Сначала Арефьеву показалось, что в кустах мяукает котенок, мяукает и как будто стонет, но через минуту женский голос позвал его по имени:
— Сергей Михайлович... Сергей Михайлович, пожалуйста...
Голос был незнаком.
— Кто тут?
Шлепая по жидкой грязи, нанесенной весенним половодьем, он спустился в конец огорода, шагнул через прясло и присел на корточки.
— Сергей Михайлович, помогите, пожалуйста...
Арефьев присел на корточки, включил большой фонарь и повел по ивовым зарослям. Луч света выхватил из темноты лицо — это была незнакомая женщина в странном одеянии. Она полулежала в кустах, опершись на руки, и умоляюще глядела на Сергея Михайловича.
— Зашиблась, что ли? - Он встал, шагнул к кустам. - Ногу сломала, что ли?
— Нет, - сказала женщина, выползая из кустов, - дочка у меня заболела.
И только тут Арефьев понял, что разговаривает с русалкой — странная одежда была чешуей, ниже пояса тянулся раздвоенный хвост.
Она подняла из травы ребенка.
— Вы же врач, да? У нее третий день живот болит, кашляет, вся горячая...
— Рыб я еще никогда не лечил.
— Мы не рыбы.
— Сколько ей?
— Три с половиной в четверг будет.
— Фельдшер я, - сказал Арефьев, выключая фонарь и опять опускаясь на корточки. - Ветеринарный фельдшер. Коров лечу, свиней, коз, ну собак иногда, а русалок еще не приходилось. - Он взял ребенка на руки, коснулся губами лба. - Горячая. У вас какая нормальная температура?
— Нормальная?
— Ну вот у коров, скажем, нормальная температура — между тридцатью семью с половиной и тридцатью девятью с половиной, у собак примерно такая же. А у русалок? Как у лягушек, что ли? Температура окружающей воды?
— Не знаю. Наверное.
— У нее явно выше. Гораздо выше.
— Она умрет?
— Чего это умрет? Сейчас глянем, как да что. Идти-то можешь?
— Вы идите, я за вами. Только не смотрите на меня, не очень-то это красивое зрелище — русалка, ползущая по грязи.
— Стыдишься, что ли?
— Я же женщина, Сергей Михайлович, а не лягушка.
Пожав плечами, он зашагал к дому, прижимая девочку к груди, а сзади грудастая русалка, шипя от злости и стыда, извиваясь и шлепая хвостом, ползла по грязи между полузатопленными грядками.
Во дворе Арефьев оглянулся — русалка лежала на боку, глядя на него.
— Ты без воды-то можешь?
— Могу, раз надо.
— Тогда ползи в дом, пока я твоей дочкой буду заниматься.
Оставив входную дверь открытой, он отнес девочку в гостиную, сунул ей в рот градусник, полез в шкафчик, где хранил лекарства.
— Сама-то не мерзнешь?
— Немножко, - сказала русалка. - В воде все по-другому, там и холод другой.
Арефьев развел в теплой воде аспирин, в другую кружку плеснул водки.
— Водку пила когда-нибудь?
— Водку?
— На-ка. Одним глотком. И ложись ближе к печке.
Посадив девочку на колени, стал бережно поить ее чуть теплым лекарством.
Русалка закашлялась.
— В голову ударило...
— Ты где по-нашему-то научилась говорить?
— От рождения говорю.
— А по-рыбьи понимаешь?
— А вы с котлетами разговариваете?
Арефьев засмеялся.
Укутав девочку пуховым платком, Арефьев отнес ее в спальню, выключил свет.
— Голодная? Только вот рыбы-то у меня нету.
— Да что угодно.
— Тогда пойдем в кухню.
В кухне он расстелил старую скатерь на полу, поставил на нее большое блюдо с пирожками, бутылку и два стаканчика.
— Вкусно...
— Сам пек.
Налил в стаканчики.
— Ну, за знакомство. Имя-то у тебя есть?
— Есть, но ты зови меня Алей.
— Аля, значит. А дочку?
— Уля.
— Аля и Уля. Что ж. - Поднял стаканчик. - Дай Бог здоровья.
Выпили.
Прожевав пирожок, Арефьев поинтересовался:
— Сколько ж тебе лет, Аля? Извини, конечно, но на вид тебе больше шестнадцати не дашь...
— Мне-то... - Русалка смущенно повела плечиком. - Вообще-то я тут со времен Алексея Михайловича живу...
— Какого еще Михайловича?
— Царя. Отца Петра Великого.
— Так это, значит, тебе... больше трехсот лет? Что творится, мать-царица... а по тебе не скажешь...
Русалка кокетливо хихикнула.
— И который же это у тебя ребенок?
— Четвертый.
А разве не все русалки женщины? Мужчин-то у вас нету? От наших, что ли, рожаете?
Она кивнула.
— От утопленников? Сами топите?
Она вздохнула.
— А я вот ветеринар. Коровы, свиньи, собаки. Дело доходное и всегда таким будет, пока не переведутся на земле коровы и собаки.
— Надежный ты, значит, мужчина.
Он улыбнулся.
Снова выпили.
Арефьев исподволь разглядывал русалку. Бабушка рассказывала, что все русалки — красавицы, и выходило, что бабушка не соврала. Большая упругая грудь была обтянута мелкой чешуей, но соски и вокруг них были тонкой белой кожи. Как и круглая дырочка в самом низу живота.
— А сколько у тебя, скажем, зубов?
— Сорок восемь. И да, у меня не вагина, а клоака, куда выходят все протоки, в том числе и половые. - Она игриво шевельнула хвостом. - Но на это еще никто не жаловался.
— Ну да, потому что утопленники — как они пожалуются?
— Не все были утопленниками, Сергей Михайлович. Если сильно влюбишься, то и не берег выползешь. Ой, да я совсем пьяная!..
— А где ж вы спите? Под корягой?
— А у тебя что — постели нет?
Арефьев помолчал.
— Кадка у меня есть, - наконец сказал он. - Старая, от бабушки осталась. Литров на двести. Чистая. Бабушка в ней грибы солила. Если хочешь, налью воды.
— Утром.
— Угу.
— Сил-то хватит отнести меня в спальню?
Арефьев усмехнулся.
— Давай-ка еще по одной.
— А давай, - сказала она, глядя на него ярко-синими пьяненькими глазами.
Пока Уля выздоравливала, Аля жила у Арефьева.
На всякий случай — вдруг соседи заглянут — он обрядил Алю в юбку до пят, лифчик, оставшийся после покойной жены, и блузку. Научил ее чистить картошку, варить мясо и строчить на швейной машинке.
По вечерам старик читал Уле сказки, смешил козой рогатой, кормил с ложечки мороженым и укладывал спать, аккуратно подтыкая одеяло, после чего крестил, целовал и отправлялся в кухню, к Але, и они пили чай на сон грядущий, болтая ни о чем. Чтобы он не царапал кожу о ее чешую, Уля сшила ему балахон с дырочкой в нужном месте, вокруг которой вышила шелком красные сердечки.
На восьмой день — дело было к вечеру — Оля подхватила дочь на руки и сказала, что ей пора в воду.
На прощание старик подарил ей золотое кольцо с александритом, а Уле — серебряные сережки с мелким жемчужком.
— Скоро вернусь.
— Как скажешь, - сказал Арефьев и показал козу девочке — она засмеялась.
Он отнес их к омуту, дождался, когда они скроются под водой, и вернулся домой. Включил телевизор — выключил. Поздравил дочь эсэмэской с днем рождения, она поблагодарила: «Спасибо, папа». Немножко прослезился — дети редко называли его папой.
Утром, как обычно, открыл ветклинику, облачился в белый халат и надел очки со стеклами без диоптрий — для солидности. Сначала принимал собачников и кошатников, а после обеда отправился на старенькой машине к солидным клиентам — фермерам, державшим бычков, свиней, а потом к одному чудаку, который завел лам.
Вечером надел резиновые сапоги и спустился к реке.
Он знал, как подзывать кур, котят, поросят, но понятия не имел, как подзывать русалок. На всякий случай посвистел — никто не откликнулся — и пошел в дом.
Рано лег спать.
Русалки вернулись на пятый день.
Обнимая Алю, старик слышал, как часто и сильно бьется ее сердце, а когда обнял Улю, показалось, что его сердце сейчас выскочит вон.
— Насовсем или на побывку?
— Кажется, насовсем, - сказала Аля. - Но тогда тебе придется наполнить кадку водой. Мы с Улей там поместимся?
— А то. - Помолчал. - Не боишься, что соседи скажут?
— А ты?
— Боюсь, конечно.
Среди ночи они проснулись.
— О чем думаешь?
— Не знаю. О тебе, наверное. Давно я о женщинах не думал. А вдруг забеременеешь?
— Рожу. Боишься?
— Нет. - Помолчал. - И надолго ты ко мне?
— На сколько выдержишь.
— А какая у русалок продолжительность жизни, Аля?
— Говорят, мы бессмертные.
— Надо же. Значит, ты меня переживешь. И Уля меня переживет...
— Вот и проверим.
— И не знаешь, сколько ты у меня проживешь...
— Не знаю. - Взяла его руку, поцеловала. - Наверное, пока не переведутся на земле коровы и собаки.
— Да уж...
Они лежали молча, держась за руки, пока снова не заснули.