Петляющая весенняя дорожка к моему дому почему-то всегда настораживала меня, когда по ней шла Лида. Сестра, конечно, не просто так заглядывала — особенно с Павликом. Племянник вырос, окреп, но глаза всё те же — хитрющие, как у матери.
— Галочка, как же у тебя уютно, — пропела Лида, обводя взглядом гостиную.
Я поставила чайник. Разложила на блюдце баранки, достала варенье из смородины. Сестра любит сладкое, хоть и делает вид, что следит за фигурой.
— Как твоя поясница? — спросила я, разливая чай. — В прошлый раз жаловалась.
— Да ничего, мажусь мазями. Галочка, ты бы видела, как твой племянник работает теперь! — Лидия потрепала сына по плечу. — В такую фирму устроился, перспективы огромные.
Павел смущённо улыбнулся, отхлебнул чай. За окном щебетали птицы, солнечные лучи играли на скатерти. Обычный весенний день, ничего не предвещало.
— Тётя Галя, а помните, как мы на даче костёр жгли? — неожиданно спросил Павлик.
— Конечно, помню. Ты ещё коленку рассадил тогда.
— Мама говорила, дача совсем без присмотра стоит, — как бы между прочим заметил он.
Я напряглась. Что-то здесь не так.
— Да какой там присмотр, — вздохнула я. — Приезжаю, когда могу.
Лида отставила чашку, словно приняла решение.
— Галя, мы ведь к тебе не просто так. Дело есть, — голос сестры стал деловым. — Павлик же твой единственный племянник. Сама знаешь, молодым сейчас тяжело.
— К чему ты клонишь? — спросила я, чувствуя, как холодеет спина.
— Дачу бы на Павлика переписать. Он бы там всё обустроил, облагородил. А то стоит, пропадает. Сама-то когда в последний раз там была?
Чашка в моих руках задрожала. Дача. Наша с Сашей дача. Место, где каждый уголок полон воспоминаний. Где я до сих пор иногда разговариваю с ним, хоть уже десять лет как похоронила.
— Лид, я не знаю... Это же... — слова застряли в горле.
— Подумай, — мягко, но настойчиво продолжила сестра. — Тебе одной зачем такая обуза? А мы с Павликом всё сделаем. Будешь приезжать отдыхать, когда захочешь.
Павел смотрел в сторону. Ему, кажется, было неловко.
— Я подумаю, — выдавила я, опустив глаза. Всегда так — уступала, соглашалась, лишь бы не спорить.
— Конечно-конечно, — засуетилась Лида, но в глазах её мелькнуло что-то похожее на победу. — Мы через недельку заедем, обсудим детали.
Когда они ушли, я долго стояла у окна. На душе было муторно. Дача. Сашина дача. Наш маленький рай. Неужели придётся отдать?
За окном
Чашки так и остались немытыми. Я сидела у телефона, собираясь позвонить подруге, когда услышала голос. Сперва не поняла, откуда он доносится, а потом сообразила — форточка в кухне открыта, а сестра стоит под окном и говорит по телефону.
— Да нормально всё, — голос Лиды звучал иначе, чем полчаса назад. Жёстче, увереннее. — Я же говорю, она всё подпишет. Куда ей деваться? Одинокая, детей нет. Кому ещё дачу оставлять?
Сердце кольнуло. Я замерла, боясь пошевелиться.
— Не переживай, успеем до лета оформить, — продолжала Лида. — Там участок знаешь какой? Шесть соток, и озеро рядом. Сейчас такие по миллиону минимум идут. А у Гали там сарай какой-то стоит, ей-богу. Павлик продаст — хоть на квартиру первый взнос сделает.
Продаст? Я прижала руку ко рту. Продаст наш дом? Тот самый, что Саша своими руками отстраивал, где каждая доска его теплом согрета?
— Да знаю, что жалко, — фыркнула сестра. — Но ей-то зачем? Копит своё барахло, как сыч. Никакого толку.
Я тихонько отступила от окна. Ноги стали ватными. Значит, вот как. Вот, значит, как они...
Не помню, как добрела до спальни. Села на край кровати, где когда-то сидели вдвоём с Сашей, строили планы, мечтали. Дача была нашей главной мечтой. Копили годами, сами строили.
— Галя, вот увидишь, — говорил Саша, — выйдем на пенсию, будем на зорьке рыбачить, вечерами на веранде чаи гонять. Заведём собаку, большую, добрую.
Собаку так и не завели. Саша ушёл внезапно — инфаркт. А я осталась. И дача осталась — последнее, что нас связывало.
Сестрин голос всё звучал в ушах: «Она всё подпишет, куда ей деваться?»
Я посмотрела на свои руки. Морщинистые, с выступающими венами. Руки женщины, которая всю жизнь уступала. Сначала родителям, потом мужу, теперь вот сестре.
И тут внутри что-то дрогнуло. Неужели я и правда безвольная тряпка? «Куда ей деваться?» — будто эхом отдавалось в голове. Неужели я настолько никчёмная, что даже права выбирать не имею?
Медленно я подошла к зеркалу. Из него смотрела пожилая женщина с растерянными глазами. Но в глубине этих глаз что-то мерцало. Что-то, чего я сама давно не замечала.
— Нет, Лида, — прошептала я отражению. — Не отдам. Ни за что не отдам.
Кофе с подругой
Маша всегда опаздывает. Сколько её знаю — никогда никуда вовремя не приходит. Вот и сейчас я сижу в нашей любимой кафешке, размешиваю остывающий кофе и поглядываю на дверь. На душе кошки скребут.
— Галочка! — наконец врывается она, румяная с мороза, хотя на дворе весна. — Прости, автобус еле полз!
— Да ладно, я уже привыкла, — улыбаюсь в ответ.
Подруга плюхается напротив, заказывает чай, долго копается в сумке. Маша — моя отдушина. После смерти Саши только с ней и говорю по душам.
— Что-то ты смурная сегодня, — замечает она, пристально глядя мне в лицо. — Колись давай, что стряслось?
Я вздыхаю и рассказываю про визит сестры, про подслушанный разговор. Слова льются сами собой, а на душе постепенно светлеет — всё-таки хорошо, когда есть с кем поделиться.
— Вот же... — Маша осекается, подбирая слово поприличнее. — Извини, но твоя сестрица всегда такой была. Помнишь, еще в школе твои платья без спроса таскала?
— Помню, — киваю я. — Но сейчас-то мы взрослые люди. Как она может...
— Могут, ещё как могут, — Маша хмурится. — У меня вот двоюродная сестра была такая же. Знаешь, чем кончилось? Осталась я на старости лет без крыши над головой.
Я замираю с чашкой у рта:
— Как это?
— А вот так. Год назад уговорила меня квартиру разменять. Мол, перееду к ней, будем вместе куковать, а разницу поделим. Все документы сама оформляла — я ж ей доверяла, родная кровь как-никак! — Маша горько усмехается. — А как переехала, сразу другие песни запели. То я громко хожу, то готовлю не так, то внуков слишком часто привожу. В общем, через два месяца выставили меня с чемоданом. Иди, говорят, куда хочешь, бабка. Ты, мол, сама всё подписала.
— Господи, — выдыхаю я. — И куда ты?
— К дочке перебралась. Хорошо, что взяла. А так... Прав у меня, считай, никаких. За квартиру я деньги получила, но что сейчас на них купишь? Вот и живу в десяти метрах, как приживалка.
Маша отпивает чай, а я сижу оглушённая. Неужели и Лида могла так поступить? Неужели мы совсем чужие стали?
— Ты чего молчишь? — тормошит меня подруга.
— Думаю вот... Может, я и правда зря за дачу держусь? Мне одной много, а Павлик молодой...
Маша смотрит на меня строго, почти сердито.
— Галя, запомни, — она наклоняется через стол, понижая голос. — Никому ничего не отдавай просто так. Если хочешь помочь — помоги по-другому. Но крышу над головой не отдавай. Я-то точно знаю, что это такое — на старости лет в зависимость попасть. Хуже нет.
Я киваю, сглатывая комок в горле. Что-то внутри меня начинает крепнуть, становится твёрдым. То самое чувство, которое мелькнуло вчера в зеркале.
— А знаешь, — говорит вдруг Маша, накрывая мою руку своей, — поезжай-ка ты на дачу. Проветрись, подумай на свежем воздухе. Иногда надо место сменить, чтоб ясно увидеть.
И я решаю: поеду. Завтра же поеду.
Голос из прошлого
Дачный домик встретил меня застоявшимся воздухом и тишиной. Я распахнула окна, впуская весну — пахнуло сыростью, талым снегом, пробуждающейся землей. Пока чайник закипал на плитке, я принялась за уборку. Сама не знаю, зачем приехала, но Машины слова зацепили — может, правда здесь, среди стен, которые мы с Сашей поднимали вместе, придёт ясность.
Я протирала пыль с книжных полок, когда рука наткнулась на старую шкатулку. Мельхиоровая, с чеканкой — подарок Саши на десятую годовщину свадьбы. Открыла её, и сердце ёкнуло: письма. Наша переписка, когда он ездил по командировкам.
Взяла наугад один пожелтевший конверт. Почерк Саши — размашистый, чуть небрежный. Дата: май 1987-го. За окном точно так же пахло весной, только мы были молоды, полны сил.
«Галчонок мой, здравствуй!
Пишу тебе из Иркутска. Тут холоднее, чем у нас, но красиво невероятно. Ты бы видела закаты над Ангарой! Обязательно свожу тебя сюда когда-нибудь.
Как продвигается наша стройка? Знаю, что без меня тяжело, но потерпи, скоро вернусь, и мы вместе доделаем веранду. Вчера, представляешь, видел во сне нашу дачу — будто уже всё готово, и мы сидим вечером у камина. Ты вяжешь что-то, а я читаю вслух. И так тепло стало на душе, так спокойно.
Галчонок, береги наше гнёздышко. Знаешь, иногда думаю — вот выйдем на пенсию, переберёмся туда насовсем. Будем грядки копать, по грибы ходить. Внуков к себе заберём на всё лето...»
Дальше буквы расплылись перед глазами. Я заплакала беззвучно, прижимая письмо к груди. Не вышли мы на пенсию вместе. Не дождался Саша внуков.
Машинально достала другое письмо, более позднее. Почерк тот же, но строчки идут чуть под наклоном, будто писал в дороге.
«...а ещё, Галчонок, я посадил сегодня дубок. Маленький такой, тоненький. Ты его не заметишь, наверное — я за сараем его определил, там солнышка достаточно. Говорят, дубы живут по триста-четыреста лет. Представляешь? Мы уйдём, а он останется. И, может, лет через сто кто-то будет сидеть в его тени и думать о своём. Но я-то буду знать, что это наше дерево, понимаешь? Наша дача, наш дуб, наша земля. Что бы ни случилось, Галчонок, не отдавай её. Это наше место силы. Наше прошлое и будущее...»
Я опустила руки. Пальцы дрожали. Как он чувствовал, ведь как чувствовал!
Машинально глянула в окно — и замерла. Там, за сараем, возвышался дуб. Уже не тоненький саженец, а крепкое молодое дерево. Как я раньше не замечала?
Сашин дуб. Наш дуб.
Какая же я дура! Чуть не отдала всё это. Нашу землю, наши воспоминания. Место, где каждый уголок хранит частичку нас.
— Не отдам, — прошептала я вслух, вытирая слёзы. — Саша, слышишь? Не отдам!
Нотариус
Дверной звонок раздался ровно в два. Лида всегда пунктуальна, если дело касается её интересов. Я открыла дверь и оторопела — сестра была не одна. Рядом с ней стоял сухощавый мужчина с кожаным портфелем.
— Это Геннадий Петрович, — с порога объявила Лида. — Нотариус. Чтобы времени не терять, я уже все бумаги подготовила.
У меня внутри всё сжалось. Даже чаем не угостила, сразу к делу. Я молча пропустила их в квартиру.
— Проходите на кухню, — сказала я.
Мужчина деловито раскрыл портфель, достал какие-то папки. Лида блестела глазами, как в детстве, когда выпрашивала мои игрушки.
— Галочка, ты всё обдумала? — спросила она, будто мы вчера расстались. — Я тебе звонила, но ты трубку не брала.
— Я на даче была, — ответила я ровно.
— На даче? — удивилась сестра. — В такую-то распутицу? Делать там нечего сейчас.
— Было что, — я посмотрела ей прямо в глаза.
Лида отвела взгляд.
— Ну, раз уж ты там была, сама видела, в каком она состоянии. Крыша течёт, забор падает. Тебе это надо? А Павлик всё отремонтирует, облагородит.
— Вот договор дарения, — вмешался нотариус, выкладывая бумаги. — Вам нужно только подписать здесь и здесь. Всё по закону.
Я взяла листы, медленно пробежала глазами строчки. Сухой казённый язык. Цифры кадастра. «Безвозмездно передаёт в собственность...»
— А где Павлик? — спросила я вдруг.
— На работе, — отмахнулась Лида. — Занят очень. Сейчас подпишем, и я ему обрадую. Он так мечтает о своём уголке!
— Мечтает, значит? — я отложила бумаги. — А что он там делать собирается?
— Как что? Отдыхать, природой наслаждаться.
Я посмотрела на сестру долгим взглядом. Вспомнились её слова под окном: «Павлик продаст — хоть на квартиру первый взнос сделает».
— Лид, а ты зачем мне врёшь? — тихо спросила я.
— Что? — она растерялась. — Я не вру!
— Врёшь, — я покачала головой. — Не нужна Павлику дача. Продать её хотите, так ведь?
— Галина Сергеевна, — вмешался нотариус, — если у вас есть сомнения...
— Нет у меня сомнений, — я встала. — Не буду я ничего подписывать.
Лида побледнела, потом покраснела.
— Что значит «не буду»? — голос сестры зазвенел. — Ты же обещала подумать! Ты всегда так — сначала обещаешь, потом на попятную!
— Я подумала, — твёрдо ответила я. — И решила: не отдам дачу.
— Да ты... — Лида задохнулась от возмущения. — Ты для семьи ничего сделать не можешь! Всю жизнь только о себе думаешь!
Я горько усмехнулась.
— О себе? — переспросила тихо. — Я всю жизнь для других жила. Родителям угождала, тебе игрушки отдавала, мужу во всём потакала. А теперь думаю: имею право хоть что-то для себя оставить.
— Но это же... это же просто участок земли! — воскликнула Лида. — А Павлику жильё нужно!
— Не просто участок, — покачала я головой. — Это моя память. Моя жизнь. Мой дом.
— Какая память, о чём ты? — фыркнула сестра. — Сашки уже десять лет как нет!
Я вздрогнула, будто меня ударили. И тут внутри что-то окончательно окрепло, затвердело.
— Вот поэтому и не отдам, — сказала я, глядя сестре в глаза. — Потому что для тебя это просто участок и «Сашка». А для меня — жизнь. Моя прошлая и будущая.
— И что ты с ней делать будешь? — с вызовом спросила Лида.
— Жить, — просто ответила я. — А вам я так скажу: дверь знаете где. И больше с такими разговорами не приходите.
Звонок примирения
Прошло три дня. Я не звонила Лиде, и она мне тоже. Всё казалось, что порвалось что-то между нами, может, навсегда. И хоть я знала, что поступила правильно, на душе было муторно. Всё-таки сестра. Родная кровь.
Вечером, когда я заваривала ромашковый чай, зазвонил телефон. На экране высветилось «Павлик». Я помедлила, прежде чем ответить.
— Алло?
— Тётя Галя? — голос племянника звучал неуверенно. — Вы не спите?
— Нет, Паша, не сплю, — я присела на табурет. — Что-то случилось?
В трубке повисла пауза.
— Тётя Галя, я... хотел извиниться, — наконец выдавил он.
Я растерялась.
— За что, Паша?
— За всю эту историю с дачей, — он говорил быстро, словно боялся передумать. — Мама сказала, что вы отказались... И что поругались.
Я молчала, не зная, что ответить.
— Я правда не знал, что она... — Павел запнулся. — В общем, мама сказала, что вы не пользуетесь дачей, что она заброшена и вам только в тягость. И что вы будете рады помочь мне с жильём.
Так и есть. Всё именно так, как я и думала.
— Но я не просил её об этом! — вдруг горячо продолжил Павел. — Мне и в голову не приходило просить у вас дачу. Я вообще думал, что мама просто узнает, не продадите ли вы её, если надумаете.
— Продать? — переспросила я.
— Ну да. Не мне, конечно — откуда у меня такие деньги. Просто узнать про ваши планы. А потом она сказала, что вы готовы переписать её на меня просто так... Я ещё удивился.
Я крепче сжала трубку. Что-то новое, тёплое разливалось в груди. Племянник всё-таки не такой бессердечный, как мне показалось.
— И знаете, тётя Галя, — голос Павла стал тише, — когда мама рассказала, как вы отказались, я вспомнил, как мы с дядей Сашей скворечник там вешали. Мне лет десять было. Он меня на плечи посадил, чтоб я дотянулся. Помните?
— Помню, — я с трудом сдержала слёзы. — Помню, Паша.
— И я вдруг понял, что дача — это не просто участок и дом. Это ваша память, ваша жизнь с дядей Сашей. А я... я даже не подумал об этом.
— Ты не виноват, — сказала я мягко. — Ты не знал.
— Всё равно стыдно, — вздохнул он. — Короче, я хотел извиниться. И сказать, что... если вам там что-то помочь надо, я могу приехать. Забор поправить или ещё что.
Теперь слёзы всё-таки потекли по щекам.
— Спасибо, Паш, — я шмыгнула носом. — Приезжай, конечно. Я буду рада.
— Правда? — он будто обрадовался. — Может, на следующих выходных? У меня как раз два дня свободных.
— Давай, — я улыбнулась в трубку. — Приезжай. Я пирогов напеку.
— С капустой? — в его голосе промелькнули детские нотки.
— С капустой, — засмеялась я.
Когда мы попрощались, я долго сидела, глядя в окно. На душе стало легче, светлее. Что-то важное не оборвалось, не погибло. Может, даже стало крепче.
Вечер на даче
Вечер выдался тихий, безветренный. Я сидела на веранде, закутавшись в старый Сашин свитер, и смотрела, как догорает закат. Май в этом году выдался тёплый — деревья уже оделись в нежную зелень, в палисаднике вовсю цвели нарциссы.
Дачу было не узнать. Мы с Павликом хорошо поработали за эти выходные — подправили забор, подлатали крышу сарая, вскопали грядки. Он даже скворечник новый сколотил, взамен старого, прохудившегося.
— Прямо как дядя Саша учил, — улыбался племянник, прибивая домик к дереву.
Видели бы нас сейчас соседи — не поверили бы своим глазам. Ещё месяц назад дача стояла заброшенная, а теперь ожила, задышала.
Я отхлебнула горячий чай из кружки. Хорошо-то как! Трели соловья доносятся из рощи, тёплый воздух пахнет сосновой смолой и влажной землёй. Вспомнилось, как мы с Сашей сидели вот так же, молча, наслаждаясь простым чудом — быть рядом, смотреть на закат.
С Лидой мы с тех пор не разговаривали. Павлик пытался нас помирить, но пока безуспешно. «Мама — человек гордый», — вздыхал он. Что ж, я тоже оказалась не из мягких. Кто бы мог подумать, а? Всю жизнь прожила тихой мышкой, а тут вдруг... Не отдам, и всё тут. И ведь не отдала.
Я поставила чашку и прошла в сад. Сумерки сгущались, но я без труда нашла то, что искала. За сараем, чуть в стороне от яблонь, рос дубок. Нет, уже не дубок — настоящий молодой дуб. Ствол в обхват, крона раскидистая.
— Видишь, Саша, — прошептала я, кладя руку на шершавую кору. — Растёт твоё дерево. И будет расти ещё сотни лет.
Надо мной простиралось бескрайнее синее небо, первые звёзды проступали сквозь сумерки. Где-то там, в этой бесконечности, Саша, наверное, улыбается. Я не предала нашу мечту. Не отдала наше гнездо. И совсем не важно, что подумают другие.
Странное чувство разливалось в груди — спокойное, уверенное, почти торжественное. Будто впервые за долгие годы я по-настоящему вернулась домой. К себе настоящей. К той Гале, которую Саша когда-то полюбил — не за покладистость и умение уступать, а за что-то другое, подлинное, глубокое.
Я медленно побрела обратно к веранде. Ночь опускалась на землю, окутывая всё мягким сумраком. Пора зажигать свет, готовиться ко сну. А завтра — новый день. И я проживу его так, как хочу я. Без оглядки на чужие желания и ожидания.
У самого крыльца я остановилась и окинула взглядом наш участок. Всё такой же, как тридцать лет назад, и в то же время — совсем другой. Как и я сама.
— Хорошая у нас дача, правда, Саш? — тихо сказала я в пустоту.
И мне показалось, что в шелесте листвы прозвучало далёкое, но отчётливое: «Хорошая, Галчонок. Самая лучшая».