Анастасия всегда умела добиваться своего. С юности — целеустремлённая, упорная, немного упрямая, с годами она только усилила свои качества. К тридцати пяти она сумела выстроить неплохую карьеру: в детском саду, куда когда-то привела свою старшую дочь Вику, теперь сама занимала должность заместителя заведующей. Работу эту она любила, но главное — хороший стабильный доход, перспективы. После неудачного первого брака Анастасия долго не верила, что сможет снова устроить личную жизнь. Но судьба неожиданно преподнесла ей подарок — добрый, спокойный, надёжный человек. С Андреем ей было легко, спокойно. А через год после свадьбы она узнала, что беременна.
Мальчик. Егор. Роды прошли хорошо. Первые месяцы Анастасия была в эйфории: сыночек, долгожданное материнство в зрелом возрасте. У Анастасии уже была взрослая дочь от первого брака - тринадцатилетняя Вика. Когда младенцу исполнилось три месяца, ей начали звонить с работы. Стоял вопрос ребром, либо она выходит и вступает в свою должность заместителя заведующей. Либо ее переводят на менее оплачиваемую должность, и она в декрете сидит до 1,5 или до 3 лет, но тогда ей не обещают, что вернется на прежнюю должность заместителя. Анастасия не могла и не хотела терять ни доход, ни должность, к которой она шла столько лет.
И тогда она позвонила маме.
Людмиле было шестьдесят. Она проработала почти двадцать лет бухгалтером в коммунальном предприятии. Работа несложная, но изматывающая: цифры, отчёты, вечные перерасчёты, начальники, звонки, недовольные коллеги. За последний год она несколько раз ловила себя на том, что уже не выдерживает прежнего темпа. На пенсию пока не отправляли, и Людмила думала, что будет держаться до конца. Зарплата была не лишней, она мечтала на даче обновить окна, и сейчас усердно собирала на обновление своего любимого домика на участке.
Когда позвонила Анастасия, Людмила сразу почувствовала: будет просить. Говорила мягко, с притворной неуверенностью — так Настя всегда делала, когда на самом деле уже решила. Людмила слушала: «Мамочка, ну ты же понимаешь… Я просто не могу. Ну хотя бы год, или если сможешь - хотя бы до сада. Я тебе помогу — продукты, лекарства, всё. Папа же тебе поможет, он сменами работает. Ну это же твой внук…»
Она долго молчала. Анастасия тоже. И в этой паузе в Людмиле боролись две женщины. Одна — уставшая, тревожная, с больной поясницей, с бессонными ночами, со страхом снова погрузиться в пелёнки, каши, слёзы, бессмысленные мультики и круглосуточную тревогу. А другая — мать. Та, что чувствует долг. Которая боится, что если сейчас скажет «нет», то в будущем услышит его в ответ от своей дочери. «А если я заболею? Настя не простит… Отвернётся. А если не отвернётся — будет помнить, что я тогда не помогла. Она не та, чтобы прощать слабость...»
И Людмила сказала:
— Хорошо. Но мне надо две-три недели, написать заявление на пенсию и, наверное, передать мои дела другому бухгалтеру. Я побуду с Егоркой. Только Настя, я же уже не молодая. Мне 60, танцевать с бубнами весь рабочий день… Я не уверена, что справлюсь…
- Мам ты справишься, с Викой же справилась. – Анастасия не скрывала радости.
- Я была на тринадцать лет моложе, поверь это существенно. – ухмыльнулась Людмила.
Первые дни Людмила старалась держаться бодро. Всё-таки внук — это счастье. Егорка был хорошенький, пухлый, с ясными голубыми глазами, и временами она чувствовала нежность, которую не испытывала много лет — даже, пожалуй, сильнее, чем к своей дочери в младенчестве. Тогда, в 90-е, она сама крутилась как белка: муж, работа, домашние хлопоты, и дочка — ещё одна обязанность. Сейчас же можно было остановиться, прижать ребёнка к себе, смотреть, как он шевелит пальчиками, как шевелятся крошечные губы во сне. В эти моменты она чувствовала, что всё не зря. Что, может, так и должно быть.
Но уже через две недели накапливалась усталость.
Каждое утро в 8:30 она выходила из дома, чтобы к 9 быть у Насти. Настя встречала её в деловом костюме, с готовым списком инструкций, кормлений, бутылочек. Иногда спешила, еле попрощавшись, иногда целовала мать и говорила:
— Спасибо, мамочка. Я не знаю, что бы без тебя делала.
Людмила только кивала.
Она оставалась одна в чужой квартире — не своя, не уютная, чужой чай, чужие стены, и вечно это крохотное существо, которое, кажется, всё время или ест, или плачет. Дедушка, Анатолий, приходил, когда мог — после ночной смены, уставший, с тёмными кругами под глазами. Иногда держал Егорку на руках, иногда подремывал в кресле рядом, пока Людмила готовила смесь или стирала. Он молчаливо поддерживал, как всегда — не словами, а присутствием.
На третьем месяце Людмила впервые расплакалась. Сидела на кухне, в промежутке между кормлениями, с чашкой остывшего чая, и не смогла больше держаться. Слёзы текли сами по себе. Она чувствовала, что перестала принадлежать сама себе. Ее привязали к маленькому существу, и не дали выбора. Ей катастрофически не хватало двух выходных, чтоб восстановиться. Она забросила дачу, на нее просто не было ни времени, ни сил. По субботам и воскресеньям она осталась дома и даже не выходила. Иногда у мужа на выходные выпадали смены, и тогда Людмила наслаждалась одиночеством, и тишиной. Не надо было ни для кого ничего делать.
Она не говорила об этом мужу. Он и сам всё понимал. Иногда вечером говорил:
— Может, хватит уже, Люд. Пусть няню нанимает. Ты же не железная. Мы уж не молодые. Своих отнянчили.
Она вздыхала:
— Ты знаешь, Настя не простит. Это ж не просто дочь — это характер. Она-то найдет выход из положения, а мы с тобой останемся без дочери.
Однажды вечером Настя вернулась раньше. Усталая, но довольная:
— Мам, ты не представляешь, как меня сегодня похвалили! Говорят, я единственная, кто может держать коллектив. А если заведующая уйдёт — мне, возможно, предложат её место.
Людмила улыбнулась.
— Я рада за тебя, доченька. – ответила Людмила без эмоционально, уже битый час, качая на руках орущего внука.
- Ну как вы тут? – коверкая голос, спросила Настя, будто обращаясь к сыну и забирая его на руки.
Людмила передала ребенка матери, поцеловала Настю, забрала свои сумки и молча вышла из квартиры. Сегодня был невероятно тяжелый день. Младенцы в шестьдесят – это слишком тяжело. Спина ныла от усталости, руки пульсировали, она знала, что на утро всё будет болеть еще сильнее.
И вот тут Людмила впервые ясно поняла: её никто не спасёт, кроме неё самой. Помочь дочери — важно. Но не ценой здоровья и тишины, которую она заслужила.
Дома Людмила долго решалась, и прокручивала в голове все возможные события, когда она скажет дочери что не может больше в таком режиме сидеть с внуком. Будь что будет, и она взяла телефон написал сообщение: «Настенька, доченька, я тебя очень люблю. Прости меня, я больше не могу в таком же режиме сидеть с Егоркой. Заинька, я вас очень люблю, не серчайте. Но мне тоже нужна помощь. Я живу на два дома. Я готова дальше тебе помогать, но подумай над тем, чтоб взять няню».
Ответ пришел быстро: «Мам, ну какая няня? Как я могу оставить грудного ребенка чужому человеку. Я доверяю только тебе».
Людмила вскипела от возмущения, гнев разлился по всему телу, она взвыла в пустоту и написала: «Если меня завтра не станет, ты же справишься?». Это было эмоциональное и необдуманное сообщение. Через минуту Людмила пожалела, что его отправила, но вернуть уже было нельзя. На это сообщение Настя ей не ответила. Хорошо, что впереди были выходные, и в эту субботу Людмила все же решила поехать на дачу, побыть на природе, подышать свежим воздухом и насладиться моментом свободы.
Руки и спина действительно болели еще больше, чем накануне. Но еще больше болело сердце, Людмила ругала себя за то, что не сдержалась и отправила дочери такое смс. Она рассказала об этом мужу. Тот обнял ее и сказал:
- Не переживай, Люд. Как будет так будет. Если она после этого не поймет и не войдет в твое положение – значит мы воспитали эгоистку. А с эгоистки спрос не велик. Что для нее не делай, все будет мало. Не переживай. Ты мой герой и всегда им будешь.
Людмила прижалась к мужу, мысленно благодаря небеса за него:
- А ты мой герой.
***
На следующий день Настя приехала на дачу с Егоркой. Людмила, когда увидела ее через окно, вздрогнула. Даже не смогла выйти встретить.
- Мам! – кричала она на весь дом, увидев мать в кресле с книжкой, она затараторила с претензией. – Мам, что такое? Что случилось? Я не поняла посыл твоих смс вчерашних.
Людмила подняла глаза и тихо ответила:
— Просто... Мне тяжело. Очень. Я сижу с Егором с самого утра до вечера. И мне уже шестьдесят. У меня болят суставы, голова, спина, руки, я всё чаще забываю, куда положила вещи. Я боюсь однажды просто не встать утром. Или не удержать его на руках. Я люблю Егорку. Но я больше не могу каждый день быть няней. Я выдохлась.
Настя молчала. Потом, почти раздражённо, будто не веря:
— Мам, я ведь на тебя рассчитывала! Ты сама согласилась...
Людмила почувствовала, как внутри всё сжалось. Вот он — момент. Сейчас или прогнуться, или выдержать.
— Да. Я согласилась. Потому что ты — моя дочь. И я знала, что тебе важно сохранить работу. Но я согласилась из любви, а не потому, что обязана. И сейчас я говорю тебе честно: мне стало страшно за себя. Я чувствую, что теряю себя — здоровье, покой.
Настя отвернулась. Видимо, боролась с эмоциями. Потом, хрипло:
— А ты подумала, что я чувствую? Я тоже на грани, у меня на работе давление, и дома всё на мне. Андрей шесть дней в неделю до позднего вечера на работе. Я не могу взять декрет снова. Мне нужна эта работа.
— Я понимаю, — мягко, но твёрдо ответила Людмила. — Но ты — молодая. У тебя есть силы, возможности. Ты можешь найти няню, договориться с мужем, пересмотреть график. А я не могу больше. Мне нужно остановиться.
Молчание затянулось. Наконец заговорил Анатолий:
— Настя, мы тебя любим. Но и ты постарайся понять. Мама тебя не бросает, она просто просит понимания. Она своё уже дала — и тебе, и Вике, и Егорке.
Настя медленно кивнула. В глазах стояли слёзы.
— Я.… я подумаю. Просто мне нужно время. Я не ждала этого. Не была готова...
Людмила встала, подошла, обняла дочь.
— Я знаю. Никто из нас не был готов. Но быть взрослыми — значит уметь не только брать, но и понимать границы. Я рядом. Но мне нужно быть собой. Мне элементарно надо свое время на неделе, чтоб сходить в поликлинику, в парикмахерскую, в конце концов просто встретиться с подругами, не спрашивая у тебя разрешения.
***
Прошла неделя поиска няни, и однажды Настя позвонила Людмиле:
— Мам, я искала няню. Всё либо дорого, либо сомнительно. Нашлась одна женщина, спокойная, ей сорок пять лет, с медицинским образованием. Попробуем?
- Попробуем. – ответила Людмила.
Через час Настя снова перезвонила:
— Мам, я не могу. Мне тяжело оставлять Егора с чужим человеком. Она хорошая вроде бы, но… вдруг что? Вдруг уронит, не уследит, напугает его? Он же совсем кроха…
— Настя, я понимаю, — сказала она спокойно. — Но я всё равно не могу больше тянуть всё одна. Я не молодею с каждым днём, а наоборот. Мне надо иногда сходить к врачу, просто отлежаться, выбраться куда-то — не отпрашиваясь у тебя, как в детстве. Я хочу быть рядом. Но не хочу быть в заперти.
Они молчали. Потом Настя нерешительно предложила:
— А если… не совсем няня? Чтобы не одна она, и не одна ты. Вдвоём. Например, в дни, когда ты не можешь — она приходит. Или вы с ней по полдня, если тебе надо куда-то уйти. Так будет хоть кто-то на подстраховке. А Егор не останется один с незнакомкой.
Людмила почувствовала, как отпустило. Это было… приемлемо. Это не лишало её права быть бабушкой, но давало шанс быть ещё кем-то — женщиной с правом на личные планы.
В итоге няню пригласили. Первые дни Людмила оставалась рядом, «на подхвате», будто учила женщину, как обращаться с её внуком.
Так установился новый ритм. Утром — Людмила. Днём — няня. Бывали дни, когда Людмила с радостью играла с Егором, пела ему, гуляла, и думала: А ведь хорошо, что я не совсем ушла. Это — связь. Это — жизнь. Иногда она скучала по работе и фантазировала, чтобы она сейчас делала если бы пришла на работу.
Она не говорила этого ни Насте, ни мужу. Это была её внутренняя война: между потребностью быть нужной и правом на покой.
Теперь Людмила сама вела график. Писала Насте, в какие дни может, в какие — не может. Иногда оставалась с Егором до обеда, потом уходила, зная, что няня подхватит. Иногда наоборот — няня была утром, а она приходила ближе к вечеру, чтобы успеть погулять с внуком, покормить. Это дало ей ощущение выбора. Ощущение уважения к её времени.
Теперь она могла без стыда сказать:
— В среду я иду к кардиологу, буду только после обеда.
— Завтра с утра — в парикмахерскую, Егорку пусть няня заберёт, я потом подменю.
И Настя больше не обижалась. Не дулась. Она сама стала мягче, менее резкой, благодарной. Иногда вечером писала:
«Мам, спасибо тебе. Я понимаю, как непросто тебе. Я вижу это. Прости, если раньше не замечала.»
Людмила читала эти сообщения и плакала. От облегчения. От признания. И чуть-чуть — от усталости, которая всё равно не уходила до конца.
Но теперь у неё было пространство. Воздух. Право на «нет». И от этого становилось легче.
***
Прошло три года.
Егорка вырос, перестал быть крохотным комочком на руках — теперь он ходил в садик с маленьким рюкзачком, уверенно топая в резиновых сапожках по лужам. У него были друзья, любимая воспитательница и целый мир, в который бабушка входила не каждый день.
Для Людмилы это стало облегчением.
Людмила всё ещё была на подхвате — если Анастасия оставалась на совещании, если няня заболела, если Егорка вдруг подхватывал вирус и нужно было срочно забрать его из сада, посидеть с ним день-другой. Настя чаще извинялась, просила «если можно», но всё равно надеялась на маму. И Людмила соглашалась.
Не потому, что хотелось. А потому что знала: если не она — никто. Потому что так сложилось. Потому что сердце — бабушкино.
Она уже не бунтовала, не злилась, не надеялась, что всё станет иначе. Смирилась.
И хотя временами душу всё ещё поднимала лёгкая горечь — почему же я всё ещё в ответе? — ей стало чуть легче. Потому что дни теперь были её. Почти всегда.
И в этом «почти» она и жила.
И каждый вечер, когда тишина опускалась в её квартире, Людмила думала:
Я сделала, как могла. Не идеально. Не свято. Но с любовью.
Иногда бередили душу подружки. У одной внуков совсем не было, и она всегда говорила, что завидует Людмиле, что у нее двое. У второй подруги было четверо внуков, и она поставила детей перед фактом, что сидеть ни с кем не будет. Там были свои тараканы у людей. Людмила находила свою ситуацию как нечто среднее и идеальное.
