— Вы бы хотя бы тапки свои с ковра убрали, он же новый, — с раздражением произнесла Елена, опуская на пол тяжёлую коробку из «Леруа».
— А ты бы, Лена, хоть раз сказала «спасибо», — спокойно, но с нажимом ответила Анна Ивановна, не поднимаясь с кресла. — Ковёр, между прочим, мой. Как и квартира. Вся.
Они смотрели друг на друга, как два опытных дипломата на саммите: и вежливо, и враждебно одновременно. Позади них на кухне хлопнула дверца шкафчика — Алексей что-то искал. Видимо, остатки терпения.
— Ну вот началось, — пробормотал он, пряча лицо в холодильнике. — Мам, ну не сейчас.
— А когда, Лёша? Когда вы мне всё-таки отдадите мою комнату обратно? Когда я уже, по-вашему, в гробу буду лежать? Так тогда и тапки мои никого не потревожат, и ковёр будет ваш — хоть всей семьёй на нём валяйтесь!
— Мам, хватит, — вынырнул он из-за холодильника с йогуртом и отчаянной миной. — Мы же договаривались. Мы делаем из твоей комнаты детскую, ты переезжаешь в зал. Всё логично.
— А где же я, прости, буду спать? На кухне? На стиралке? Или вы меня на балкон выставите, с ковром, чтоб уютнее?
Елена уселась на корточки и стала доставать из коробки детские подушки. Красочные, с котиками. Каждая стоила, как её пенсия. Делала вид, что не слушает. Хотя слушала, конечно. Всегда слушала.
— Вы же сами согласились, — сквозь зубы бросила она. — Алексей тебя сто раз спрашивал.
— Согласилась? Под давлением! Я, между прочим, выросла в этой комнате, потом родила здесь троих! Вы теперь её краской забрызгали и наклейки лепите. А у меня, между прочим, от стен ещё запах отца остался. Это всё моё! И кровать, и шифоньер, и...
— Мам! — перебил Алексей, окончательно теряя терпение. — Ты не одна тут живёшь! Мы с Леной, с ребёнком! Нам места не хватает! Ну будь человеком, в конце концов!
— А я что? Бегемот? Или, может, таракан? Я вам мешаю, да? Всё, что вы от меня хотите — это место. Восемь квадратных метров моей жизни. И чтобы я помалкивала!
— Да не кричи ты! — повысила голос Елена, поднимаясь с коробкой. — Никто тебе зла не желает. Просто мы молодая семья. У нас ребёнок. А ты...
— А я старая помеха, — закончила за неё Анна Ивановна. — Только ты, Леночка, запомни: я тебе не подружка из «родительского чата». Я мать Алексея. И я эту квартиру покупала в девяносто девятом, когда вы ещё в песочнице уписывались.
— Всё, хватит! — Алексей с грохотом поставил стакан на стол. — Я не могу больше. Лена, пошли в комнату. Мама, ты перегибаешь.
— Перегибаю, — эхом повторила Анна. — Хорошо. Ладно. Вот перегну, да. Но потом вы меня назад не загнёте.
Когда они ушли, она осталась одна. В зале. Где раньше был сервант, теперь стояли горшки с грязными ложками. Её кровать отодвинули к батарее, рядом — пластмассовый комод. Духота. Запах капусты. И ужасающее ощущение: ты здесь уже не хозяйка. Ты здесь — гость. С вещами.
Она открыла тумбочку, достала старую записную книжку. Пожелтевшие страницы, косой почерк. Там был телефон Ивана. Старшего сына. Того, который всегда звонил по воскресеньям. И ещё один номер, чуть выцветший: Татьяна Николаевна. Соседка. Почти подруга. Её ровесница. Всегда говорила:
— Не бойся, Ань. У нас с тобой ещё всё впереди. Если не маразм, так артрит. Будем друг другу греть суп и душу.
Анна Ивановна надела очки и долго смотрела на записную книжку. Потом медленно поднялась, выпрямилась и громко сказала в пустоту:
— Если я, старая, значит — мудрая. А если мудрая, значит, пришло время действовать. Плевать, кто чем забрызгал.
И пошла переодеваться. В магазин она сегодня не пойдёт. Пойдёт к юристу. К участковому. И к одной знакомой по обмену квартир.
Она тоже ещё не в гробу.
***
Анна Ивановна проснулась рано, в шесть. Как всегда. Тело просилось встать, мозг — подождать. Но в квартире уже кто-то скребся по полу. Сквозь закрытую дверь было слышно: Елена мыла что-то на кухне. Видимо, пол. Или совесть. Второе, конечно, тщетно.
Анна приподнялась на локтях, нащупала тапки. Один — под кроватью, другой — у тумбочки. Как они так разошлись, тоже вопрос. Вчера, вроде, всё ещё стояли парой.
В зале было прохладно. Тонкая кофта с розовыми пуговицами не спасала. Шторы Елена сняла ещё вчера — «Ребёнок плохо засыпает от темноты». Ага. Зато бабка от света прекрасно вскакивает в шесть утра и бодро шлёпает в ванну.
У зеркала она задержалась. Под глазами — синяки. Как будто боксировала с жизнью и проиграла. Волосы в разные стороны, сзади — залысина, открытая миру без церемоний. И, главное, в голове всё гремело: «Ты здесь больше не дома».
Она варила себе овсянку, когда в кухню вошёл Алексей.
— Доброе утро, мам, — натянуто сказал он, отводя глаза. — Нормально спалось?
— Конечно. На ортопедической доске в два метра шириной. Под оконным сквозняком. Рай.
— Мам...
— Лёша, не начинай. Я тебя не трогаю. Я просто ем. Пока ещё не через трубочку.
Он пожал плечами и стал искать ложку. Все ложки были в раковине. Видимо, Елена мыла их с ночи, но потом передумала. Или обиделась на ложки — тоже вариант.
Тишина была липкой. В какой-то момент она вздохнула и, не поднимая глаз, произнесла:
— Я вчера была у Ивана. Он зовёт меня к себе. В Красногорск. Говорит, там воздух чище. И место есть.
Алексей вздрогнул.
— К Ивану? Мам, ты же сама говорила — у него дети, шум, собаки... да и далеко.
— Зато у них в доме никто не спорит, кто старше по праву собственности, — спокойно отрезала она. — И, знаешь, он как-то не спрашивал, зачем я приезжаю. Просто сказал — приезжай. Без лекций, условий и перекладывания моей постели в угол.
Елена вошла, держа на руках ребёнка. У малыша был комбинезон с ушками и вечно текло из носа.
— А вы уже разыграли драму за завтраком? Или только начало? — сухо спросила она, раскачивая сына на бедре.
— Лена, не лезь, — буркнул Алексей.
— Почему не лезть? Это ведь и моя квартира, между прочим.
Анна развернулась, вперившись в неё взглядом.
— Прости, а с каких это пор?
— Алексей её приватизировал, когда ты согласие подписала. Или забыла?
— Я подписала, чтобы вам ипотеку не платить. Но про выселение не было ни слова. И, знаешь, я тут посчитала... мне, выходит, из восьмидесяти квадратов досталось восемь. Как собачке.
— Мам, не начинай, — снова вмешался Алексей.
— А что мне начинать, Лёша? Заводить будильник на три утра, чтоб тихонько ползать в туалет, пока ваше счастье спит? Или, может, переехать в кладовку?
Елена усмехнулась, будто с наслаждением:
— Если бы вы не были такой... ну, мягко говоря, неудобной, мы бы давно всё спокойно обсудили. Но вы же с любой мелочи скандал делаете. Всё вам «моё», «моё». А мы тут, значит, как квартиранты.
— Квартиранты хоть платят, — отрезала Анна. — А вы тут — как дети, которых на ночь пустили. Только дети обычно маме тапки носят, а не комнаты отжимают.
В дверь позвонили.
Анна, не дожидаясь реакции, пошла открывать. За дверью стояла Татьяна Николаевна — подтянутая, с причёской и в пыльном пальто.
— Ну как ты, Анют? Живешь? Или уже «живет в зале, не вставая»?
Анна усмехнулась, приглашая внутрь.
— Привет. Заходи. Тут как раз чай кипит, атмосфера душевная — будто в избе перед выселением.
Татьяна Николаевна сняла пальто и, проходя мимо кухни, бросила Елене многозначительный взгляд.
— Ох, Лена... знаешь, что у меня в жизни было три зятя? И все в результате жили отдельно. Потому что я знала одно: ни одна женщина не обязана жить в чужой войне. А у вас здесь прямо окопы на квадратных метрах.
Анна не смогла сдержать смешок.
— Слышь, Таня, а ты не хочешь работать посредником по переговорам? Между залом и детской?
— С удовольствием. Но мне бы каску и бронежилет. И валидол.
Они пошли на кухню. Анна села, положив ладони на колени.
— Я серьёзно, Таня. Я так больше не могу. Я правда думаю уехать. Или хотя бы... хотя бы сдать свою часть. Пусть здесь не живу, но и не бесплатно, раз уж дело пошло.
Алексей побледнел.
— Мам, ты же не можешь...
— Я могу всё, что не запрещено. Я с юристом говорила. Я ведь не отказалась от своей доли, только оформила приватизацию на тебя, чтобы вам с ипотекой помочь. Но жить я тут имею право. Или сдавать — если уж на то пошло.
— Это шантаж? — тихо спросила Елена.
— Это жизнь, Леночка, — устало произнесла Анна. — Только не в Инстаграме. А настоящая. Где старики не исчезают, как надоедливые сторис, а остаются. С костылями, рецептами и заниженными пенсиями. Вот мы такие. Неудобные.
Татьяна Николаевна хлопнула по столу:
— Знаешь что, Анька, поехали сегодня ко мне. На день, на два. Посидишь. Подумай спокойно. А то тут, чувствую, скоро посуда в тебя полетит.
— Или я в неё, — сказала Анна и встала. — Соберу сумку.
Алексей молчал. Уставший, потухший. Не узнал в матери этого нового, спокойного и твёрдого человека. В зале завизжал чайник. Всё-таки что-то в доме закипело.
***
Анна Ивановна сидела на балконе Татьяны Николаевны, закутавшись в плед и глядя на мокрые крыши соседних домов. Дождь шёл ленивый, как соседка с авоськой. Ни капель не стучало, ни ветер не шевелил старую липу. Погода будто говорила: «Сиди. Не высовывайся. Оно тебя всё равно найдёт».
Прошла неделя.
За это время Алексей позвонил один раз. Сухо, по-мужски:
— Мам, ты когда домой?
Анна ответила просто:
— А я уже дома.
Он повис на линии пару секунд. Потом короткое:
— Понял.
И всё. С тех пор — тишина.
Татьяна Николаевна кипятилась как старый самовар:
— Да я бы им... Да у меня бы!... У меня бы зять уже неделю как в дом не заходил! Даже к коту, потому что кот — это уже территория меня! И вообще, я не понимаю: как ты столько лет их кормила, лечила, по врачам таскала, квартиры подписывала — и вот, пожалуйста! А тебе теперь за радость — балкон и плед!
Анна молчала. Сначала тяжело. Потом привычно. Потом — легко.
— Таня... знаешь, у меня ведь всю жизнь было такое чувство, что я должна. Всем. Мужу — быть спокойной. Детям — быть доброй. Соседям — быть вежливой. На работе — безотказной. А сейчас я вдруг поняла, что никто не умер, если я ничего не должна. Даже никто не заметил.
— А зря, — фыркнула Татьяна. — Умерла бы я — всем бы рассказала. По списку. Кто должен страдать и сколько.
Анна усмехнулась. Пошла на кухню за чаем, пока Татьяна спорила с телевизором. Та сцепилась в очередной политический ток-шоу, где два мужика с надутыми лицами доказывали, кто патриотичнее. Плита скрипнула, когда она поставила чайник. Пахло старым добрым советским жильём: ладанка над дверью, открытый «Наш» календарь с домиком у реки и залежи прошлогоднего мела под раковиной.
Внезапно зазвонил домофон.
— Кто это ещё в такую погоду? — рыкнула Татьяна из комнаты.
— Сейчас, — сказала Анна.
Она подошла к трубке. На кнопке не было имени. Просто цифры. Нажала.
— Алло?
— Мам... это я. Открой.
Она узнала голос. Алексей. Немного сиплый, как будто давно не говорил. Или пил.
Анна не отвечала.
— Мам, пожалуйста.
Она нажала на кнопку.
Он поднялся через минуту. Без куртки. В спортивных штанах и сникшей спиной. Глаза — как у мальчика, которого только что выгнали с новогоднего утренника.
— Привет, — сказал он. — Извини, что без звонка. Просто... я был рядом.
— Ты же живёшь в Южном, — спокойно заметила она. — Это не рядом.
— Я на машине. Думал, вдруг поговорим.
Анна пропустила его. Он прошёл в комнату. Там Татьяна Николаевна как раз кричала телевизору:
— Да ты сам себя послушай, балабол! Ты ж только что говорил обратное!
Алексей замер.
— Здравствуйте, Татьяна Николаевна.
— О, кого принесло, — фыркнула она, не оборачиваясь. — Нашёлся блудный сын. Как от квартиры запахло — сразу пришёл. Надеюсь, не с адвокатом?
— Нет, я один, — тихо сказал он.
Анна села за стол. Напротив.
— Ну?
Он сглотнул.
— Мам, я не знал, что тебе настолько плохо. Я думал, ну... ты просто ворчишь. Как все мамы. Елена... она не хотела тебя обижать. Просто, ты сама знаешь, с маленьким ребёнком, с бытом, всё на нервах...
— Лёша, — перебила она, — не оправдывайся. Ты взрослый мужик. Тридцать семь лет. У тебя борода, у тебя ребёнок, у тебя ключи от квартиры, которую мы все считали нашей, а по факту — моей. Так не надо на нервы валить. Я тоже с нервами. И с позвоночником. И с карточкой Сбербанка, которая до сих пор пополняется твоими переводами ровно на тысячу рублей в месяц. Смешно?
Он покраснел.
— Мам... я...
— Подожди. Я скажу. А ты слушай. Я ведь не против помочь. Не против нянчить внука, не против делать борщ, не против сидеть рядом. Но только не в формате: «мам, сядь в угол, дыши тихо и не мешай». Я не мебель. Я не гардероб. Я живая. Пусть старая, но — живая.
Он кивнул. Почти неслышно.
Анна встала и подошла к окну.
— Я поговорила с Иваном. Он предложил прописать меня у себя. И жить в его доме. Там комната, сад. И даже крыльцо, где можно сидеть летом и вспоминать, как ты ел песок в три года. Помнишь?
Он усмехнулся. Грустно.
— Да...
— И знаешь, я почти согласилась. Но потом подумала: нет. Я не поеду. Я останусь. Потому что это мой дом. Моя доля. И я хочу жить одна. Без вас. Без твоих «мы не знали», без Елениных «вы как гостья», без внучка, который однажды вырастет и скажет мне в лицо, что я его смущаю. Я снимаю квартиру. Сдаю свою часть. Юрист мне помог — у меня есть право.
Он побелел.
— Мам, подожди. Ты не можешь так. Это же всё... рухнет.
— Лёша, а я и рухнула. Только не ты заметил. Сначала. Тогда, когда ты один раз не приехал. Потом — когда не поздравил с днём рождения. А потом — когда начал спрашивать, не хочу ли я пожить у Ивана «немножко». А теперь я поднялась. И я уже другая.
— Мам, — он подошёл ближе. — Прости.
Она кивнула. Глубоко, спокойно. Как перед смертью.
— Прощаю. Но прощение — не возврат. Ты можешь приходить. Можешь звонить. Даже чай пить. Но жить — ты там. А я — здесь. У себя.
Он стоял, как перед приговором. Потом — обнял. Молча. Она не ответила. Просто погладила его по плечу.
Когда он ушёл, Татьяна Николаевна вышла из кухни с яблоком и улыбкой:
— Ну, поздравляю, Анька. С обретением независимости. Осталось только гимн придумать.
Анна рассмеялась. И впервые — без горечи.
— Нет, Тань. У нас будет не гимн. У нас будет... новая жизнь. Без долгов. Без «должна». Без квартирных интриг. Просто — по-человечески.
Она села обратно на балкон. Мимо окна прошёл мужчина лет шестидесяти, в кепке. Поднял глаза. Улыбнулся. Анна тоже. А вдруг — всё только начинается?
Конец рассказа.