Егор Петрович Кузьмин просыпался каждое утро в 4:40, ещё до того, как над рекой Шагодой успевал обозначиться первый лиловый отсвет. Будочка дежурного, где он жил и работал уже тридцатый год, дрожала от весеннего ветра: стекла звенели, будто просили налить им горячего чаю. Изогнутый, как подковка удачи, мост вёл со стороны автостанции в сам посёлок Вершинино; днём по нему шли школьники и тележки с молоком, а ночью — редкие фуры, кряхтя, перекатывали длинные цистерны, потому что объездная трасса давно заросла бурьяном.
Егор Петрович любил свои первые полчаса. Он ставил на крошечной электрической плитке жестяной чайник — подарок пограничников за то, что когда-то помогал им тянуть кабель связи, — резал тонкий ломтик хлеба и, пока вода булькала, смотрел в мутноватое окно. Там, где прошлой зимой припарковался комбайн и так и застрял в сугробах до апреля, теперь лежал свежий асфальт: ребята из ДЭУ наконец выбили финансирование. Чёрная полоса блестела, как спинка карпа, а на ней, будто крошечные огоньки, мелькали дорожные конусы — их забыли убрать. Дежурный улыбался: «Значит, будет порядок, коли конусы на месте».
Ровно в пять начинался первый ритуал: Егор Петрович вытаскивал из ящика аккуратную тетрадь в клетку — «Журнал разведения пролётов». Там каждая страница была испещрена синими и красными отметками: время, груз, направление, подпись. По чернильным линиям можно было прочитать судьбу всего посёлка. Сегодня в графе 5:20 стояла фамилия «Корнеев» — местный рыбак, который возил на старенькой «Ниве» бочки с живой рыбой для супермаркета в райцентре. «Корнеев — живой карась», со смехом думал Егор. Открыл тяжеленный, облитый ржавчиной рычаг — мост зарычал, словно старый медведь. Два крыла медленно разошлись; из темноты выскользила «Нива». Корнеев, не выходя, высунул руку с термосом: «Егорыч, попозже стопарик чаю?» — «Будь добр!» — и термос лёг рядом с журналом, источая запах чабреца.
Мост снова сомкнулся. Над будкой потянулся дымок — дежурный разогревал кашу в алюминиевой кружке. В это время на другом берегу появлялась фигура на велосипеде: тихая, сгорбленная. Это была Светлана Михайловна, учительница русского языка. У неё с Кузьминым существовала молчаливая традиция: она звонила в ржавый колокольчик при въезде, а он махал отвёрткой, будто шлагбаумом. Сегодня колокольчик не звенел. Вместо него донёсся хриплый сип: цепь велосипеда перескакивала через зубцы, отказываясь слушаться.
Егор Петрович вышел, кутаясь в ватник:
— Свет Михайловна, беда?
— Да вот, — смущённо показала на спущенное колесо, — уроки к восьми, а я как черепаха.
— Не страшно, — дежурный щёлкнул пальцами. — Сейчас камеру скину, запаску-то возьмём.
Будка не зря казалась сердцем моста: у Кузьмина находилось всё — от насосов до старых школьных атласов. Он приладил камеру велосипеду, дал качок-другой, потом ещё — шина надулась, словно вдохнула майский воздух. Учительница благодарила, роняя буквы, а дежурный только бурчал: «Главное — к детям успеть». Провожая её взглядом, заметил на багажнике стопку тетрадей, перехваченную ремешком. Верхняя была исписана аккуратными синими крестиками — проверки сочинений. Изрытые детскими фантазиями страницы всегда трогали Егора больше газетных полос о политике.
К восьми к мосту подошёл Мишка Рогов, девятиклассник: высокий, но ещё детский в плечах. Волосы торчали гривой, в руке — пластмассовый пакет.
— Дядь Егор, — виновато тёр затылок, — батя с ночи, а машина заглохла на подъёме. Толкнуть помогу, если…
Слова комком скатились, но дежурный поманил:
— Машина — не баба, не обидится, если заранее подстрахуешь. Пошли.
Они вместе дошли до ярко-оранжевого «ГАЗика», застрявшего в середине полотна. Мост сегодня словно решил испытать всех. В кабине, обняв руль, дремал Алексей Петрович, отец Мишки, — вахтовик, уставший от рейсов. Егор постучал, мягко растолкал:
— Лёш, спишь — значит, дадим машине поспать? Сейчас кабель подкину, прикурим.
Дежурный и вчерашний подросток засучили рукава, Мишка держал фонарь, Егор ворочал клеммы, будто лечил электрическим током маленького заболевшего дракона. Двигатель икнул, кашлянул и, наконец, загрохотал. Алексей Петрович вылез, глаза красные, однако благодарные:
— Выручаете, Егор Петрович. Домой — и отрублюсь.
— Отсыпайтесь, — дежурный хлопнул капот, — а пацану-то дайте выспаться по выходным, силёнок прибавит.
Мишка улыбнулся краешком губ и вдруг протянул пакет:
— Мама пирожков напекла. С картошкой. Вам.
Егор хотел отказаться, но парень упёрся, и тёплый хлеб переехал в руки дежурного. Пирожки пахли укропом и детством. После их появления будка будто стала чуть шире.
День тёрся, будто ножки столярного стула об половицу. Около полудня подъехал рейсовый автобус: ворчливая «ПАЗика» высыпала пассажиров — две бабушки с клетчатыми сумками, волосатого художника с мольбертом и девочку лет семи, которая тащила под мышкой горшок с фиалкой. Егор заметил, как её рука дрожит: растение шаталось, грозя опрокинуться. Он открыл окно:
— Доченька, передай сюда, пока мама билеты смотрит.
Девочка робко подняла фиалку: земля рассыпалась чуть-чуть, на подоконнике запахло сыростью и розовым цветком.
— Это для прабабушки, — прошептала. — Она давно мечтала именно о таком.
Дежурный, щурясь, полюбовался фиалкой и поставил горшочек внутрь будки, под лампу: «Тут не замёрзнет. А как прабабушка встретит, зайдёшь — заберёшь». Девочка кивнула и побежала к женщине, которая разъясняла кондуктору, что лишь полдороги нужна.
После обеда небо тяжело нависло: свинцовые облака потянулись с юго-запада, в реке заскользили тёмные тени. Ветер окатил мост резким запахом сырого железа. Телефон в будке дрогнул один раз, другой. Егор снял трубку — диспетчер из райцентра.
— Шахта «Центральная» отправила платформы с углём, двадцать вагонов, масса критическая, время прохода — 15:40. Пролёты держать развёдёнными пятнадцать минут, принимать только по свистку локомотива.
Голос сухой, как песок. Егор разложил стареньные карты течения: двадцать вагонов — не шутка, течение усилилось, надо вовремя, иначе опоры не выдержат. Он выставил красный диск-сигнал у въезда, и машины послушно замерли в хвосте: люди уже знали его точность.
В 15:34 мост свободен. Дежурный выдвинул массивный рычаг, провёл зелёную линию на планшете: «Развод 15:35». Послышался скрежет. Две створки моста поползли вверх, открывая реку. Вода кипела, шлёпала. Через минуту снизу вспухла сила: локомотив — чёрный, как вороний клин, и за ним, дрожа, сорокаглазый состав. Пар оседал на металлических чешуйках вагонов. Машинист свистнул: три коротких. В кабине виделись, словно призраки, серые лица.
Егор заметил, как вдоль насыпи кто-то скачет — маленькая фигурка. «Да это же дочка с фиалкой!» — мелькнуло. Во рту пересохло: девочка бежала прямиком к мосту, прижимая горшок к груди; она, видимо, подумала, что успеет проскочить, и не заметила красного диска. Состав уже вошёл в створ. Дежурный рванул дверь будки:
— Стой! — крик слетел хрипом, гул локомотива поглотил его.
Девочка застыла, испуганно глядя на поднятые крылья моста: перед ней — пропасть воды, позади — несущийся железный змей. Ноги её дрожали, и фиалка металась в ручонках. Егор левой рукой ухватил сигнал — зелёный флаг, из будки ещё не убранный, — правой сорвал ватник и побежал по доскам. Секунда — и ветер шпынял лицо. Локомотив ревел, его шторы откидывались под порывом. Дежурный шёл вдоль самого края вырисовавшейся стены, каждый шаг отдавался в запястьях. Девочка прижимала горшок, лоб блестел слезами.
Два шага — и вот она в его руках. Он подхватил её, как крылатый шар, и прижимая к груди, развернулся. Фиалка царапала рукав, земля сыпалась на сапоги. Состав грохотал впритык; горячий пар ударил в лицо. Слева плескалась река. В голове зазвонило от крови. Он добежал до турникета, споткнулся, девочку перехватил под мышку, желтокрылый состав метался позади, словно дракон, теряя искры из раскалённых клёпок. Крылья моста, скрипя, сходились. Когда всё утонуло в шуме, Егор поставил девочку на землю:
— Жива?
Она кивнула, голос пропал; лишь держала горшочек так крепко, что побелели костяшки.
Мост смыкался, люди выбегали из машин: Светлана Михайловна, Корнеев, даже художник с мольбертом. Все хором заговорили, но дежурный поднял руку — тишина. Взял ладонь девочки, постучал костяшкой пальца по горшку:
— Ну вот, цела твоя фиалка. Прабабушка получит. А ты запомни: есть сигналы, которые нельзя обходить.
Она шмыгнула носом и вдруг обняла его за шею. У Егора потеплело под воротником: пока бьётся маленькое сердце рядом, мир не сорвётся в пропасть.
Вечером, когда солнце выгрызло окно в тучах и пролило мягкий апельсиновый свет на будку, посёлок жил тихими разговорами. Мишка принёс новую цепь для велосипеда Светланы Михайловны, отец его поставил магнитолу дежурному: «Чтоб работала пока мост слушаешь». Девочка с мамой возвращалась, держа фиалку уже осторожно, и поцеловала Егора в щеку. Художник, развернув мольберт, быстро выводил углём сдержанный профиль моста и маленькую фигурку с цветком.
Егор Петрович заваривал чай: в кружке плавали листочки чабреца от Корнеева. Он закрыл глаза и слушал, как на дальнем перегонике шипит железо — состав тянет свой груз вверх, к старательской базе. В этой музыке шумели гудки, шорохи шин, голоса детей и тихая уверенность, что мост стоит прочно, пока кто-то караулит его с фонариком в руке. В будке запахло пирожками с картошкой и свежей фиалкой: два мира, домашний и дорожный, переплелись так, что распутать уже невозможно.
Ночь опустилась поздно. Егор отметил последнюю строку: «Конец смены 22:01. ЧС — не зафиксировано». Потушил лампу; на мгновение будка утонула в темноте, но тут же вспыхнул карманный фонарь. Дежурный прикрыл шторы: пускай мост спит. Позволив себе роскошь лечь на узкую койку, он подумал, что иногда достаточно одной крепко сжатой детской руки, чтобы целый поселок вспомнил, как держаться вместе. Река вспоминала прошлое, мост хранил настоящее, а маленькая фиалка уже выращивала будущее — там, где в окна старого дома заглянет майское солнце и прабабушка улыбнётся, не замечая, что где-то за поворотом колёса грузового вагона стучат ровно, уверенно, словно сердце дежурного на старом мосту.