, Трескун или Студенец, встреча с которым не сулила ничего хорошего, кроме качественной заморозки.
Никаких подарков он не раздавал, скорее наоборот — требовал подношений, чтобы не поморозить посевы. Нынешний образ доброго старика с мешком — это результат долгой эволюции и, скажем прямо, грамотного пиара.
А сама традиция отмечать начало года зимой — это вообще волевое решение одного человека. Спасибо Петру Первому. Если бы не его указ, мы бы сейчас, возможно, отмечали Новый год первого сентября, копая картошку, а не нарезая колбасу.
Представьте, как это выглядело тогда: царь приказал всем радоваться, наряжать елки и пускать фейерверки. Для простого мужика, у которого зимой главная задача — не замерзнуть и дров сберечь, это выглядело как барская причуда. Но приказ есть приказ и пришлось веселиться.
А ведь был период, когда елку вообще репрессировали. В двадцатые годы прошлого века новая власть решила, что всё это — буржуазные предрассудки и «поповский обычай». И люди, как настоящие подпольщики, ставили елки тайком, за плотно задернутыми шторами, чтобы бдительный управдом не донес куда следует.
Это удивительная черта нашего характера — запретный плод сладок, и чем больше нам запрещают праздновать, тем отчаяннее мы это делаем. Вернули праздник только в середине тридцатых, когда поняли, что народу нужна отдушина.
И вот тогда уже появился тот самый каноничный Дед Мороз, а к нему приставили Снегурочку. Кстати, это уникальное явление. Ни у Санта-Клауса, ни у Пэра Ноэля нет никакой внучки. Они работают в одиночку или с эльфами, а наш Дед ходит с молодой, красивой помощницей. И это очень мудро, согласитесь.
Кто-то же должен следить за дедушкой, чтобы он не перепутал адреса после пятого тоста и не потерял мешок. Снегурочка в нашем фольклоре — это такой антикризисный менеджер, который разруливает логистику и следит за таймингом, пока Дед работает лицом бренда.