— Какой еще переезд? Ты должна ухаживать за сестрой! — Мать грохнула ладонью по столу. Чашка с остывшим чаем, стоявшая на краю, жалобно звякнула, а ложка, лежавшая рядом, чуть не скатилась на пол.
Маша сидела, уставившись на старую клеенку с выцветшими ромашками. Она знала каждый ее треск, каждый замызганный угол — эта клеенка была частью их кухни в двушке на Уралмаше, такой же потрепанной, как их жизнь. Ей тридцать два, а она снова чувствует себя ребенком, которого отчитывают за невыученный урок. Только теперь вместо урока — вся ее жизнь.
— Мам, я не говорю, что вас бросаю, — начала Маша, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Просто… в Москве есть работа. Нормальная. Не в колл-центре за тридцать пять тысяч, где я только и делаю, что выслушиваю, как меня посылают. В офисе, с карьерой, с шансом.
Мать фыркнула, скрестив руки на груди. Ее лицо, изрезанное морщинами, будто застыло — смесь обиды, усталости и чего-то еще, что Маша не могла разобрать. Может, страха.
— Карьера! — Мать почти выплюнула это слово. — А Лиза? Кто за ней смотреть будет? Я, что ли, в свои шестьдесят должна по больницам с ней таскаться? Или ты думаешь, она сама встанет и пойдет?
Маша сжала губы. Лиза. Ее младшая сестра, которой только-только стукнуло двадцать. Пять лет назад пьяный идиот на «девятке» влетел в их машину на трассе под Первоуральском. Летний вечер, смех, планы на выходные — и в один момент все разлетелось вдребезги. Лиза осталась в коляске, а Маша… Маша бросила свои мечты о маркетинге, о поездках в Европу, о жизни, где есть что-то кроме серых панелек и вечно орущих соседей. Вместо этого — больницы, очереди в поликлиниках, где вечно теряют карточки, и бесконечные справки для соцзащиты.
— Я найду сиделку, — сказала Маша, поднимая глаза. — Или оформим помощь через соцзащиту. В Москве я буду зарабатывать больше, смогу платить…
— Сиделку? — Мать перебила, ее голос стал резче. — Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Пятьдесят тысяч в месяц, а то и больше! А твоя соцзащита… — она махнула рукой, будто отгоняя муху. — Там очередь на два года, а пришлют какую-нибудь тетку, которая только чаи гонять умеет.
Маша почувствовала, как в груди растет горячий ком. Ей хотелось закричать: «А я? А моя жизнь? Я тоже человек!» Но она только сглотнула и сказала:
— Я подумаю.
Она встала, чувствуя, как ноги будто налились свинцом, и пошла к Лизе. Кухня осталась позади — с ее запахом зажарки и тяжелым взглядом матери.
В коридоре, узком и темном, висели старые фотографии. Маша с Лизой на каруселях в парке Маяковского, еще до аварии, когда Лиза бегала быстрее всех во дворе. Мать с отцом, который слинял, когда Маше было десять, оставив их с кучей долгов и этой квартирой. Маша постучала в дверь Лизиной комнаты и вошла.
Лиза сидела в своей коляске у окна, с ноутбуком на коленях. Ее светлые волосы, чуть растрепанные, падали на плечи, а в глазах, несмотря на бледность, горел знакомый огонек. Она что-то печатала, но, увидев сестру, отложила ноут и улыбнулась.
— Ну что, опять с мамой поругалась? — спросила она, хитро прищурившись.
Маша не сдержала улыбку. Лиза всегда умела вытащить ее из тоски, даже когда все вокруг рушилось.
— Ага, — призналась она, плюхаясь на диван. — Рассказала про Москву. Угадай, что она сказала?
— Что ты эгоистка и бросаешь нас в беде? — Лиза хихикнула, но тут же закашлялась. Маша дернулась, но сестра махнула рукой: — Спокойно, я в порядке.
Маша откинулась на спинку дивана, глядя на сестру. Лиза была как птица в клетке — хрупкая, но с такой силой внутри, что иногда Маша ей завидовала. После аварии Лиза не сдалась, как боялись врачи. Научилась жить заново, освоила фриланс, начала писать статьи для местных сайтов про культуру и путешествия — про то, чего сама почти не видела. Ее тексты были такими живыми, что даже Маша, читая, забывала, что Лиза не была в тех местах.
— Лиз, я правда хочу уехать, — сказала Маша тихо. — Мне предложили работу в рекламном агентстве. Восемьдесят тысяч для начала, с испытательным. Это… это мой шанс.
Лиза посмотрела на нее, и в ее взгляде не было ни капли осуждения.
— Тогда в чем загвоздка? — спросила она прямо.
Маша замялась. Как объяснить? Это чувство, будто она — фундамент их семьи, и если она уйдет, все рухнет. Страх, что Лиза останется без поддержки, а мать не справится. Или, может, просто привычка жить для других, забывая, чего хочет она сама?
— Ты. Мама. Все это, — Маша обвела рукой комнату: старый ковер с вытертым узором, шкаф, который скрипит, когда открываешь, и Лизин стол, заваленный книгами и стикерами. — Если я уеду, кто будет с тобой?
Лиза нахмурилась, и ее голос стал тверже.
— Маш, я не младенец. Да, мне нужна помощь, но я не хочу быть твоим якорем. Ты пять лет тащила меня на себе. Хватит. Пора тебе жить.
Маша почувствовала, как глаза жжет. Она отвернулась, глядя в окно, где за мутным стеклом мелькали огни соседних панелек.
— Мама не справится, — сказала она глухо.
— Мама справится, — возразила Лиза. — Она просто привыкла, что ты все решаешь. А я… я могу нанять помощницу. Или подать на программу реабилитации. Я разберусь, Маш.
Маша молчала. Слова Лизы были как глоток воздуха, но внутри все равно что-то сжималось. Она вспомнила, как в прошлом году они с матерью бились за Лизину инвалидность. МСЭ, унизительные вопросы комиссии: «А почему она сама не ходит? А что, совсем не может?» Мать тогда плакала в коридоре, а Маша бегала по кабинетам, собирала справки, ругалась с чиновниками. Они добились своего, но Маша до сих пор помнила, как это выжало ее досуха.
— Дай мне пару дней, — наконец сказала она. — Я подумаю.
Лиза кивнула, не давя. Маша встала, но сестра окликнула:
— Маш, если не поедешь, будешь жалеть. Я тебя знаю.
Следующие дни тянулись как в тумане. На работе в колл-центре Маша механически отвечала на вопросы: «Нет, ваш заказ еще в обработке», «Да, я понимаю ваше возмущение». Голос в трубке орал, а она смотрела на экран и думала о Москве. Вечерами дома мать молчала, демонстративно гремя посудой на кухне. Лиза, наоборот, старалась подбодрить: то включала старые комедии на ноутбуке, то звала Машу пить чай с маминым вареньем.
В пятницу, после смены, Маша зашла в «Пятерочку» у дома. Она стояла у полки с крупами —
гречка, рис, пшено, все в одинаковых пакетах с яркими этикетками. И вдруг поняла, что больше не может. Не может покупать эту гречку, возвращаться в эту квартиру, жить этой жизнью, где каждый день — копия предыдущего. Она достала телефон и написала Сереге, другу, который уже год тусовался в Москве.
«Привет. Как там у вас? Реально устроиться?»
Серега ответил через минуту: «Машка, давай сюда! Работы куча, жилье найдем. Не кисни там!»
Маша улыбнулась. Серега всегда был таким — как ветер, легкий и свободный. Они в универе вместе мечтали: он — о стартапах, она — о больших кампаниях для крутых брендов. Тогда казалось, что весь мир у их ног. А теперь она в «Пятерочке», с корзинкой, где молоко, батон и та самая гречка.
Дома мать сидела перед телевизором. Шло очередное ток-шоу, где люди кричали друг на друга про измены и алименты. Маша села рядом, чувствуя, что момент настал.
— Мам, я решила, — сказала она, глядя прямо на нее. — Я еду в Москву.
Мать повернулась. Ее глаза сузились, губы сжались в тонкую линию.
— И что, бросишь нас? — Ее голос был холодным, но в нем дрожала боль.
— Я не бросаю, — ответила Маша, стараясь не сорваться. — Я буду присылать деньги, найму сиделку для Лизы. И приезжать буду, часто. Но я не могу больше здесь. Я… я просто не живу, мам.
Мать молчала, глядя в экран, где ведущий размахивал руками. Потом встала и ушла в свою комнату, хлопнув дверью. Маша осталась одна, чувствуя, как сердце колотится. Она знала, что мать не простит ее сразу. Может, вообще не простит. Но Лиза была права: если не сейчас, то когда?
Через две недели Маша стояла на перроне железнодорожного вокзала Екатеринбурга. Чемодан, рюкзак, билет до Москвы в плацкарте — все, что у нее было. Лиза настояла приехать проводить, хотя мать ворчала, что это «лишние хлопоты». Они сидели в привокзальном кафе, пили кофе из бумажных стаканчиков, и Лиза, как всегда, шутила.
— Смотри, станешь там звездой маркетинга, не забывай нас, простых уральцев, — подмигнула она, помешивая сахар.
Маша рассмеялась, но в горле застрял ком.
— Лиз, если что-то пойдет не так, звони. Я вернусь.
— Не вернешься, — сказала Лиза с мягкой улыбкой. — И это правильно.
Когда объявили посадку, Маша обняла сестру так крепко, что та засмеялась: «Эй, ребра сломаешь!» Мать не приехала. Маша знала, что она дома, сидит перед телевизором, смотрит «Давай поженимся» и, может, плачет. Но Маша больше не могла жить ради ее одобрения.
Поезд тронулся. Маша смотрела в окно, где мелькали серые дома Уралмаша, заводские трубы, а потом — поля, леса, маленькие станции с облупленными вывесками. Она не знала, что ждет ее в Москве. Может, работа окажется не такой уж сказочной, может, она не впишется. Но впервые за годы она чувствовала себя живой. Это пугало до дрожи, но в груди разливалось тепло. Она сделала шаг. Свой шаг.
