— Я тебе доверял абсолютно всё... пока не нашёл твой профиль на сайте знакомств!!! —
Эдуард уже не слышал собственного голоса, будто кто-то другой орал этим голосом, а он наблюдал сцену со стороны, холодея внутри.
Светлана стояла у двери, держа в руках мокрое полотенце. Только что вернулась из душа – и тут это. Здесь, в родной квартире, где всегда пахло ванилью и полотенцами, вдруг запахло чем-то чужим — острым, унизительным, сладковато-горьким, как перегоревшая карамель.
— Эдик… — Она поставила полотенце на пол, рухнула рядом с обувницей на табурет, — пожалуйста, только не ори…
— Не орать?! — он вскочил, так что стул заскрипел. — Как? Как я должен вести себя, когда вижу… когда ОН, этот профиль, твои фотографии, твоё «люблю прогулки по парку», твоё «ищу близкого по духу»… Что это было всё это время?!!
Светлана тихонько вздрогнула.
— Объясни мне. Просто скажи — как взрослый взрослому, ладно?!
— Я… — Она глотнула воздух, сжала руки в замок. — Это всего лишь… просто чат. Я ни с кем не встречалась, клянусь. Просто… иногда мне казалось, что я растворяюсь, что меня не видно за всеми этими делами, ужинами, твоими командировками…
— Забавно, — Эдуард озлобленно бросил в сторону телефон, он стукнулся о диван, — я тоже себя иногда не вижу – за отчетами, переговорами, пробками, но почему-то не делаю анкет в Тиндере!
Пауза.
В ушах гудит собственная кровь. Он вспоминает их посиделки с друзьями — когда его нахваливали: «Эдик, Светка на тебя молится, змеи все обзавидовались!»
А теперь…
Предательство пахло мужским парфюмом, которого в их доме никогда не было.
***
Они сидели друг напротив друга — маленькая, хрупкая кухня вдруг стала тесной и невыносимой.
— Почему? — спросил он тише. — Только честно.
Света потерла виски, дрожащими пальцами, словно стирала с лица пятна вины.
— Ты всегда был рядом, но… иногда — нет. Я не могла к тебе дозвониться, сутки ты не отвечал после ссор. Ты уходил в молчанку — а я в эти дни была как на необитаемом острове… Я никому не писала первой. Просто ждала, что кто-нибудь заметит меня, спросит, что у меня внутри.
— Я для этого женился? Чтобы жена «ждала, когда кто-то…» — он не смог договорить.
Она мотнула головой.
— Нет, Эдик… Я делала глупости, я это знаю. Просто там, в онлайне, мне писали — и ни один из них не знал… эту Свету, жену, хозяйку, маму вечных котлет и уборки. Только девушку с фото. Пять минут пустой лёгкости…
Он хмыкнул.
— Пять минут… Ради чего угодно? А если бы кто-то пригласил на кофе, ты бы…?
Она смотрит на него исподлобья:
— Нет. Это был бы рубеж. Я не перешла его, и не перейду. Я хотела понять: я вообще жива, кроме нашего общего быта.
— А я должен поверить в это «не перешла»?
— Это… — горько улыбнулась, — выбор за тобой.
***
Эдуард долго стоял у открытого окна на кухне, пытаясь перевести дыхание. Лето, липкая ночь, жизнь до и после сегодняшнего дня.
Руки дрожали, мысли скакали, как загнанная лошадь:
Света изменяет? Нет. Но и не рядом. А я? Когда в последний раз обнимал ее, просто так? Когда слушал без телефонов?
Он будто выходил из старой рубашки — и оказывался совершенно голым, незащищённым перед ней.
Через час пошёл ливень. Гроза разрывала небо, а они так и сидели в кухне, не договаривая одного важного.
— Может, мне уйти? — спросил он в конце концов сухо.
— Нет, — шепчет Света. — Пожалуйста…
Она редко умела признавать слабость, но сейчас её голос выдал всё.
— Я не знаю, как завтра смотреть тебе в глаза, — Эдуард качнул головой.
Кошка села в коридоре, смотрела на них удивлённо-виновато. Будто понимала.
***
В ту ночь Эдуард укрывался воспоминаниями, как раненый воин — щитом.
А когда-то всё было просто:
Студенческие ночи, её смех, который заражал всех соседей по общаге. Он, балбес, который не умел ни варить суп, ни стирать, но мог часами рассказывать ей истории, слушать интонации и смеяться до боли в животе.
Они жили легко — с двумя рюкзаками, без кредитов, с мечтами о путешествиях…
Куда делось это солнце? Когда оно сменилось рассветами без объятий, кофе на бегу, безответными сообщениями, забытыми словами «ты красивая»?
Эдуард понимал: была его вина. Но и она могла бы говорить… Или не могла?
Он слушал, как стихают капли на подоконнике. Было ощущение, будто детство их пары кончилось именно сегодня.
***
На следующий день — тишина. Ни скандала, ни обвинений, только тягостное ожидание, что либо вдруг всё наладится, либо развалится окончательно.
Эдуард уехал на работу. На совещании почти не мог говорить — коллеги переглядывались, шушукались.
Весь день он думал — в чём его вина? В постоянном отсутствии? В том, что слишком устал командовать дома, как на работе? В том, что все разговоры — про скидки, рассрочки, садик дочери?
Вечером он пришёл раньше— она уже накрывала ужин.
Сели молча.
— Как нам быть? — спросил он еле слышно.
Света пожала плечами.
— Я... готова на что угодно — умереть, перестать быть, только бы ты меня хоть раз услышал.
Эдуард глянул прямо ей в глаза:
— Давай попробуем всё изменить. Не прятать ничего. Не варить внутри недосказанности. Не жить только ипотекой.
— А если не получится?
— Значит... хотя бы попробуем, не просто разбежимся в ночь. Ладно?
Она кивнула. Её глаза впервые за много месяцев были живыми — отчаянными, но настоящими.
***
— А ты пытался со мной просто поговорить? —
Светлана вдруг вспыхнула. Не вслух — внутри. Он видел это по напряжённым губам, по рукам, теребящим край скатерти.
— Ты всё время в телефоне! С работы — в телефон, из кухни — в телефон, ложишься — и опять туда. Чего мне тогда писать незнакомцам, если свой муж будто за стеной из бетона?
Эдуард замер.
— Прости… — голос его дрогнул. Вот только какое «прости» годится здесь — для такого предательства?
— Прости?.. — Она вышла из-за стола и села прямо на пол, запрокинув голову к стене. — Я не прошу прощения. Я хочу, чтобы меня слышали. Чтобы кто-то улыбнулся моим шуткам. Чтобы ко мне тянулись руками, а не «сейчас-сейчас, только вот письмо допишу»…
Он молчит.
— Эдик, я не изменяла. Если надо — прочитай всё, что у меня там было. Просто слово за словом, дурацкие смайлы, не больше...
— Я не хочу читать, — глухо, — я хочу верить.
В этот миг он понял: доверие — не то, что можно вернуть одной фразой или даже сотней — оно в склейке миллионов мелких жестов, взглядов, простых обедов и совместных пробуждений. Оно хрупко. Оно — как их семья.
***
Эдуард ушёл ночевать к другу.
С Славкой они сидели в кухне, пили чай. Славка пытался шутить, но Эдик не включался.
— Все мужики ворчат, что женщины ищут приключений, — философствовал друг, ковыряя вилкой в запечённой курице, — но ведь если ты не разговариваешь дома месяцами, если жена живёт в вакууме, рано или поздно она захочет найти во вне то, что ты не даёшь.
— Значит, виноват я? — мрачно спросил Эдуард.
— Виноваты оба, — пожал плечами Славка, — только ты не можешь быть дома и отсутствовать одновременно.
Эдуард прикусил язык, хотел сказать «ты ничего не понимаешь», но поймал в себе: понимает. Может, лучше, чем он сам.
В ту ночь он не спал — пересчитывал в голове все мелкие, забытые моменты их быта, когда стоило повернуться к Свете, заметить, услышать, — но было поздно.
***
На утро Эдуард вернулся домой. Открыл дверь ключом; Света была на кухне, в пижаме, с не накрашенными глазами и большой чашкой чая.
Он сел напротив. Стали молчать. Было страшно.
— Я думаю… — начал он, — если мы оба так запутались, может, стоит взять тайм-аут?
Светлана кивнула.
— Ты куда поедешь? — тихо.
— Не знаю. Может, сниму что-то ненадолго. Соглашусь с одной вещью: я сам не слышал тебя. И если бы не нашёл твой профиль… я бы даже не понял, насколько мы оба несчастны.
— Мне страшно, — сказала она вдруг, — что всё полетит к чертям. И одновременно — страшно, что останется, как есть. Я люблю тебя, но уже не понимаю — люблю ли так, как раньше.
Слова её прожгли — ярко, беспощадно.
— Я тоже не понял бы без этой боли… — медленно сказал он, — а теперь — понимаю слишком остро.
***
Прошло две недели. Эдуард жил на другой квартире, после работы бродил по городу без смысла. Изучал людей, наблюдал их пары — за руку, с колясками, ругающихся в очередях и милующихся во дворах. Всё казалось чужим.
Так и тянуло к телефону: посмотреть, написала ли Света. Она не писала. Только дочка раз в пару дней присылала фото завтраков и кота — такая простая нежность, без которой сердце Эдуарда превращалось в кусок мёрзлого льда.
Однажды он не выдержал, написал:
— Привет. Как ты?
Ответ был коротким:
— Держусь. А ты?
После этого неделя молчания.
Кто первый сломается?
А надо ли — снова собирать то, что так порвано?
***
На третью неделю, в пятницу вечером, Светлана сама позвонила.
— Эдик, поговорим?
— Конечно.
Встретились в небольшом кафе.
Света выглядела иначе — немного похудела, взгляд стал серьёзнее.
— Я многое поняла, — начала она. — Скучала. Очень. Не по истории «жены», а по тебе, который когда-то был моим лучшим другом.
— А я… — Эдуард прокашлялся, смотрел, как повидло тает в её чайной ложке, — тоже скучал. По нашему смеху, бесконечным разговорам, твоему запаху утром.
Они помолчали, слушая, как где-то грустит музыка.
— Думаешь, можно начать заново? — спросила Света.
— Не знаю. Я хочу попробовать. Не тащить обиды в завтрашний день.
Она улыбнулась: впервые светло, так, как много лет назад.
— Тогда — по рукам? — её ладонь дрожала, но была живая, настоящая.
— По рукам, — шепнул Эдуард.
***
С этого всё и началось. Исподволь, не феерично — с попыток простых звонков, разговоров, новых встреч «без ожиданий». Они учились слушать. Ошибались. Злились. Молились про себя: не сорвись! не уйди! Не обрушь это снова!
Годы брака не стираются одной встречей в кафе. Но каждый раз, когда казалось — не выдержим! — они вспоминали: был день, когда между ними не было ничего, кроме тяжёлого, вязкого молчания.
Однажды Эдуард выкинул старый телефон — тот, который навсегда связался с болью подозрений.
Света сменила в соцсетях главное фото, убрала старые статусы. Словно вместе они решили: жизнь дальше — только своя, без онлайн-ловушек.
Шрамы остались. Ради них — и стоило начать всё заново.
***
Иногда вечером, когда всё наконец замирает — дочь рисует в своей комнате, кот скребётся под балконом и по дому плывёт аромат чая с чабрецом, — Эдуард ловит себя на странной мысли:
Я мог потерять всё. Абсолютно всё. И себя внутри — тоже.
Светлана сидит напротив, на диване, и читает ту самую свою любимую книгу, обложку которой он подарил ей еще в День рождения, кажется, тысячу лет назад.
— Ты помнишь, — вдруг спрашивает она, не отрываясь от страниц, — как мы чуть не разбежались?
Он ухмыляется устало.
— Я помню всё по миллиметру…
— Я иногда думаю, если бы не… та дурацкая анкета…
— …мы бы так и жили дальше — чужие, параллельные, — перебивает он. — Или рванули бы в разные стороны при первой же буре.
Она откладывает книгу, смотрит на него в упор:
— Но теперь, по-моему, мы умеем говорить даже о самом горьком. Некоторые вещи надо пройти через кровь и зубы, чтобы научиться заново владеть своим голосом.
Эдуард тянется к её руке — переплетается пальцами, как в те студенческие вечера, когда казалось, что вечность будет каждый день.
Только теперь вечность — это честность.
— Я доверял тебе всё. И сейчас тоже доверяю. Даже зная, что, может быть, это не защищает ни от чего навсегда…
— …но защищает здесь и сейчас, — мягко заканчивает она.
Иногда они по-прежнему спорят. По пустякам и всерьёз. Иногда им больно. Иногда смешно. Доверие не перешагнуть через ночь: оно строится снова и снова из деталей — из голосов друг друга по телефону; из чаёв на двоих; из записки «не забудь зонт, дождь»; из «прости» и «я рядом».
И теперь нет чужих анкет. Нет потерянных профилей. Нет “люблю прогулки по парку” в пустоту.
Есть только двое, которые были на самом краю — и выбрали не убежать, а держаться друг за друга.
Собственно, вот и всё.
Они могли развестись. Могли исчезнуть друг для друга. Но выбрали остаться.
Каждый день — выбор. Ничего не обещает счастья навсегда.
Но и ничего не отменяет его — если поверить: начать заново можно столько раз, сколько решишь быть настоящим.
А на кухне закипает чайник. Дочь зовёт: «Пап, там мультик начался!»
Светлана встаёт, почти на цыпочках.
Эдуард идёт за ней, улыбаясь этой нелепой, смешной и потому очень настоящей жизни.
Где в каждом новом “доброе утро” — чуть больше доверия, чем вчера,
и намного больше, чем в тот день,
когда всё было на волоске.