Когда мы с Павлом вышли на пенсию, решили — хватит мотаться между городом и дачей. Всё равно квартира стояла почти пустая, только счета копились. А тут — воздух, тишина, свой огород, печка. Как в детстве.
Сначала родственники крутили пальцем у виска. Мол, зимой же холодно, снег, дрова, огород не нужен. Но мы не сомневались. Наш домик в пригороде, старенький, но тёплый. Павел с лета всё утеплил, печку сложил по новой, я заготовок накрутила — как в молодости. А главное — вокруг лес. Простор. Ни пробок, ни суеты. И даже телевизор не особо нужен — если честно, просто не ловит толком.
Мы устроились уютно. Утром — чай с вареньем, потом я что-то вяжу, Павел свои радиоприёмники копает. Вечером книжки, иногда карты. Простая, тёплая жизнь. Без новостей и спешки.
А потом, в конце ноября, они пришли.
Я стояла у окна, мыла посуду, и вдруг — движение в саду. Сначала подумала, лиса. Потом — что собака. А потом вышли остальные.
Стая. Шесть, может, семь штук. Разные — один чёрный, как уголь, другой с рыжими пятнами, ещё были серые, лохматые. Один с коротким ухом, видно, битый. Но не злобные. Просто смотрели. На крыльцо не шли. Стояли на границе сада, как будто спрашивали.
Я окликнула Павла:
— Паш, иди посмотри. У нас… гости.
Он вышел, глянул в окно:
— Собаки. Стайка. Бродячие, что ли?
— Похожи. Но не лают. Просто смотрят.
В тот день мы их не кормили. Побоялись. Но и не гнали. Они постояли с полчаса и ушли в лес.
На следующий день — снова пришли. Уже ближе подошли. Один, тот рыжий, сел прямо перед крыльцом.
Я не выдержала. Вынесла хлеб. Он не взял. Только понюхал, отступил. Другой подобрал, с краю. А потом все, по очереди. Молча. Без грызни.
С тех пор приходили каждый день.
Я начала варить им кашу. Не жалко — то обрезки, то косточки, то картошка перемороженная. Павел только кряхтел:
— Скоро ты их по именам звать будешь.
— А что, не люди, что ли? Живые. Зима, снег по уши. Где они ещё согреются?
— До весны останутся, вот увидишь, — буркнул он. Но сам носил им миску на крыльцо. Гладил рыжего между ушей.
Так и стали жить — мы и стая.
Я начала различать их. Рыжего звала Лис. Он был вожаком — самый спокойный, но зоркий. Чёрного — Граф. Он всегда чуть в стороне, гордый такой. Лапу одну припадал. Мелкая с белой грудкой — Зюзя. Боязливая, но быстрая. Остальные были без имён, но я помнила, кто как ест, кто с кем держится.
Собаки не лаяли. Не бесновались. Просто приходили — поесть, полежать у забора, понюхать воздух. Один раз я вышла с веником, думала мести, а Зюзя кинулась. Не укусила — просто встала между мной и собакой помельче, как будто защищала. Я тогда отложила веник. Поняла: что-то у неё с метлой связано. Может, били.
А потом к нам приехали внуки.
— Бабушка! Бабушка! — Аришка сразу кинулась мне на шею. — Мы в лес пойдём? У вас же тут ёлки, как в мультике!
— Пойдём, конечно. Сначала покушаете.
Сын с невесткой привезли нам детей на выходные. Сами — по магазинам, по делам. Мы не против — мы за.
А через полчаса случилось.
Аришка вышла в сад. За ней — Павлик, младший. И тут из-за угла появились собаки. Лис, Граф, Зюзя — вся компания. Раннее утро, тишина, и тут — визг.
— Баааабушкааа!
Я выскочила. Аришка стояла на крыльце, плакала. Павлик прятался за ёлкой.
Собаки не нападали. Просто стояли. Лис чуть двинулся вперёд, но я его окликнула:
— Лис! Назад!
Он остановился. Посмотрел. И ушёл. Остальные — за ним.
Аришка всхлипывала:
— Они… они с зубами! Большие! Я испугалась!
Я обняла её:
— Они добрые, солнышко. Просто страшные чуть-чуть. Но они нас не тронут. Смотри, уже ушли.
Но страх остался.
Вечером Павел сказал:
— Надо, наверное, перестать кормить. Пока дети тут.
— Паш, они ведь ни в чём не виноваты.
— Знаю. Но если кто укусит — себе не простим.
Я вздохнула. В ту ночь собаки не пришли. Может, почувствовали.
На следующий день сын позвонил:
— Мам, Ариша боится выходить. Давай, наверное, мы их раньше заберём.
— Как скажете, — ответила я. Но сердце защемило.
После их отъезда я долго стояла у окна. Собаки не приходили третий день. Миска стояла пустая.
— Привыкли, а теперь… — пробормотала я. — А вдруг голодают?
Павел пожал плечами:
— Может, ушли к другим. Они ж вольные.
Но я чувствовала — что-то не так.
На четвёртый день пришёл только Лис. Один. Грязный, как будто бежал. Ранка на боку. Я кинулась с аптечкой, он не дался. Только смотрел. Усталый, мокрый.
Павел присел на крыльцо:
— Где остальные, дружище?
Лис не ответил. Просто лег у крыльца. Спал там всю ночь.
А дальше — хуже.
Сосед, Петр Ильич, привёз дрова. И заодно сказал:
— Слыхали? Отлов начался. Кто-то жалобу написал. Мол, стаи пугают детей. Теперь бегают по району, всех без бирки — в приют. Или усыпляют.
— Не может быть… — прошептала я.
— А чего не может? Говорят, даже стреляли где-то.
Я не спала полночи. В голове — Лис, Зюзя, Граф… Кто остался? Где они? Живы?
Утром собрала сумку. Поехала в приют на окраине — слышала о нём. Думала, может, хоть кто-то…
Приют. Длинный забор, табличка «ВРЕМЕННОЕ ПРЕБЫВАНИЕ ЖИВОТНЫХ», запах мокрой шерсти. Лай, скулёж. Сердце колотилось.
— Вам кого? — женщина в куртке вышла ко мне.
— Я… Собаки приходили зимой. Стая. Пропали. Сказали, отлов идёт. Может, здесь?
— Опишите.
— Рыжий, крупный, ухо надорвано. Чёрный, хромал. Мелкая с белой грудкой. Зюзя я её звала.
Женщина помолчала:
— Пойдёмте. Посмотрите.
Мы шли между клеток. Искала глаза. Лица. Нет — морды. И вдруг…
— Это она? — женщина кивнула на лохматую собаку.
— Не знаю. Похожа. Только... моя Зюзя не лезла к людям.
Я присела:
— Зюзенька… Это я.
Собака замерла. Потом шаг. Ещё. И — в ладонь.
— Она. Это точно она…
Женщина молча открыла клетку. Зюзя — ко мне. Мокрая, родная.
Я оформила временное содержание. Оставила номер. Написала на доске: «Стая с дачи. Лис, Граф. Ищу. Жду.»
Зюзя дома сначала спряталась. Потом вышла. Ела осторожно. Но не дрожала.
Павел подвинул плед:
— Пусть тут. У печки.
Я развесила объявления. С фото Лиса и Графа. Люди кивали:
— Умный был, рыжий ваш. Не забыл бы такого.
Прошла неделя. Потом — звонок:
— Это вы искали рыжего пса?
— Лис! Да! Он у вас?
— В приюте на Сосновке. По базе нашли объявление.
Я сорвалась сразу.
Он был в дальнем вольере. Грязный. Ходил по кругу.
— Лис… — прошептала я.
Он остановился. Подошёл. Обнюхал руку. Прижался лбом.
Не дали сразу — лечили. Я звонила, приезжала. Он не забыл.
Через две недели — дома.
Зюзя зарычала. Потом узнала. Обнюхались. Спали рядом.
Графа не нашли. Но я верю — он жив.
Теперь я шефствую над приютом. В каждом — кто-то из нашей стаи.
А на крыльце — две миски. И табличка: «Дом, где помнят.»
Прошла зима. Потом — ещё одна.
Лис — у печки. Зюзя — у двери. Иногда прибегают чужие. Щенок был. Зюзя его облизала. Утром ушёл.
— У них своя дорога, — сказал Павел. — А мы — привал.
Внуки не боятся. Ариша спит с Зюзей, Павлик носит Лису косточки.
— Бабушка, можно нам собаку?
— У вас уже две. По выходным.
Сын удивился:
— Такие спокойные. Даже лучше, чем породистые.
— Потому что знают цену дому, — сказала я. — И людям.
Волонтёры привезли отчёт: почти всех пристроили.
— Благодаря вам.
Я не знала, что ответить. Только гладила Лиса.
Он подошёл к машине, понюхал багажник, сел.
— Что, проверяешь, всех ли привезли? — засмеялась девушка.
Лис махнул хвостом. Один раз.
Недавно я нашла старую тетрадь. Была кулинарной. Стала памятной.
Я пишу туда имена. Всех, кто был. Кто пришёл. Кто остался. Кто ушёл.
Иногда читаю. И думаю: какая же у нас получилась… стая.
Из собак. И из людей тоже.
Теперь я всегда ставлю миску. Даже если никто не приходит.
— Ну что, мои, — говорю утром. — Пошли встречать день?
И они идут. Рядом. Всегда рядом.
Если рассказ зацепил ваше сердце и что то откликнулось в душе — поставьте лайк, это поможет развитию канала.
А если у вас тоже была похожая история — напишите об этом в комментариях.
Чтобы не пропустить следующие рассказы — подпишитесь, впереди много душевного.