— Виталик, я была пьяна, я вообще ничего не помню! — кричала девушка, хватавшаяся за лицо, будто сейчас вот-вот потеряет сознание.
Руки у неё дрожали, губы обветрились, пальцы то хватали себя за щёки, то тянулись к мокрым от слёз ресницам. Она будто не верила, что всё это — реальность, а не плохая шутка, сон, который рассыпится на утреннем солнце.
— Не помнишь? — голос Виталика был сдержан, но под ним вибрировал накалённый провод, гудевший от боли.
— Да ты хоть понимаешь, что творишь, когда… когда вообще выпить не умеешь?
Девушка села на пол прямо посреди прихожей, и словно уцепилась за кафельный холод — упрямо, по-детски, с какой-то отчаянной беззащитностью. Он стоял над ней, сутулый, в толстовке, босиком, с такими глазами, будто он сейчас всё выплеснет на неё, но сдерживался из последних сил.
— Виталь, я не помню, честно! — захлебнулась она.
— Может, это и к лучшему, — хрипло бросил он. — Потому что если бы ты помнила… не знаю, что бы ты себе сказала.
Она замотала головой, захлебнулась, попыталась подняться, но тут же села, зажмурила глаза, выставила ладонь:
— Подожди… дай отдышаться… ну, пожалуйста…
Виталик шагнул в сторону, облокотился о стену. Батарея обожгла его локоть. За открытой дверью кухни стояли две кружки — в одной плакала ложка, в другой — стылая корочка лимона. В доме пахло вчерашней пиццей, парфюмом и стыдом.
Иринка… Его Иринка. Четыре года вместе — семейные завтраки, рюмка на Новый год, фотографии с моря, какие-то смешные билеты, забытые в карманах курток. Всё это вдруг рассыпалось — одной пьянкой, одной ночью, одним словом: "Изменила".
Она дёрнулась, будто что-то вспомнила.
— Виталик, а ты… ты знаешь точно? Может, мне…
Он поднял глаза:
— Я сам тебя забирал. Ты в прихожей, на ковре, смеялась с этим Лёхой, а потом… уже поздно было. Ирина, у меня даже желания кричать не осталось.
— Я ведь… Я не хотела.
— А ему — хотела?
Он отвернулся. Запахло железом, гневом — и какой-то детской усталостью.
Она отползла к батарее, прислонилась, стянула на себя капюшон худи.
— Прости меня, — тихо, хрипло, почти неслышно. — Я не знаю, как теперь дальше.
— Я тоже не знаю.
Вечер. За окном шумели машины.
В телевизоре шло какое-то ток-шоу, но никто его не слушал.
Иринка лежала на кровати. Перед глазами метались кусочки вчерашней ночи: блеск бокалов, шутки подруг, слишком много сладких напитков, смех Лёхи — их общего “друга”, который всегда шутил не к месту. Потом — как в мутном аквариуме — танцы в гостиной. Кто-то сказал: “Давайте на балкон!”, и она смутно помнила провал во тьму и обрывки чужих разговоров. Всё остальное — будто её и не было.
Позвонила Настя, лучшая подруга:
— Ну что, ты дома? Как погуляли?
Тишина.
— Ты чего молчишь? Всё в порядке?
Ирина зажмурилась, куснула губу:
— Нет. Настя, я что-то натворила?
Настя молчит.
— Пожалуйста, скажи!
— Ир, ты… ну… — Настя бормотала, путаясь. — Лёха… ты с ним… короче, вы ушли вместе к тебе.
Ирина зарыдала.
— Я не помню, ясно?! Честно!
— Но Виталик видел…
— Всё, Настя…
Ирина бросила трубку.
Виталику в этот вечер не спалось. Он ходил по квартире, пересчитывал крошки на столе, гладил по запарке кошку, злился на воздух, на стол, на музыку в голове, которая не могла затихнуть.
"Она просто была пьяна, — твердил он, — это не она… и всё же — она."
В окно стучал дождь.
Ирина лежала и смотрела в потолок.
Может, это сон? Может, если заснуть — проснётся прежней?
А наутро она открыла телефон: там было шесть сообщений от Лёхи, два пропущенных от мамы и фото…
Фото, где она, растрёпанная, смеётся — и Лёха рядом, слишком близко.
Ирина на автомате сдвинула фотографию, прижала ладони к лицу.
Утром Виталик уже собирал вещи.
— Ты куда?
— К матери. На пару дней.
— Не уходи, пожалуйста! Я всё исправлю!
Он молча надел куртку, взял ключи.
— Не знаю, когда вернусь, Ирина.
Дверь хлопнула так, что кошка бросилась под кровать.
Она осталась одна.
В кухне текло утро. За окном корчился холодный сентябрь, но в доме было душно.
Ирина сидела на полу, где ещё оставался тёплый отпечаток воспоминаний — её голос, её вина, её прошлое, которое уже невозможно исправить.
Уехал Виталик. Квартира будто осела, сжалась, выдохлась. Ирина ходила с кружкой чая из комнаты в комнату, прислушиваясь к звукам подъезда: вдруг — вот сейчас — щёлкнет замок, он вернётся, накричит… или просто обнимет? Но ничего не происходило.
Кошка металась по постели, как чёрный ком нервов.
На кухонной столешнице остались три остывшие сосиски, выдавленный лимон и хлеб с засохшей коркой.
Телефон тревожно мигал новыми сообщениями — но только от бывших одногруппниц, которым было не до чужой беды.
Она решилась позвонить Лёхе — внутренне сожмившись до размеров нитки, стараясь не дышать.
— Алло…
— Да, — он ответил слишком спокойно. — Непростое утро, да?
У неё пересохло во рту.
— Лёш, скажи только одно — между нами что-то было?
Пауза.
— Ир, ты была пьяная. Сильно. Я провёл тебя домой, отвёл в комнату, помог лечь…
— И только?
— Только. Я не скотина, Ирка. Я же знаю, вы с Виталиком… Дальше твоих всхлипов ничего не было. Я сам заснул на кухне каким-то чудом.
— Спасибо, что честно… — выдохнула она.
— Ты его прости, если что. Сам себе всё накрутил, я видел, как он тебя потом подхватил на руки. Дураки мы все, Ирка.
Слезы подступали сами собой. Значит, не случилось… ничего. Не по-настоящему. Но почему тогда так тошно и больно?
Память всё равно рисовала чужие руки, странный смех, свою лёгкость — неуместную, предательскую, когда в голове только вертится: "А вдруг?.. А если?.. Виталику всё равно больно."
К вечеру вернулась мама.
Открыла дверь тихо, вошла на цыпочках:
— Доча, ты чего тут одна в темноте?
— Всё испортила, мам.
Усадила на кухне, обняла ладонями горячие пальцы.
— Никто ничего не испортил, пока не умер никто, и руки не в крови, — ворчит, но глядит ласково. — У тебя что, есть выбор не ошибаться? Живые люди ошибаются, это нормально.
— Я накосячила. Виталик всё видел, теперь он меня… — Ирина всхлипнула, вжимаясь в плечо матери.
— Главное сама пойми: зачем ты так напилась? Убегаешь от чего-то, а от себя не убежишь.
Ирина молчала долго.
В голове всплывали обиды накопленных лет: Виталик работает допоздна, почти не разговаривает, любимая работа выжала из неё всё, времени друг на друга нет совсем. Всё откладывалось “на потом”: поцелуи, разговоры, даже простое «люблю».
Вот и открылся чердак — вино да плохая компания.
Мама вздохнула:
— Дочка, звони ему. Лучше сорок раз позвонить самой, чем потом жалеть, что не услышала ответ.
Вечер.
Ирина лежала с телефоном в ладонях, глядя в потолок. Ухо звенело от тишины, сердце — как сдавленный одуванчик.
"На самом деле — почему мне так страшно?
Что во мне сломалось за эти годы, что я могу вот взять и всё разрушить одной ночью?.."
Вспомнила их первые встречи:
как Виталик ждал её возле института с пирожком и даже в дождь звал гулять по бульварам, как купил смешного котёнка, как строил планы, как держал за рукав в метро, чтобы не потерять в давке...
Когда всё стало иначе? Когда исчезла легкость?
И почему теперь кажется — потеряешь от одного слова, меньше обычного.
Она написала:
— Прости меня.
— Я тебя люблю.
— Дай мне ещё один шанс.
Час. Два.
Ответа нет.
Пошла на улицу — ноги сами ведут к тому двору, где, кажется, у окна сейчас курит Виталик. Сама боится — встретит или нет.
Смелость вдруг возвращается, когда совсем нет вариантов, как дальше жить.
Вдалеке зажглись фонари. Осенний вечер был невыносимо тихим: ни ветра, ни шагов, только собственное дыхание. Ирина стояла у лавки, ждала. Даже не знала — чего. Ответа? Решения? Или того, чтобы боль прошла и мир хоть чуть-чуть сделал шаг назад?..
Дверь подъезда вдруг хлопнула — и на крыльцо вышел Виталик.
— Долго стоишь?
Голос хриплый, усталый, но без злости.
Она кивнула, сглотнув комок.
— Я не изменяла, Виталь… Я ушла в себя, напилась и растерялась. Но не изменила. Не смогла.
— А если бы смогла?
Голос резкий, но уже дрожит совсем по-другому.
— Не смогла бы. Потому что на самом деле я кроме тебя никого не люблю.
— Почему ж тогда так вышло?
— Я устала быть идеальной. Испугалась себя — вдруг уже не интересная, не нужная, не настоящая…
Он смотрит. Молчит. Потом вдруг медленно приближается.
Руки опускаются вдоль тела.
— Будешь плакать — домой пойдём, — бормочет тихо. — Разберёмся.
Солёные, горячие слёзы летят на ладонь, в ночь, в этот конец сентября, где всё опять делится на «до» и «после».
Можно ли простить, если не было измены, но была граница?
Можно ли всё вернуть назад, если память пустая, а вина осталась?
Можно ли научиться заново любить себя и другого?
Впервые за много лет Ирина почувствовала — да, если очень захотеть, можно.
Им просто придётся это забыть. Или с этого начать новый отсчёт.
Домой возвращались молча. Гудела сковородка, тикали батареи, кошка ворчливо спрыгнула с подоконника, не дождавшись ласки. Виталик шёл впереди, таская за собой обиженную тень усталости.
В коридоре — как раньше — повисающая пауза: кто-то должен первым начать.
Ирина сняла куртку, вытерла лицо, прошла на кухню.
— Я сварю чай… — голос дрожал чуть больше, чем вчерашние руки.
Виталик сел за стол, уставившись в пустую кружку. Краем глаза наблюдал, будто искал правильный момент — выдохнуть злость или разобраться спокойно.
— Ты ведь не расскажешь, почему, правда?
— Я… сама не понимаю до конца.
— Тогда я тебе расскажу, — резко перебил он. — Я такой уставший от жизни, от работы, что терплю всё по привычке. Думаю: ладно, устали все, и так сойдёт, это же мы… Вместе, типа надолго.
Но когда ты исчезаешь вот так — хоть случайно, хоть специально — я не могу перестать думать: а нужен ли я вообще тебе?
Она налила чай, уронила ложку, по инерции искала в шкафу сахар.
— А я задыхаюсь, — вдруг сказала она. — Потому что всё только правильно, всё только «надо», никакой радости. Как будто ты стал рядом, но всё равно где-то далеко. Я… боюсь остаться одна, понимаю? Уверенности не осталось: ни во мне, ни в нас.
Виталик ткнул в стол ложкой:
— Так это я виноват?
Она покачала головой, совсем по-детски, почти не дыша:
— Не виноват… Просто никак…
— Значит, ты всё-таки меня не любишь?
— Люблю, — почти выкрикнула она, — но не знаю уже, люблю ли себя. Вот хоть убей, чувствую себя затёртой тетрадкой. Не ревнуй к Лёхе — я не помню, клянусь! — и пусть было бы, я бы себе горло перегрызла. Нет меня там.
Он слушал, не моргая. Потом из него вырвался выдох:
— Надоело быть сильным. Я ведь когда ты не вернулась, чуть не с ума сошел. Думал про всё, даже дурное.
Ирина присела рядом, положила ладонь на его руку. На секунду ей стало страшно: вдруг он отдернет, уйдет, оборвется навсегда.
Но он не отдернул.
— Если хочешь уйти — уходи, — глотая слёзы, сказала она. — Если хочешь остаться — останься и будем дальше тянуть нашу лямку. Но по-настоящему, Виталик. С любовью. Или никак.
Он молчал долго, слишком долго.
Затем тихо:
— Я не умею жить «никак». Я могу либо любить, либо не жить.
Ночью они спали рядом.
Нет, не обнимались, не целовались. Просто делили одеяло в запутанной тишине.
Каждый переживал свою вахту: волнение, страх потерять, злость на судьбу, желание что-то исправить и ужас — вдруг ничего изменить уже нельзя.
В промежутке между снами Ирина слышала, как Виталик ворочается, дышит через нос, иногда почти вскрикивает. Она хотела его утешить — но внутри всё ещё колотился страх.
"Вдруг уже не получится… Вдруг слишком много ошибок. Вдруг кроме обиды не осталось ничего."
Утром солнце застыло на шторах, словно проверяя: получится — или нет?
На кухне Виталик мыл чашки. Обычный день. Обычный механизм жизни.
— Котику корма насыпь, он орет, — буднично бросил он.
Ирина кивнула. Нервно включила чайник. Сердце чуть отпустило: может, это шанс — пусть самый маленький, на то, что не всё потеряно.
Чай закипал, кошка урчала, а они оба молча, но медленно, словно проклевывая себе новый проход в общем мире, оставались вместе.
Где-то за окном снова мелькнула осень, и с ней — новый, очень хрупкий шанс на передышку.
Есть любовь с памятью о боли. Есть жизнь, где в одной ночи умещается вся усталость двух взрослых людей. Но есть и желание идти дальше — уже иначе, не повторяя своих страхов.
Прошла неделя.
Виталик возвращался вечером с работы — устало волоча сумку, с немного просветлевшими глазами. В квартире не было скандалов — только осторожная, вымученная тишина. Ирина еще чаще задерживалась у окна, слушала город, рассматривала жизнь снаружи: детей с рюкзаками, молодых мам, соседку-старуху с тяжёлой авоськой. Всё, как обычно, да нет — не так, сердце всё ещё дёргалось на память каждой крупицы обиды.
Они почти не разговаривали о случившемся. Но и не притворялись, что ничего не произошло.
Настя — та самая, лучшая подруга — однажды всё же пришла вечером к Ирине домой, с пирогом, как в старое доброе время.
— Ты как, живая?
— То ли живая, то ли соседка по собственному телу, — смутилась Ирина. — С Виталиком всё трудно. Но он здесь.
— Ну и хорошо, что здесь!
Настя распаковала пирог, молчком пододвинула чашки.
— Самое тяжёлое — принять, что взрослые отношения это всегда риск: можно ошибиться, но главное — не предавать себя до конца. Ты себя простила?
Ирина долго глядела на узор на скатерти.
— Я не знаю, если честно. Иногда кажется — всё, не выдержу стыда. А иногда становится легче: ну а как иначе? Если не простишь себя, кто простит?
— А он?
— Он… Он сильно удивил. Наверное, я думала — хлопнет дверью и уйдёт сразу. А он молчит, тихо заживляет себя рядом.
— Может, это и есть любовь?
Дни потекли иначе.
Они возвращались к бытовым ритуалам: вместе стирали бельё, вместе обедали, смотрели фильмы на старом ноутбуке, смеялись над глупостями кошки. Между ними часто висела тишина, но она уже не была стальной, а скорее — хрупкой, как первый лёд.
Прошло больше месяца, прежде чем они смогли снова идти по улице рука об руку — пусть без лёгкого смеха, но уже не в состоянии войны.
На кухне, вытирая посуду, Виталик однажды осторожно спросил:
— Ты тогда… прости, что я так вспылил. Я столько всего надумал, ночь всю потом не спал. Может, надо было раньше о нас поговорить?
Она посмотрела на него светло, уже не прячась за обидами:
— Я сама боялась. Прямо сказать, что мне плохо, что я устала быть тихой, хорошей. Как будто если признаться — всё взорвётся.
— Ну, взорвалось.
— Да, — тихо рассмеялась, — и что дальше?
Он протянул руки, робко, будто просил разрешения на новую попытку:
— Дальше — учиться жить вместе заново. С этими дурацкими страхами, с новой осторожностью, с памятью… и — с шансом не наломать новых дров.
Она подошла ближе, уткнулась лбом ему в плечо.
— Давай пробовать.
— Не обещаю, что все будет гладко, — хмуро нахмурился Виталик.
— Не надо гладко. Только по-настоящему.
В этот вечер, впервые за долгое время, Ирина заснула спокойно. Не без боли и не до конца счастлива — но с тихой уверенностью: теперь, наконец, они оба настоящие. Ни идеальные, ни безгрешные. По-настоящему живущие, ошибающиеся и — возможно — еще способные прощать.
Память иногда обманывает, вина мучает дольше, чем нужно… Но если оба хотят идти дальше — у них получится. Шанс даётся не раз и не два. А счастье — это иногда просто рука на плече в трудную минуту и два терпеливых сердца на одну кухню.
Виталик легонько коснулся её пальцев.
— Пойдём завтра гулять по набережной? Там рыжие листья, как в том году.
— Пойдём, Витя.
Всё — начинается. Не с чистого листа. Но с благодарности за всё, что выдержали вместе.