Ребенок снова заплакал в кроватке, спал по 5-10 минут, снова просыпался и плакал. У меня больше не было сил, я просто сидела неподвижно, слушая этот истошный плачь двухмесячного сына. После бессонных ночей еще из роддома, мне казалось, я схожу с ума. Тошнило и кружилась голова.
Мама прибежала из соседней комнаты, снова причитая что-то вроде «ну что ты сидишь как вкопанная, совсем не слышишь». Наклонилась над Тимошей, попыталась засунуть ему пустышку, но тот выплевывал настойчиво и орал.
- Наверное голодный. – нервно произнесла мать, доставая ребенка из кровати. – На, покорми. Молоко совсем, наверное, негодное, раз не наедается». И нервно вручила мне ребенка. Я машинально подняла майку, отстегнула бюстгальтер и попыталась покормить. Чудо, он замолчал. Мать продолжила жужжать на ухо: «Ты что не слушала как он орал, чего сидишь как статуя. Теперь это твоя забота, слышишь? Даже не думай, что я буду его выхаживать.»
- Мам, я не прошу тебя его выхаживать, я просто устала, - начала я устало оправдываться. Это был уже десятый или двадцатый подобный разговор. Мне хотелось просто не быть. Просто исчезнуть. Жизнь почему-то начала складываться странным образом и не так как мне того хотелось. В какой-то момент мне стало казаться, что я наблюдаю за этим всем со стороны.
Вот я делаю тест, потому что задержка 8 дней. Вот разговор с Борисом, о том, что я беременная, вот его вялое «ну ладно» или «да ладно», уже не помню, ну не суть. Вот я рассказала о беременности матери, и она вылила на меня кушак какой-то необъективной несуразной грязи. Вот наша свадьба, на которой Борис толи от счастья толи от горя напился в хлам, а его мать мне сказала, что жить мы теперь будем у меня, что у них собака и кошка, а ребенку это опасно, будет аллергия. Вот мои роды, где врачи орали «у ребенка нет кислорода, мамочка тужься» и всем своим весом напирал мне на живот. Потом разрывы, швы и отходняк от эпидуралки, после которой я совсем не соображала. Родила в 2:00 ночи, а в 6:00 утра уже пришла медсестра рассказывать, как правильно ухаживать за ребенком. Как подмывать, как пеленать… Руки ватные, в глазах плывет, ребенка привезли только в 5:30 утра. Боже, что с ним делать, какой он маленький, как это вообще все со мной могло произойти.
Как странно и как быстро жизнь может развернуться на 180 градусов и повернуться пятой точкой. Еще год назад у меня была классная работа с моим дружным коллективом, ощущение независимости, свои деньги. Я снимала квартиру с коллегой девчонкой и была абсолютно счастлива. Мама всегда общалась со мной нервно, будто я все время ее раздражала. Что бы я ни сделал или не сказала, все подвергалось критике и отрицанию. Хотелось нормальности, как у других девчонок, у которых были заботливые родители, я видела, как они деликатно и заботливо общались со своими подросшими детьми, я восхищалась. В 23 года уже работая я чувствовала себя нелюбимым подростком, которого контролируют на каждом движении. Очень скоро я сняла квартиру с коллегой и переехала на самообеспечение. Меня никто не шпынял, не упрекал, не говорил, что мне делать, как поступать с деньгами, с одеждой и со своим свободным временем. Это было время настоящего счастья, которое продлилось очень недолго.
Мне было 24 когда я начала встречаться с молодым человеком из соседнего офиса, Боре было 28 лет. Было приятно что на меня обратил внимание мужчина, до этого я особо ни с кем не встречалась, не было времени. И мама все равно не дала бы. Повстречались мы не долго, по классике жанра, через месяца три я узнала, что беременна. Я и испугалась, и была счастлива одновременно, семья, муж дети, я всегда хотела этого, я была готова заботиться, холить и лелеять свою, мною созданную семью. Семью, где я любящая жена и мама, и мои дети счастливы.
Боря же оказался вечным ребенком своих родителей. Если я не успевала приготовить он просто уезжал на ужин к своей маме. Выходные по старинке проводил с коллегами и друзьями и вообще в его жизни ничего не поменялось. Он по-прежнему работал и жил полной жизнью. Был ли кто у него на стороне, у меня даже сил не было думать об этом. Моя главная задача была выжить в ежедневных маминых упреках. Она то, как раз обрадовалась, что я перееду к ней жить с ребенком и мужем, ведь теперь у нее для воспитания появятся еще дополнительные две жертвы для упреков и нравоучений.
Гулять она выходила вместе со мной и Тимошей. Когда он плакал, она вырывала у меня коляску из рук, и нервно прикрикивала на весь парк:
- Не трогай его, он же уже спит, это он во сне орет. Ну что ты его дергаешь. Ай, дай, я сама.
Мне жутко хотелось ее послать, забрать сына и уйти на все четыре стороны. Но я была в самом незавидном положении, без денег, без жилья, без права голоса.
Я часто думала, что сорвусь. Но в какой-то момент начала просто... отключаться. Жила как в тумане. Ребенок, кормления, крики, мамины упреки, звонки Бориса с работы типа «что приготовила на ужин» — всё слилось в какую-то мутную ленту. Иногда я не помнила, что ела или вообще ела ли. Иногда забывала, какой сегодня день.
Однажды я вышла на улицу в домашних тапках. Просто взяла коляску и пошла гулять. Без подгузников, без воды, без ничего. Только когда на меня начали странно смотреть прохожие, я поняла, что на мне комнатные тапочки с пушком и это выглядело не очень модно. Хотелось сесть на скамейку и рыдать. Но я не могла — Тимоша спал. Он только заснул. Эти 20 минут тишины были для меня как единственный шанс выдохнуть.
Мама всё чаще стала говорить, что «ты плохая мать» и «раньше хоть детей на совесть рожали, а сейчас только ныть умеют». Боря начал задерживаться на работе. Появился запах чужих духов. Я не спрашивала. Мне не хватало сил даже на скандал. В какой-то момент я поняла: я могу умереть. Просто так. Не от болезни, не от старости, а потому что больше не выдержу. Всё было как будто не со мной, как будто я смотрела на чужую жизнь. И эта чужая женщина с темными кругами под глазами, с волосами, собранными кое-как в пучок, эта тихая сгорбленная фигура у окна — это была я.
Тимоша подрос. Ему исполнилось три месяца. Потом четыре. С каждым днем я училась отличать его плач — когда он голодный, когда устал, когда просто хочет на руки. Я начинала чувствовать его. Он начинал узнавать меня. И вот однажды утром он улыбнулся. Не потому, что "у него газы", как всегда, говорила мама. А просто — мне. Своей маме. И тогда я впервые за много месяцев заплакала не от боли. А от надежды.
Наверное, в этот момент я поняла — мне нужно уходить. Хотя я драматизирую, не в этот момент поняла, давно уже созревало решение, в этот момент я наконец-то это сделала. Ради него. Ради себя. Пусть это безумие, пусть у меня нет квартиры, и Боря вряд ли будет платить алименты, и мама закатит истерику. Но если я не уйду, я исчезну окончательно.
Пока мама была у подруги, я собрала чемодан. Вещей для Тимоши, немного моих, документы. Позвонила Вике — той самой коллеге, с которой мы раньше снимали квартиру. Она еще тогда говорила: «Если что — звони». Я позвонила.
Она молча сказала:
— Приезжай. Есть матрас, есть суп, есть я. Остальное разберем.
Я взяла спящего сына, накинула пальто и вышла из квартиры.
Когда мама вернулась домой и увидела, что кроватка пуста, а из детских вещей осталась лишь пара бодиков на сушилке, она устроила истерику. Звонила мне раз пятнадцать подряд, писала сообщения в духе «ты безответственная дура», «куда ты потащила младенца, ты в своем уме?» и любимое её: «теперь не приползай назад, я тебе не гостиница».
Я читала это, сидя у Вики на кухне с чашкой чая в руках и Тимошей на коленях. Сердце всё равно стучало где-то в горле, ладони потели. Мне было страшно. Очень страшно. Но я выбрала. Я ушла. И теперь всё должно было быть иначе.
Боря написал вечером. Коротко:
«Ты что, совсем рехнулась? Где ты с ребёнком? Я после работы заеду».
Он заехал. Уставший, но не особо взволнованный. Зашёл в квартиру, осмотрелся. Посмотрел на Тимошу, потом на меня.
— Ну ты даёшь, — сказал, почесывая затылок. — Мама на уши встала. Мне на работе названивала.
— Это уже не твоя забота, — сказала я спокойно.
— Ага. То есть ты теперь одна всё? —как-то растеряно спросил он.
— Я и так всё одна, Борь. Ты не заметил?
Он молча сел за стол. Повертел в руках чашку.
— Я не против, чтобы ты уехала. Но ты могла бы хотя бы сказать.
— А толку? Ты всё равно всегда на работе или у мамы. Ты меня не слышал.
Боря пожал плечами. Он и правда не слышал. Вернее, не хотел. Удобнее было жить как раньше. Дом — как гостиница. Жена — как приложение к ребёнку. Слишком резко на него свалилось это всё. Он не был плохим человеком. Просто не вырос.
Через пару дней он позвонил снова:
— Я говорил с мамой. Она в ярости. Но если тебе там лучше — оставайся. Только я Тимошу хочу видеть. Давай как-то решим.
Мы договорились, что он будет приходить по выходным. Иногда приходил. Иногда забывал. Иногда отменял. Я не уговаривала, не ругалась. Просто фиксировала внутри: это тот человек, на которого нельзя опереться.
А мама… она первое время продолжала слать потоки обвинений. Потом перешла на обиды. Потом начала слать фотографии — свою внезапно заведенную кошку, ужин, газету с заголовками вроде «мать сбежала с младенцем» — пассивно-агрессивная классика. Но когда поняла, что я не собираюсь возвращаться, взяла паузу.
Через месяц позвонила тихим голосом:
— Я купила Тимоше костюмчик. Приезжайте хоть на часик. Я сварила борщ.
Я сказала, что как-нибудь. Потом положила трубку и плакала. Потому что всё равно больно. Хоть и правильно.
Прошла неделя. Потом еще одна. Тимоша всё ещё плохо спал, но я начала чуть-чуть выдыхать. Вика оказалась не просто подругой, а настоящим человеком-спасательным кругом. Не лезла с советами, не упрекала. Просто была рядом. Готовила супы, держала Тимошу, когда я принимала душ. Иногда мы просто молча сидели рядом на кухне, и это было лучше любых слов.
Однажды вечером она принесла мне свой старенький ноутбук.
— Он не быстрый, но работает. Попробуй. Может, зайдешь в рабочую почту?
Я не заходила в неё с момента родов. Просто не могла. Страх, стыд, боль — всё смешалось. Но в тот вечер, когда Тимоша заснул чуть дольше обычного, я включила ноутбук и зашла. В ящике было десятки писем. Не от рассылок — от людей. Клиенты, коллеги, даже начальница.
«Мы тут не знаем, как без тебя работать»
«Клиент X просил только тебя»
«Надеемся, ты скоро вернёшься. Очень не хватает»
«Если тебе хоть немного интересно, поговорим о частичной удалёнке? Мы понимаем, что у тебя малыш»
Я перечитывала и не могла поверить. Меня ждали, я была нужна. Это было как глоток воздуха. Как напоминание, что я — это не только мама. Я — это ещё и специалист, и умная, и ценная.
Я ответила начальнице. Сначала робко, с осторожностью:
«Здравствуйте. Да, я пока с малышом, но возможно несколько часов в неделю. Скажем, с 9 до 13».
Ответ пришел быстро:
«Давай попробуем. Очень рады тебе. Логин остался прежним. Зарплата — пусть будет по часам. Спасибо, что откликнулась».
Вика хлопнула в ладоши, когда я рассказала.
— Я же знала! Ты крутая. Они это просто не забыли.
И вот я снова сижу за ноутом. Рядом в люльке спит Тимоша. На экране — таблица, клиенты, задачи. Я снова работаю. Сначала чуть-чуть. Потом больше. Это всё ещё не сказка: Тимоша часто плачет, Вика иногда устает, я иногда сижу и реву в ванне. Но я снова начала чувствовать опору внутри себя. Маленькую, зыбкую. Но свою.
Всё как-то начало понемногу налаживаться. Не резко, не волшебно — а так, как обычно бывает в жизни. Маленькими шагами. Где-то удачнее, где-то — снова откат, бессонная ночь, усталость и слёзы в подушку. Но я уже держалась крепче. У меня был ритм, пусть и шаткий. Была работа. Было своё маленькое «пространство» — даже если всего лишь угол в комнате у Вики. Но меня никто не обижал, не унижал и не упрекал.
И тут произошло то, чего я совсем не ожидала. Борис перевёл деньги. Без скандала, без напоминаний. Просто утром пришло уведомление: «поступление 20 000 руб.». Я даже переспросила в чате:
— Это ты?
Он ответил:
— Да. На сына. Буду стараться регулярно.
Это было не признание в любви и не просьба вернуться. Просто тихий, взрослый жест. Может, до него начало доходить. Может, коллега или мама что-то сказали ему. Неважно. Важно, что он взял хоть какую-то ответственность. Я поблагодарила. Без эмоций. Просто «спасибо».
А через пару недель снова позвонила мама. Голос был сдержанный, не такой колючий.
— Я тут связала Тимоше шапочку. Может, заедете за ней? Или я подвезу.
— Спасибо, мам. Я выберу свободное время, и мы встретимся.
Она пару раз ещё пыталась:
— Всё-таки лучше тебе вернуться домой. Там всё привычное. Ребёнку нужно пространство.
— Мам, спасибо. Но пока нам здесь хорошо.
Я не говорила резко. Не отталкивала. Просто держала границу. Мягко. Она уже поняла, что обратно меня не затащить. И сама, кажется, выдохнула. Стала писать реже, но спокойнее. Спрашивала, как Тимоша. Иногда предлагала помощь: привезти фруктов, купить подгузники. Я брала не всегда. Но если и брала — благодарила. Без чувства вины.
Так и шло. Мирно. Немного на расстоянии. Без ярких вспышек, но с тихим уважением. Мы обе были ранены, по-своему. Но теперь у меня было своё. Своя комната. Своя работа. Свой ребёнок. Своя жизнь.
И я, впервые за долгое время, чувствовала: я справляюсь.
Не знаю, что там впереди приготовила мне жизнь, но я обязана быть сильной и самостоятельной, теперь от меня зависит жизнь этого маленького чуда, которого я люблю больше всего в мире.
