Уходил легко, как будто не в пятнадцати годах брака ковырялся, а в пустом рюкзаке. Оставил после себя запах дорогого лосьона, недопитую чашку кофе и тень от новой рубашки, купленной ею же. Чуть хлопнула дверь. Всё. Как будто никогда не было ни дачи, ни забот, ни ночей в больнице, когда у него была температура под сорок.
Она стояла в кухне, всё ещё держа ложку. Пар от борща стекал по её лицу. И не потому что горячо, а потому что — невыносимо. Капли пара щекотали щёки, как чужие руки. Она чувствовала, как дрожит правая рука — та самая, которой вчера гладила ему рубашку. Пальцы прилипли к ложке, как будто тело не хотело отпускать — и одновременно хотело швырнуть всё в стену.
— Моложе. Понимает с полуслова, — пронеслось в голове. — Значит, я — старая. Занудная. Не та.
И запах лаврового листа стал тошнотворным.
Первые месяцы она ела всё, что найдёт. Или вообще не ела. Волосы собирались в грязный пучок. Зеркало стало чужим. Она не плакала. Слёзы были — но внутри. Где-то между диафрагмой и лёгкими. Там, где давит, когда кричать хочется, а нельзя.
Однажды ночью она схватила его фотографию. Пальцы задрожали. Рамка полетела в стену, стекло разлетелось — и в этот момент она заорала. По-настоящему. Хрипло, срывая голос. По-животному. Соседка снизу постучала по батарее — а ей было плевать. Она стояла в осколках. В крови. И впервые за много месяцев чувствовала, что живая.
Он был в сторис. С ней. С «моложе». На морях. На даче. В обнимку. И с рюмкой вина.
«Жизнь начинается, когда отпускаешь лишнее».
Лишнее. Это она.
Прошло два года. Она снова дышала. Смена прически. Новые тарелки. Новый запах на подушке — не мужской. Не его. А её. Она полюбила свой аромат. Кедр. Сандал. Ваниль. Вечером наливала бокал вина и говорила себе:
— Я выжила. Без него. И лучше стала.
А потом — звонок. Глухой. Поздний. С той стороны — тишина. И голос. Осколком по слуховому нерву:
— Я... в больнице. Упал. Нога. Сломал. Никто не берёт трубку... Только ты... Я не знал, к кому ещё...
И она поехала. Не из любви. Не из жалости. Просто поехала. Потому что была буря. Потому что он — это тоже её прошлое.
Он лежал бледный. Запах палаты: смесь спирта, старости и утраченной мужественности. Его губы дрожали, как у щенка, которого выгнали под дождь. Он тянул к ней руки. Слабо. Просил воды. Его пальцы были влажные, липкие, с подрагивающими ногтями. Он попытался ухватить её за запястье, но прикосновение вызвало у неё отвращение. Она инстинктивно дёрнулась. Плед, в который он был укрыт, пах духами той — «моложе». И на секунду показался ей тряпкой, вымоченной в предательстве. Хотелось его сдёрнуть. Выбросить. Но она лишь поджала губы.
А в голове — как вспышки: его ладони на чужих бёдрах. Его шёпот: «Она даёт мне дышать». Его тень в дверях.
Она подала воды. Посмотрела. И сказала:
— У тебя губы потрескались. Возьми вазелин.
Он пытался улыбнуться. Он, царь женских сердец. Тот, кто знал, как обнимать и уходить. Теперь он не мог подняться без чужих рук. «Моложе» — исчезла, как дым. Ни записки, ни кружки. Только запах её духов — ещё висел на пледе. И вызывал отвращение.
— Ты вернулась? — спросил он.
— Нет. Я зашла.
На третий день она вызвала его брата. Помогла собрать вещи. Отдала документы. Поставила суп в контейнер. И больше не вернулась.
Сидела в маршрутке. Запах бензина, чужих духов, мокрых курток. Автобус качнуло — и она прижалась плечом к стеклу. Холодное, шершавое. Рукав куртки пах фабричным порошком и свободой. И одна мысль:
«Он думал, что я жду. А я просто помнила, как он уходит. Как предают — без крика, без объяснений. Тихо. Как крысы бегут с корабля, который сам построил и сам бросил».
Психолог Карен Хорни писала:
«Мужчины, стремящиеся к молодости, на деле бегут от своей старости. А вместе с ней — и от ответственности».
Он не вернулся. Он приполз. Как обуза. Как груз. Не с цветами. А с подгузниками.
Теперь она ходит быстро. По лестнице. Без боли. Без обузы. Без криков.
Иногда кто-то спрашивает:
— А если бы он вернулся здоровым, принёс цветы?
— Он бы всё равно ушёл. Это его стиль. Я была ему не женщина — бытовая функция.
И знаете что?
Я не сижу с ним. Я сижу с собой. Я сама себе компания. Я не вернулась — я вышла из этой тюрьмы.
«Он ушёл, когда думал, что молодость — это тело. Вернулся, когда понял, что молодость — это когда тебя любят даже в памперсе.»
А ты бы открыла дверь? Или вышвырнула к чёртовой матери? Напиши.
Я читаю. Я тоже была той самой “лишней”. И теперь знаю: никакие кости не сломают женщину, которая однажды решила больше не спасать предателей.
так же прочитайте