Когда бабушка умерла, Юля не плакала — слёзы закончились ещё в реанимации. Вместо траура начались звонки. Первая позвонила тётя Зина:
— Надо собраться, обсудить, кто будет заниматься квартирой. Всё-таки "наша" недвижимость.
"Наша" — прозвучало, как пощёчина. Словно кто-то вычеркнул все её усилия из памяти. Юля ухаживала за бабушкой два года: переехала в съёмную однушку через дорогу, таскала сумки с аптеками и продуктами, мыла полы, когда у бабушки случались приступы, выслушивала, как та по сто раз на дню спрашивала, где её мама. Иногда ночами сидела у кровати, просто чтобы подержать за руку. Бросала работу, переносила встречи, чтобы прийти вовремя на укол или вызвать скорую. Всё время была рядом. А тётя Зина появлялась по праздникам — с коробкой пирожков и тяжёлым взглядом:
— Ты ж не просто так там сидишь, да? Всё из чувства долга — сказки для наивных.
На "семейном совете" в бабушкиной хрущёвке собрались Юля, тётя Зина, двоюродный брат Лёша и даже бывший сосед с пятого этажа — "почти как родной", как он выразился, когда с порога снял ботинки и, не спросив, прошёл на кухню. Кухня была такой же, как в детстве: облупившаяся плитка, потускневшие занавески, запах старого чая, аптечных мазей и нафталина висел в воздухе.
Зина разложила бумаги:
— Завещания нет. Значит, по закону. Три наследника — по трети. Всё честно.
Юля молчала. Руки дрожали под столом. Мама умерла давно, других детей у бабушки не было. Квартира — последняя память. Маленький островок прошлого, который держал её на плаву.
— Я ухаживала. Все расходы — на мне. Бабушка хотела, чтобы квартира осталась мне. Она об этом говорила не раз.
— Устно? — прищурилась Зина. — Ну да, все так говорят. У тебя детей нет — с чего бы тебе одной? Я вообще на пенсии. Мне сложнее. Да и Лёша с ипотекой. Нам нужнее.
Лёша отхлебнул чай, уткнувшись взглядом в телефон, и пожал плечами:
— Купи наши доли, если так важно. Всё равно жить там одна не сможешь — ремонт, коммуналка, всё на тебе. Мы же не мешаем, просто по справедливости.
Юля встала. Сердце грохотало в ушах. Она вгляделась в знакомые лица — и не узнала никого.
— А где вы были, когда она не помнила, как зовут? Когда я мыла ей ноги? Когда она просила не оставлять её одну? — Голос сорвался. — Вы говорите про доли, а я — про жизнь. Про тепло, про страх, про последние месяцы, которые были тяжелейшими в моей жизни.
Никто не ответил. Только сосед закашлялся, ссутулился и посмотрел в пол. Запах старого чая и нафталина казался вечным, он впитывался в стены, в пол, в воздух, в напряжение между людьми, как вату.
Через два месяца Юля открыла дверь судебному приставу. Тётя Зина подала иск — на признание своей доли. Всё официально: бумаги, повестки, даты, даже нотариально заверённые свидетельства об отсутствии завещания. Суд тянулся месяцами.
Свидетели, распечатки переписок, чеки из аптек, фотографии с датами. Юля держалась. Иногда не дышала. Рассказывала, как бабушка путала её с мамой, как каждый вечер спрашивала: "Ты ведь не уедешь?" — и крепко сжимала руку. Как боялась ночей. Как просыпалась в панике. Как цеплялась за Юлю взглядом, как будто та могла спасти её от забвения. Суд превратился в хронику утрат, боли и привязанности.
Кульминацией стал день, когда судья, нахмурившись, задал вопрос:
— Почему ни один из других родственников не представил доказательств участия в уходе?
Ответа не последовало. В зале воцарилась тишина, давящая и острая, как нож.
Развязка пришла неожиданно — через медиацию. Адвокат предложил компромисс: квартира остаётся Юле, но с компенсацией остальным. Никто не был доволен, но все согласились. Перспектива ещё года тяжб никого не прельщала. Даже Зина, чьё лицо всё это время оставалось каменным, не возразила.
Юля взяла кредит. Продала старую машину, которую так любила — они с бабушкой часто ездили в парк, на дачу, за город. Отменила поездку к морю, о которой мечтала три года. Перестала ходить в кафе, вычеркнула отпуск. Урезала расходы до минимума. Через полгода въехала в бабушкину квартиру — свою теперь. Пустую, тихую, но свою.
Первым делом сняла пыльные занавески, переклеила обои, отмыла окна. Сменила замки. Убрала бабушкины пледы, но аккуратно сложила их в шкаф — не выбросила. Повесила новые шторы, поставила цветы на подоконник. На стену — чёрно-белую фотографию: бабушка улыбается, прижимая к себе Юлю — ещё в школьной форме, с косичками. На рамке — надпись маркером:
"Для тех, кто помнил, а не делил".
А вечером заварила бабушкин чай — с мятой и липой. Села на подоконник с чашкой в руках и впервые за долгое время почувствовала, как в квартире стало по-настоящему тепло. Тепло не от батарей, а от памяти. От того, что, несмотря ни на что, она осталась рядом до самого конца. Тепло, которое не купишь ни за одну долю, ни за один суд. Настоящее тепло любви, боли и верности. И в этой тишине, среди новых стен и старых воспоминаний, Юля поняла: она наконец дома.
