Небо было серым, но не грозовым. Просто глухое, равнодушное. Освещение — как в подвале: мрачно. В тайге под Чунским трактом стояла влажная тишина. Та, которую никто не замечает, пока сам не окажется посреди её пасти.
Мужик шагал тяжело. Не торопясь. Сапоги месили прелую подстилку из прошлогодней хвои, сухих лопушин, вонючих грибов-навозников и мелкой трухи. Всё это слежалось, скользило под подошвой, хлюпало, как кишечник мертвого зверя.
На нём была старая охотничья куртка, перешитая из армейского бушлата. Поношенные ватники, пахнущие мышами. Шапка на макушке. На плече — армейский рюкзак, выцветший до цвета сгнившей капусты.
Имя ему никто не знал. В селе говорили: «Ходит Лёха, всё в лесу да в лесу». На паспорт — Алексей Фёдорович. Лет под сорок. Жил один. Выпивал, но не часто. Не для смеха — для ума.
Он остановился. Посмотрел под ноги.
— Боровик… мать твою, — пробурчал он, присаживаясь.
Гриб был крепкий, как кулак. Вырос у корня, среди кочковатой земли, поросшей бородатым лишайником и жёлтым мхом. Алексей вытащил нож — узкий, с чёрной костяной ручкой — и срезал гриб под корень. Осторожно. Без рывка. Как будто мог испортить что-то важное.
Положил в рюкзак. Выпрямился. Затрещала спина.
— Ну вот, — выдохнул. — Час ходишь — один гриб. А вокруг-то... как будто кто-то дышит.
Он отошёл вглубь. Между лиственницами с повисшей хвоей, мимо кустов и поваленных берёз. Лес был разный. Где-то — мох, мягкий и пружинистый. Где-то — камни и мятая глина. Где-то — сухая хвоя с костями птиц. Запах — сырость, плесень, мокрые перья. Влажный, живой, в лицо лезущий.
Он остановился и вслушался. Шорох.
— Белка, — выдохнул. — Или куница. Или опять же… не моё дело.
Он не боялся. Он знал: бояться в тайге — это как пропасть по собственной воле.
Молча шёл дальше. Ноги заныли — не привык он к хождению по кочкам в этом году. Всё больше в огороде, да по домику возился. Но лес тянул. Не грибами — нет. Душой.
Пять минут — ничего. Потом — маслёнок. Три в ряд, один к другому, будто кто специально положил. Алексей присел. Посмотрел вокруг.
— Странно. Здесь не было солнца. А грибы жирные, тёплые, как будто их только что кто-то сюда принёс.
Он срезал их.
Прошёл ещё дальше. Там начиналась низина — запах становился другим. Гнилым. Но не обычным. Тут не просто болото. Тут стояла древность. Как в могиле.
Он остановился.
— Что за… — пробормотал. — Место-то как будто не лес уже. Как будто чья-то изба сгорела тут. Только углей нет, а пепел будто в воздухе.
Он поднял голову. Ни птиц. Ни ветра. Ни насекомых. Даже комары, которых он ругал с утра, пропали.
Вышел на поляну. Клочья тумана лежали, будто кто-то намочил простыни и кинул в траву. И среди всего этого — чёрный гриб. Шляпа матовая, почти бархатная. Ножка — тонкая, серая.
Он присел. Не тронул. Посмотрел, молча. Почесал шею.
— Это уж, брат, ты не лесной. Это ты чего это такое….
Не стал брать. Встал и пошёл дальше.
***************************
Он шёл ещё часа три.
Солнце спряталось за облаками, потом исчезло совсем. Остался только густой, серый свет, как в дешёвом фотофильме: плоский, без глубины. В лесу потемнело, и Алексей понял — день кончился.
Ноги вязли. Спина ныла. Ведро с грибами казалось тяжёлым. Лес уже не радовал — только путал. Он шёл по ложбине, потом поднялся на пригорок, потом опять спустился. Всё было одинаково: кривые стволы, чернота внизу под елями, паутина на лице, комары у ушей.
Он свернул к какому-то бурелому, потом назад. Потом кругами. В какой-то момент остановился и выругался, глядя на знакомую корягу:
— Ты ж, твою, тут уже был...
Сердце пошло тяжелее. Он не паниковал — ещё нет — но усталость накатила волной злости. Он вытер лоб, посмотрел вверх. Свет почти ушёл. В таких местах ночь наступает не сразу — она подкрадывается, как зверь. Сначала глаза хуже видят, потом уши начинают слышать разные скрипы и шорохи в чаще.
Он встал на бревно, огляделся. Вдалеке, чуть в стороне от ручья — пятно. Тёмное, будто крыша.
Он пошёл туда, ломая себе путь. Тишина была давящая, слышался только треск сучьев под ногами, бульканье в болотных кочках, и где-то справа —уханье сов.
Когда подошёл ближе, остановился.
Изба.
Изба была обветшалая, но стояла крепко — не скособоченная, как охотничьи халупы. Бревно — почерневшее, меж венцами мох, сухой, выцветший. Крыша уложена еловыми лапами, уже растрёпанная, но держится. Крыльцо низкое, доски влажные, но целые — ступать можно. Окна — узкие, щелевидные. Стекло мутное, как будто дымом изнутри пропитано. Труба кирпичная, вбок завалена. Дыма нет, вроде не жилой.
Дом стоял странно — не на фундаменте, а на пнях, приподнятый от земли. Вроде бревна подложены, но так неровно, что казалось — он вырос сам, как гриб. Корни-ветки оплели низ, в тени под избой чернота.
Он обошёл с одной стороны. Ни вывески, ни следов. Но крыльцо не гнилое ведь — значит, кто-то да бывает.
Может, егерь. Может, старовер. Может, просто человек.
Он подошёл. Ведро поставил у порога. Постучал в косяк.
— Эй? Есть кто?..
Никто не ответил. Только треснула ветка где-то в лесу. Он подождал, потом толкнул дверь.
Она открылась.
Внутри пахло тёплым деревом и чем-то мучным. Комната одна — с печью. Стены изнутри гладко вытесаны, на потолке сохнут травы. Пол чистый, без мусора. На стене — образок, закопчённый. Рядом — полка с сушёными грибами, луком, пучками зверобоя.
Но главное — стол.
На столе стояла глиняная тарелка. А в ней — пирожки парили.
Он вошёл, словно загипнотизированный.
Огляделся. Ни звука. Только собственное дыхание. Тихо, как в церкви. Только не благостно.
Сел на лавку.
Живот сжался. Скрутило внизу живота — не от страха, от голода. За день — ни крошки. Только вода. Он посмотрел на дверь, потом на пирожки. Лежали аккуратно, как будто ждали.
Он дотронулся до одного — тёплый. Мягкое тесто. Поднял — низ чуть подгорел..
— Эхх…Ну никто же не обидится!? — прошептал он.
Посмотрел в окно. Тьма уже здесь. Дальше — неизвестность. А тут — дом, огонь, еда.
Ну а вдруг и вправду хозяин — просто егерь?
Ну вышел на минуту. Или в туалет.
Он разломал пирожок.
Внутри — мясо. Тёмное, чуть рыхлое. С запахом ливера и чего-то ещё... чуть металлического.
Он укусил.
Вкусно. Солёное, жирное. Тесто сладковатое. Мягкое.
Он съел половину. И только потом заметил, что в середине чуть розовое. Как будто не дожарено. Или... не доготовлено.
Он остановился. Положил остаток на стол.
Посмотрел на руки. Вроде ничего. Запах — нормальный. Но на языке будто осталась тянущаяся нотка — как от крови.
Он встал. Подошёл к печи. Тёплая, но не горит. В ней — зола, тёмная. Старый чугунок. Не варится. Но недавно варилось.
Он подошёл к двери. Прислушался.
Тихо.
Слишком тихо.
Он вернулся к столу. Сел.
Снова посмотрел на тарелку. Пирожков было шесть. Один — недоеденный.
Потом он посмотрел на пол.
И увидел следы. Мокрые. Ведут от двери. К столу. Потом к углу. Потом — к стене.
И исчезают.
Он встал. Не торопясь. Взял ведро. Надел шапку. Пошёл к двери.
Но она не открылась.
Он толкнул сильнее.
— Эй… — голос его был глухой, осипший.
За окном — темень. Ни совы. Ни ветра. Ни звука.
Он повернулся к столу.
*****************************
Он схватил кочергу возле печи — тяжёлую, грубо выкованную из толстой полосы железа. Рука ещё не остыла после лихорадочной попытки открыть дверь, и ладонь влажно скользила по холодному металлу. Алексей подошёл к окну и внимательно оглядел стекло — простое, деревенское, тонкое, с неровностями, в углу едва заметная трещина, словно паутинка. Он ударил не сильно — проверил, прикинул силу. Звонко лязгнуло. Стекло дрогнуло, но выдержало.
Он ударил второй раз — сильнее. Железо звякнуло, отозвалось болью в предплечье, отскочило назад, будто стекло было не простым, а бронированным. Алексей стиснул зубы и, сделав шаг назад, замахнулся всем корпусом, всей своей накопившейся усталостью, злостью и растерянностью. Металл врезался в стекло с глухим, тупым звуком — как будто он бил по замёрзшему озеру. Рука онемела, и кочерга с тяжёлым стуком упала на пол.
Он поднял её, стиснул сильнее, попробовал дверь. Бесполезно. Петли держали намертво, доски не скрипели, даже не шевелились, словно срослись в единое целое. Алексей начал колотить по доскам двери, потом снова по окну, потом по брёвнам стены. Он бил и бил, постепенно теряя остатки самообладания, пока тело не стало мокрым от пота, а руки не стали свинцовыми.
Наконец, полностью измученный, он сел на старую кровать возле стены. Над ней висели деревянные часы с кукушкой. Маятник тихо покачивался, секунды утекали медленно, почти лениво. Алексей прислонился спиной к стене, доски холодили сквозь влажную от пота куртку. Он прикрыл глаза и, даже не осознавая того, провалился в мутную тьму беспокойного сна.
Тьма медленно отступила, сменившись густым, тягучим, серым туманом. Алексей открыл глаза и обнаружил себя стоящим по колено в вязком, холодном болоте. Вокруг не было деревьев, не было ни земли, ни тропинок — лишь нескончаемая, живая, вздыхающая трясина, затянутая слоем стоячей воды и мокрой тины. Болото казалось бесконечным, неестественным, чужим.
Он хотел сдвинуться с места, но не смог. Ноги вязли всё глубже, словно корни оплетали его щиколотки и тянули вниз, туда, в чёрную пустоту. Но тут взгляд выхватил силуэт вдали. Он пригляделся, сердце болезненно дрогнуло.
Среди тумана стояла его дочь. Его Леночка. Та самая девочка, которую он потерял много лет назад. Она была такой, какой он её запомнил: одиннадцатилетней, хрупкой, тоненькой, с золотистыми светлыми волосами, которые так красиво переливались в свете солнца. Она была одета в то самое платье с кружевами по краю — любимое платье, которое он сам ей купил перед больницей.
Она стояла, не двигаясь, и смотрела прямо на него своими большими, доверчивыми, невероятно ясными глазами. Улыбалась нежно и немного печально, будто знала что-то важное, о чём не решалась сказать. Алексей протянул к ней руки, хотел сказать что-то, позвать, но слова застряли в горле.
— Леночка, — шёпотом произнёс он, и голос его надломился. — Лена, доченька…
Она не отвечала. Только улыбалась ему и смотрела в глаза — так искренне, так ясно, что он снова почувствовал себя молодым, живым, счастливым, каким был прежде. Когда он ещё верил врачам, верил людям в белых халатах, говорившим, что операция несложная, обычная, что сердце Леночки скоро будет здоровым, а клапан перестанет протекать. И он верил, сидел и ждал в коридоре больницы, сжимая холодные, влажные от пота ладони. А потом выходил врач, усталый, бледный, и говорил тихо, виновато: «Простите, мы сделали всё, что могли…».
Тогда его жизнь закончилась. Тогда он начал пить. Сначала немного, по чуть-чуть, потом больше и больше, чтобы только перестать видеть во снах её лицо. Такое светлое, родное лицо, которое сейчас было рядом и так далеко одновременно.
Туман вокруг начал густеть, заволакивать её силуэт. Алексей закричал, шагнул вперёд, но ноги тонули ещё глубже. А на том месте, где стояла его девочка, туман разошёлся, и он увидел сырую земляную могилу, простую и невысокую. Голую, без креста, с маленькой покосившейся дощечкой.
Из могилы вдруг донёсся голос — тихий, приглушённый, словно девочка говорила сквозь толстый слой земли:
— Папа… Папочка… Помоги мне…
Алексей рванулся вперёд с такой силой, что выдернул ноги из вязкой жижи, упал на колени и пополз к могиле. Он начал руками разрывать землю, не чувствуя боли, рвал мокрую глину, комья сырой травы, трясущимися пальцами сдирал ногти и сдирал кожу, задыхался и шептал:
— Я здесь, доченька, я здесь, я сейчас… я сейчас…
Наконец руки коснулись крышки гроба. Он с трудом, в исступлении сорвал её, вырвал, отбросил прочь. Лена лежала внутри, маленькая, испачканная в комьях земли, плачущая, живая.
— Папочка! — закричала она, протянула руки. — Папа, забери меня отсюда, пожалуйста!
Он схватил её, прижал к себе, обнимал, гладил её мокрые, перепачканные волосы, целовал лицо, повторял шёпотом:
— Всё хорошо, Леночка, всё будет хорошо… Папа с тобой, я никогда тебя больше не отпущу…
Её плач вдруг оборвался. Наступила тишина, душная, тяжёлая. Алексей открыл глаза и взглянул на неё.
В руках у него была его дочь — но теперь мёртвая, неподвижная, с белым лицом, синеватыми губами, остекленевшими, застывшими глазами. В них не было уже ничего — ни жизни, ни света. Лишь пустота и безжизненная прохлада.
Алексей вскрикнул, сжимая её тело ещё крепче, будто пытаясь оживить, разогреть. Но тело её было холодным, как мокрый камень на дне болота.
— Нет… Лена… нет… — шептал он, задыхаясь от горя. — Нет…
Он проснулся резко, с криком. Перед ним была та же комната, та же кровать, те же часы с кукушкой, остановившиеся, застывшие. Сердце его билось часто, больно, словно он только что снова потерял самое дорогое, что было у него в жизни.
Вокруг стояла тяжёлая, душная тишина. И он сидел один в маленькой избе, закрытой, как гроб, и чувствовал себя мёртвее своей дочери, чей голос всё ещё эхом звучал в его голове.
***********************
Из окна их квартиры был виден край леса — мрачная тёмная полоса, подступавшая почти вплотную к облезлым четырёхэтажкам. В этом посёлке, выросшем ещё в советские времена, дома казались тяжёлыми, потрёпанными жизнью коробками, которые кто-то небрежно бросил прямо у края чащи и забыл на долгие годы. Штукатурка сыпалась с фасадов, кое-где красовались нелепые граффити, выбитые окна на нижних этажах безразлично глядели в пустоту улиц. У подъездов вечно сидели старушки, ворча на пьянь и молодёжь, курящую возле лестниц.
Квартира, в которой жила Ленка, была на втором этаже. Входная дверь облезла, когда-то покрашенная зелёной краской, теперь обшарпанная до древесной основы. В коридоре стоял удушливый запах перегара, табака и прокисшей еды. Обои свисали клочьями, словно сорванная кожа, кое-где обнажая грязные бетонные стены с пятнами плесени. Пол был липкий, покрытый пятнами непонятного происхождения. Вдоль стен валялись пустые бутылки и смятые пачки из-под сигарет.
В единственной жилой комнате стоял диван — старый, грязно-серого цвета, весь в пятнах от вина, пива и чего-то жирного. Ткань обивки протёрлась до дыр, из которых торчал пожелтевший от времени поролон. Рядом стоял низкий журнальный столик — заваленный бутылками из-под водки, дешёвого пива, пластиковыми стаканчиками с остатками мутной жидкости, огрызками колбасы и засохшими ломтями хлеба. В воздухе стоял горький запах табака и прокисших остатков застолья.
Мать Лены лежала на диване, полупьяная, в растянутой майке, почти без штанов, в трусах, которые давно уже потеряли свой первоначальный цвет и форму. Её лицо было опухшим, волосы слиплись и спутались в грязный колтун. Над ней нависал очередной дружок — небритый, худой мужик с прокуренными зубами, грязными руками, с запахом давно немытого тела. Он возился над ней, неловко и нетерпеливо стягивая её старые, просаленные трусы.
Мать лениво, без всякого стыда повернула голову к окну, где стояла Ленка и молча смотрела на всё это широко раскрытыми глазами. Девочка была худенькой, с бледным, измученным личиком, чёрные волосы спутались, одежда была грязная, застиранная и слишком большая для неё. В глазах Ленки застыл привычный ужас, смешанный с немым отчаянием.
— Ты чё вылупилась, чумазая? — хрипло пробормотала мать, дёргая рукой и сбрасывая чужие пальцы со своих бёдер. — Ну-ка, вали отсюда, иди на улицу. Сходи к бабе Вере, попроси денег, хлеба там или водки, не знаю…
Ленка отвела глаза, уставилась в грязный пол:
— Баба Вера больше не даст. Мы уже пятьсот рублей ей должны…
— Чё ты бубнишь, дрянь мелкая? Иди, говорю, попроси! — рявкнула мать и тут же закашлялась хриплым, прокуренным кашлем.
Отец Лены, небритый, с опухшим от постоянной выпивки лицом, сидел в старом кресле в углу комнаты. Он лениво смотрел на мать, на её очередного гостя, покуривая самокрутку и тихо хихикая.
— Давай, Ленка, шуруй на улицу, не мельтеши тут, — сказал он, не глядя на дочь.
В этот момент в комнату вошёл ещё один мужик, небритый, грубый, с грязными руками и блестящими от пьянства глазами. Он молча сунул отцу бутылку водки.
— На два часа, — сказал он глухо и тут же, не дожидаясь ответа, начал расстёгивать ремень и присоединяться к возне на диване.
Отец лениво махнул рукой, даже не глядя на происходящее, открыл бутылку и сделал большой глоток.
Ленка, задыхаясь от ужаса и стыда, бросилась из квартиры, хлопнув дверью. По грязной лестничной площадке, мимо разрисованных стен и разбросанного мусора, она сбежала вниз и выбежала во двор.
На улице было темно, холодно и пустынно. Она села на старую металлическую лавочку у подъезда и обхватила себя руками, дрожа от страха и беспомощности. Лицо её горело от унижения, в груди сжималась болезненная тяжесть. Ей хотелось исчезнуть, спрятаться, раствориться в этом тёмном дворе и никогда больше не возвращаться туда, в этот дом.
Через несколько минут на пустынную улицу медленно въехал большой чёрный джип с глухой тонировкой. Машина остановилась рядом с лавочкой. Из неё вышли двое мужчин — солидные, в кожаных куртках, с равнодушными глазами, с короткими стрижками и неприятно ухмыляющиеся.
— Девочка, а ты чего тут одна сидишь? — спросил один из них, нагнувшись к ней.
Ленка подняла глаза. Голос был вкрадчивый, тихий, почти дружелюбный. Она смотрела на него настороженно, но без страха. В её жизни хватало гораздо более пугающих вещей.
— Мама сказала на улицу идти, — тихо ответила она.
Мужчины переглянулись. Один молча кивнул другому, и они поднялись по лестнице в квартиру Ленки. Через несколько минут дверь подъезда хлопнула. Отец вышел во двор, покачиваясь, держа в руках несколько мятых купюр. Он подошёл к дочери, ухмыляясь и пряча взгляд.
— Леночка, милая, — произнёс он приторно-ласково, — поедешь сейчас с этими хорошими дядями покататься на машинке. Всего на пару часиков. Потом обратно тебя привезут. Ты ж у меня девочка умная, да?
Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Лицо отца было опухшим и красным, глаза бегали, ни на секунду не задерживаясь на ней. Ленка почувствовала, как внутри поднимается что-то страшное и холодное, но послушно кивнула.
Отец похлопал её по голове, усмехнулся и подтолкнул вперёд, к машине, куда уже открывали двери те самые дяденьки. Ленка подошла ближе, нерешительно остановилась на секунду, оглянувшись на отца. Но тот уже шёл обратно, засовывая деньги в карман грязных брюк и тихо насвистывая что-то весёлое.
Дверь джипа захлопнулась, и машина тронулась с места, медленно растворяясь в ночной мгле.
*********************************
Алексей открыл глаза медленно, тяжело, словно веки его налились свинцом. Первым, что он почувствовал, был резкий запах сырого мяса, смешанный с ароматом свежего теста и печной гари. Комната была освещена тусклым светом керосиновой лампы, мерцавшей на столе. Пламя колебалось, бросая тревожные тени на грубые стены избы.
Он сел, выпрямился, чувствуя, как мышцы протестуют после тревожного сна, и только сейчас, переведя взгляд вперёд, увидел её.
За деревянным столом, прямо напротив него, сидела старуха. Сухая, скукоженная, закутанная в потёртый, заляпанный пятнами платок. Лицо её, покрытое сетью глубоких морщин, будто испещрённое корой старого дерева, было усыпано бородавками. Руки тонкие, узловатые, с длинными пальцами, быстро и уверенно резали кусок тёмного, почти чёрного мяса на доске. Глаза старухи были неестественно жёлтые, светящиеся в полутьме, полные звериной настороженности.
Алексей замер. Сердце забилось быстрее, стукнуло в грудь так, что стало трудно дышать. Он открыл рот, хотел что-то сказать, но голос сорвался, и он лишь глухо выдохнул воздух. Старуха не обращала на него никакого внимания, продолжала спокойно месить тесто, время от времени поглядывая на кусок мяса и ловко разрезая его на мелкие кусочки.
Наконец, Алексей набрался сил, поднялся и, шатаясь, подошёл к столу. Сел напротив. Старуха не подняла головы, словно не замечала его вовсе. Он откашлялся, подавляя дрожь, и тихо произнёс:
— Ты… бабушка… Откуда ты здесь взялась-то?
Она на мгновение замерла, рука с ножом повисла в воздухе, затем медленно, нехотя подняла на него взгляд. Её глаза, жёлтые, холодные, дикие, впились в него так, что Алексей почувствовал, как холодный пот выступает на лбу.
— Это ты, голубчик, здесь взялся, а не я, — голос старухи был сиплый, надтреснутый, но звучал уверенно и строго. — Я-то тут живу давно. А ты, видать, грибничок очередной.
Она бросила мясо в миску и снова опустила взгляд на тесто, быстро месила его пальцами, не отрываясь.
— Пирожки-то ел? — неожиданно спросила старуха, и голос её зазвучал жёстко, с явной издёвкой.
Алексей замер, вспомнив вкус полусырого ливера, странный металлический привкус на языке. Он растерялся, заморгал и тихо пробормотал:
— Ну… съел, бабушка. Один только…
— А для тебя ли я их пекла? — перебила его старуха резко, голос её вдруг стал злым и хриплым.
— Прости, бабушка, я заплутал совсем, голодный был… — пробормотал Алексей, чувствуя себя ребёнком, пойманным на мелкой краже.
Старуха фыркнула, швырнула тесто на доску и уставилась прямо на него, прищурив звериные глаза:
— Голодный, говоришь… Знал бы ты, дурень, что съел… — Она покачала головой и презрительно фыркнула. — Ну да ладно, теперь ты мне должен. А долг, мил человек, платежом красен, ясно тебе?
Алексей поднялся, вдруг ощутив раздражение и страх одновременно. Он хотел уже махнуть рукой, отвернуться и уйти прочь от этой сумасшедшей старухи. Но тут лампа на мгновение вспыхнула ярче, и свет её вдруг ясно очертил силуэт старухи. Под старым платком, который съехал набок, он увидел шею, густо покрытую серой, всклокоченной шерстью. Старуха улыбнулась, обнажив острые зубы, клыки торчали из-под сморщенных губ, как у дикого животного.
Алексей застыл, глядя на неё в ужасе и недоумении. Его лицо побледнело, в горле пересохло, и он едва смог прошептать:
— Мать… Ты кто такая-то вообще?
— Какая я тебе мать?! — старуха рявкнула резко, показав зубы, потом задумчиво прищурилась, облизнула тонкие губы и добавила уже тише: — Вот сожру тебя — будешь знать, как со старшими разговаривать…
Она повела ухом, теперь уже явно звериным, вытянувшимся из-под платка, и снова ухмыльнулась.
— Ладно, — проговорила старуха уже спокойнее. — Пора тебе. Путь твой пересечётся с душой мною загубленной. Снова она на земле живёт, снова в беде. Иди и ничему не удивляйся больше. А чужие пирожки есть не стоило. И в дом без спросу входить не следовало. С мёртвыми бы тогда разговаривать не пришлось… Хотя… ладно, хоть дочку свою в последний раз повидал… Ну всё, шуруй отсюда! А то опоздаешь ещё.
Не успел Алексей даже моргнуть, как старуха вскочила и ухватила его за руку. Её пальцы оказались неожиданно сильными, жёсткими, словно когти зверя, покрытыми морщинистой кожей и серой шерстью. Она резко вытолкала его за дверь.
Алексей потерял равновесие, упал на землю, успев лишь инстинктивно схватиться за её руку. На запястье тут же вспыхнула резкая боль, и, взглянув, он увидел три глубокие кровавые царапины от её когтей. Он с трудом поднялся на ноги, опираясь на сырую землю, и обернулся назад.
Старуха стояла на пороге, смотрела на него с кривой ухмылкой и тихо покачала головой:
— Ай, неуклюжий какой… Ну да ладно, может оно и к лучшему…
Она захлопнула дверь, и звук этот разнёсся эхом по лесу.
Алексей тяжело дышал, чувствуя, как холод ночи обволакивает его. Подняв голову, он увидел, что ночь вступила в свои права полностью — было полнолуние, круглая луна ярко сияла в небе, озаряя лес мёртвенно-бледным светом. Вокруг стояла гнетущая тишина, только лёгкий ветер шевелил ветки деревьев.
Он оглянулся, увидел рядом узкую тропинку, словно появившуюся из ниоткуда, но когда снова повернулся к избе, той уже не было. Лишь примятая трава напоминала о том, что несколько секунд назад здесь стояла изба, наполненная ужасом и безумием.
Сердце его медленно приходило в себя, дыхание успокаивалось, но разум отчаянно пытался найти хоть какое-то объяснение случившемуся.
Он коснулся рукой кровавых царапин на запястье, и пальцы ощутили липкую теплоту крови. Всё, что он пережил, было реальным. Слишком реальным, чтобы в это не верить.
Алексей ещё раз оглянулся на пустое место, где стояла изба, глубоко вздохнул и шагнул вперёд по тропинке, не зная, куда она его выведет, но твёрдо понимая, что назад пути нет.
*********************
Прохладный ночной воздух стелился над гладкой поверхностью небольшого лесного озера. Вода отражала лунный свет, делая берега серебристыми, призрачными. Вокруг стояла тишина, лишь изредка потрескивали ветки в костре, и с тихим шипением искры уносились ввысь, растворяясь во тьме.
На поляне, метрах в двадцати от берега, стоял большой чёрный джип с тонированными стёклами. Неподалёку расположились две палатки, криво поставленные и покосившиеся, словно разбитые на скорую руку. Между ними тлел костёр, и возле него стояли несколько складных стульев, пластиковый столик, заваленный бутылками водки, банками черной и красной икры и остатками шашлыков
У огня сидели двое мужчин. Один из них, Виктор Николаевич Кольцов, недавно назначенный районным прокурором, слегка развалился на раскладном стуле. Это был тучный человек лет сорока пяти, с гладким, чуть одутловатым лицом, коротко стриженным затылком и тяжёлыми веками, постоянно прикрывающими маленькие, колючие глаза. Он был одет в дорогую кожаную куртку, из-под которой выглядывала белая рубашка, сейчас уже помятая и испачканная в жирных пятнах от еды. Его движения были медленными, ленивыми, голос звучал самодовольно и чуть надменно.
Рядом с ним сидел местный криминальный авторитет, Сергей Климов по прозвищу «Клим». Худощавый, жилистый, с глубокими морщинами на лице, чёрными глазами и вечной усмешкой на тонких губах. Он был одет просто, по-бандитски: спортивный костюм, кожаная кепка на коротко остриженной голове, золотая цепь на шее. Клим говорил негромко, с паузами, и взгляд его постоянно бегал, словно он ожидал подвоха откуда-то из темноты.
Рядом, на траве возле костра, лежала проститутка, которую они взяли с собой для развлечения. Она перебрала, её вырвало прямо возле палатки, и теперь она лежала без сознания, с бледным лицом и раскрытым ртом, через который свисала тонкая ниточка слюны.
От джипа, стоявшего в стороне, донеслись приглушённые голоса. Из него вытащили девочку. Ленка стояла, вздрагивая от ночного холода, грязная куртка свисала с её худеньких плеч, чёрные спутанные волосы прикрывали её перепуганное лицо. Один из мужчин крепко держал её за плечо и спутанные волосы, сжимая так, что девочка тихо всхлипывала, почти не сопротивляясь.
— Вот, Коля, глянь, — произнёс один из мужчин, подтаскивая Ленку ближе к костру и освещая её лицо. — Проституток, .лять, у нас в посёлке под праздники всех разобрали, а новых не привезли ещё. Взяли, что смогли найти. С родителями договорились, дешево обошлась. Почти даром, можно сказать.
Кольцов медленно повернул голову, равнодушно разглядывая девочку мутным, пьяным взглядом.
— Игорёк, ты чё, совсем с ума сошёл, что ли? Совсем малолетку притащил?
— А ты, Коля, давай не ломайся, — вмешался Клим, пожёвывая травинку и равнодушно глядя на прокурора. — Нам надо, чтоб ты вопрос закрывал, а девочки — это побочный продукт, так сказать. Через неделю эта девчонка уже туркам на рынке будет продана. Там сейчас большой спрос. Канал у нас налажен, документы девкам оформляем — типа конкурс красоты в Анталию едут, на полгодика. Турки их в подвал, и по кругу пустят. За целок вообще приличные деньги дают. Через месяц-другой мы тут таких девочек наловим, что на всю жизнь хватит.
Прокурор лениво вздохнул, покачал головой и протянул руку к бутылке водки, налил себе полный стакан и медленно выпил, поморщившись.
— Ладно, допустим, — наконец ответил он хриплым голосом. — Но я рискую больше всех. У меня погоны, положение, репутация. Мне половину от прибыли. Не меньше. И лимит будет. Человек двадцать максимум за сезон. Иначе областные заинтересуются. А если чё пойдёт не так — спишем на маньяка. Бомжей каких-нибудь зарежете и в лесу закопаете, а экспертизу и криминалистов я возьму на себя. Оформим быстро и чисто.
Клим усмехнулся, пожевал травинку и кивнул головой в сторону Ленки:
— Пацаны тебе подгон на пробу привезли. Иди, расслабься. Вон девочка — чистенькая, считай подарок. Попробуешь, как говорится, качество проверишь. Чего зря сидеть? Всё уже решено. Иди, не бойся. Через неделю её уже турки будут распаковывать в притоне.
Прокурор с трудом поднялся, пошатываясь от выпитого, поправил куртку и внимательно посмотрел на Ленку. Глаза его были холодные, лишённые всякого сочувствия или жалости. Девочка почувствовала его взгляд, сжалась, задрожала, но молчала.
— Ну ладно, — пробормотал он. — Считай, что договорились.
Он шагнул к ней, дыша тяжело и прерывисто, и протянул руку, грубо схватив её за подбородок и резко подняв её лицо к свету костра.
— Вот это глазёнки, — хмыкнул он. — Прям испуганный зайчонок.
Ленка смотрела на него глазами, полными слёз и тихого ужаса. Он чуть улыбнулся и повернулся к Климу.
— Ты, Серёга, не подведи с документами. Всё должно быть чисто и аккуратно. За мной не заржавеет, — добавил он и снова взглянул на девочку, разглядывая её, словно товар на рынке.
— Всё сделаем в лучшем виде, Коля, — кивнул Клим, закуривая сигарету и наблюдая за происходящим со спокойным равнодушием профессионального преступника. — Ты иди отдыхай, ночь длинная ещё. Отметим твоё повышение.
Прокурор кивнул, схватил Ленку за плечо и повёл её к ближайшей палатке. Она не сопротивлялась, только всхлипывала и дрожала, покорно следуя за ним.
За спиной у них снова зашелестели деревья, откуда-то из темноты донеслось тихое уханье ночной птицы, и над гладью озера поплыла густая полоса тумана, закрывая собой берег и постепенно поглощая ночные звуки, словно природа сама стремилась скрыть происходящее под тяжёлой и равнодушной завесой.
**************************
Алексей шёл по узкой лесной тропе, которая словно сама вырастала под его ногами, мягко извиваясь и уводя сквозь тёмную чащу. Вокруг стояла мёртвая тишина, нарушаемая лишь редким потрескиванием веток под его шагами да приглушённым шелестом листвы. Он шёл не торопясь, усталость и непонимание происходящего всё ещё сковывали тело, а в руке глупо болталось пластиковое оранжевое ведро с несколькими грибами на дне.
Наконец деревья расступились, и Алексей увидел перед собой тёмную гладь лесного озера, в зеркальной поверхности которого отражался круглый блин луны, пульсируя жёлтым светом. На противоположном берегу мерцал огонь костра, рядом смутно угадывались фигуры людей и громоздкий силуэт большого джипа.
Сердце забилось чаще, он почувствовал облегчение и почти побежал, всматриваясь в людские фигуры, слыша приглушённые голоса и хохот. Выбравшись из кустов, Алексей громко и облегчённо крикнул:
— Мужики, помогите, я тут заблудился, из лесу не выбраться!
Люди у костра резко замолчали. Несколько пар глаз с недовольством и подозрением уставились на незваного гостя. Огонь высвечивал лица, которые Алексею сразу не понравились: мутные, пьяные, злые.
— Ты кто такой, а? — лениво спросил один из мужчин, поднимаясь со складного стула и медленно опуская руку в карман куртки.
Алексей открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг до него донёсся тонкий, дрожащий от страха детский голос, едва слышный, задыхающийся от слёз, доносившийся из палатки, стоявшей в стороне:
— Дяденька, не надо… пожалуйста, не трогайте меня…
Следом раздался грубый, раздражённый голос прокурора, которого Алексей не знал, но сразу возненавидел всей душой:
— Трусы снимай, сука мелкая, не дёргайся!
Что-то перемкнуло внутри Алексея, тело задрожало от ярости и отвращения. Он шагнул вперёд, гневно сжимая кулаки:
— Вы чего тут творите, ублюдки? Что это у вас там происходит?!
Мужчина у костра выругался сквозь зубы и лениво достал из кармана пистолет, передёрнув затвор с громким металлическим щелчком:
— Мужик, ты, блядь, совсем не вовремя…
Алексей понял мгновенно. Он рванулся в сторону, но выстрел прогремел раньше, чем он успел укрыться. Пуля прожгла плечо острой раскалённой болью, вторая вошла в живот, заставив его согнуться пополам и упасть в кусты. Он покатился вниз по склону, врезался в камыши и со всплеском рухнул в холодную воду озера. Он пытался уплыть… но..
Сверху донеслись глухие крики, затем ещё один выстрел — пуля пробила спину, погрузив тело в агонию. Алексей захлебнулся, вода и собственная кровь заполнили рот и лёгкие. Всё померкло, звук выстрелов и криков растворился в мутной глубине. Он тонул, медленно погружаясь на дно, но по какой-то неведомой причине всё ещё сжимал в руке нелепое пластиковое ведро.
Луна мягко светила сквозь толщу воды, отражаясь в его глазах, и Алексей понял, что это последнее, что он видит в своей жизни…
Так он думал.
Но внезапно вкус крови на языке стал не просто металлическим — он стал сладким, опьяняющим, живительным. Алексей открыл глаза в мутной глубине, и в груди его вспыхнула неведомая сила. Он почувствовал, как тело наливается мощью, а из десен с болью прорезались длинные, острые клыки. Кости хрустнули и треснули, тело начало меняться — и эти изменения больше не пугали его. Теперь у него было только одно — ненависть и голод, необузданный, яростный, первобытный.
Мимо медленно проплыла крупная рыба, чешуя её блестела в свете луны. Алексей взглянул в глаза карпа и ясно увидел своё новое отражение — свирепую, звериную морду с жёлтыми, полными ярости глазами и острыми клыками.
Оборотень взвился над водой огромной тенью, выпрыгнув из озера одним прыжком и приземлившись прямо у костра. Люди не успели даже осознать, что происходит. Он ударил первого, стоявшего ближе всех, и когти разорвали лицо мужчины на части, содрав кожу и вырвав глаза вместе с кусками черепа. Тот рухнул, визжа и захлёбываясь кровью.
Прокурор вывалился из палатки, застёгивая штаны, и тут же рухнул на землю, когда оборотень одним движением лапы вспорол ему живот, выпустив наружу кишки. Мужчина кричал, пытаясь собрать обратно внутренности трясущимися руками, но зверь уже откусил ему голову одним движением пасти, разломив череп с влажным хрустом и выплёвывая размозжённый мозг на землю.
Клим выхватил нож, вонзил его в бок оборотню, тот лишь взревел и, схватив бандита за плечо, буквально вырвал руку из суставов, окатив землю фонтаном крови. Мужчина, обезумев от боли и ужаса, закричал, упав на колени, но оборотень уже впился клыками ему в шею и с хрустом перекусил позвонки, пожирая теплую мякоть.
Другие мужчины попытались бежать, но тварь настигала их одного за другим, круша и разрывая тела, раскидывая конечности по поляне. Зверь рычал, рвал и терзал, не зная жалости, превращая берег озера в кровавое месиво из плоти и костей.
Наконец он ворвался в палатку, разорвав ткань когтями. Девочка сидела, забившись в угол, бледная, дрожащая от ужаса. Он замер перед ней, его звериная морда с окровавленными клыками медленно приблизилась, а глаза, вдруг смягчившиеся, посмотрели ей в лицо.
— Не бойся, — хотел он сказать, но вместо слов вышел только низкий, приглушённый рык.
Зверь аккуратно взял её в охапку, прижимая к груди, и бросился прочь, в чащу леса, не оглядываясь назад, чувствуя запах знакомого места, слыша далёкий, зовущий голос старухи.
Они бежали долго, мимо деревьев, кустов и бурелома, пока впереди не замаячила знакомая избушка. Зверь остановился, аккуратно опустил девочку на землю, прикрывая её мощным плечом, и тяжело дыша, поднял глаза к тёмным окнам, в которых уже мерцал приглушённый свет керосиновой лампы.
Изба ждала их, молчаливая и спокойная, словно заранее зная, что этой ночью произойдёт то, что должно произойти.
***********************
Пять лет спустя.
Лена стояла на площадке четвёртого этажа, перед облупленной дверью старой квартиры. Под ногами — знакомый линолеум, вспучившийся от времени, трещины в бетонных стенах, запах мочи и перегара, который никуда не исчезал за всё это время. Её пальцы коснулись деревянной ручки — она была такой же, как в памяти, только теперь чуть шатается.
Прошлая жизнь казалась смазанной, как сон в жару. Обрывки, вспышки, звуки. Крик, озеро, кровь… потом лес, тепло, дом с печкой, запах молока и хлеба, баба Зоя, которая приходила по вечерам и оставляла у дверей сушёные травы. А дядя Лёша… он был её родней — настоящей, не по крови, но по жизни. Он учил её собирать грибы, чистить рыбу, вбивать гвозди и слушать ветер. Он говорил мало, но если кто-то появлялся и хотел нарушить их спокойную жизнь, дядя Лёша тихо надевал старую куртку, выходил из дома… и больше этих людей никто не видел. Ни тех, кто пришёл забирать Лену обратно к родителям, ни тех, кто требовал деньги за его прежние долги.
Она помнила, как он вернулся однажды ночью, с раной на боку, и просто сказал: «Теперь всё будет тихо». И было.
Теперь она стояла здесь. Пять лет взросления — быстро, будто в один миг. Длинные чёрные волосы, собранные в хвост, сухой, точёный взгляд, руки — сильные, уверенные. В её движениях было что-то от зверя — пластичность, внутренняя пружина.
Дверь была не заперта. Она толкнула её — щёлкнула старая пружина, поскрипела петля. Внутри — полумрак. Всё на месте. Те же ободранные обои, тот же хлам, пыльный свет, пахло дрянным самогоном и прогорклым жиром.
Отец сидел в углу, в своём вечном кресле. Не побрит, глаза мутные, в руках стакан с остатками мутной жидкости. Телевизор — древний «Горизонт» — гудел и трещал, на экране мелькали цветные полосы.
Он поднял взгляд. Долго смотрел на Лену, прищурившись.
— Аа… черти… Что, уже и за мной пришли, да?.. Или у меня белка… Вижу дьявола…
Он усмехнулся криво, дёрнул щекой.
Лена подошла ближе, встала напротив. Глаза её были спокойны. Голос — ровный, чуть глухой:
— Нет, пап… Это я. Твоя чумазая недоделка.
Он всмотрелся внимательнее. Зрачки сузились.
— Ты… Лена?..
Она кивнула.
— Хотела убедиться, что не мерещилось. Что всё это не детская сказка. Что ты и правда был таким. Точно таким… — она прищурилась. — Ты знаешь, мне даже мерзко, что я из твоей крови. Потому что я чувствую её. Слышу, как она течёт в моих венах. Слышишь? Я научилась слышать такие вещи.
Отец моргнул. Впервые за всё время в его взгляде мелькнул страх.
Лена повернулась к треснутому зеркалу, висящему напротив дивана. В тусклом отражении, сквозь старую плёнку пыли, глянула молодая женщина — хищная, с чуть вытянутыми чертами лица, узкими зрачками и клыками, прячущимися в уголках губ. Шерсть у висков, тень лап, силуэт волчицы.
Отец выронил стакан. Он упал, разбился, капли алкоголя растеклись по полу.
Лена ещё секунду смотрела в зеркало, затем повернулась и вышла, не хлопнув дверью. В коридоре пахло кошками, вонью и жизнью, от которой она давно ушла — в лес, в правду, в силу.
И пока за её спиной дверь медленно прикрывалась, она знала, что всё встало на своё место.
Теперь — окончательно.
Я НА РУТУБЕ (РАЗНИЦА В ВЫПУСКАХ ПРИМРЕНО НЕДЕЛЯ):
ОЗВУЧЕННЫЕ ВЕРСИИ.
https://rutube.ru/channel/23967815/
СТРАНИЦА ЮТУБА:
https://www.youtube.com/@terriblehorrors