Некоторые истории прячутся под полом — пахнут железом, мышами и старым страхом. О них не говорят вслух, но двери на ночь всё равно закрывают дважды. Шкуродер — не просто деревенская страшилка. Он приходит за чужими лицами, за словами, сказанными не тем, и за теми, кто слишком поздно понял, что в их доме стало тише. Мы уехали. Но до сих пор не уверены, что он не уехал с нами.
Это было лет шесть назад. Мы с братом моим, Генкой, и его товарищем Санькой по осени на охоту поехали. Осень тогда только началась, дни стояли солнечные, спокойные, хотя, конечно, в воздухе уже ощущался характерный запах увядания. Ехали целенаправленно, уже не первый раз – у Саньки в тех краях дед жил, последний из старожилов уже давно заброшенной деревни. Вот мы и совмещали приятное с полезным – и деда проведывали, и леса местные на предмет чего вкусного рейдили.
Место там дикое было, километров сорок по разбитой просеке от трассы, только на УАЗике и проедешь. Вокруг лес глухой, темный, да такой, что Генкина псина охотничья все время хвост поджимала, не вывозя на своих городских тренированных инстинктах настоящую непроходимую чащу. Раньше-то там большая деревня была, когда-то, вроде как родители Саньки еще застали это счастливое время, а теперь из домов только дом Михалыча и остался. Остальные уже давно полегли в неравной битве с лесом, одни остовы да разрушенные колодцы местами торчали. Ни интернета, ни электричества – ни единой весточки от цивилизации в тех краях и не встретишь. Но зверье водилось, это да. Все пять раз, что мы туда катались, домой с добычей возвращались, ни одной осечки не было.
А дед у Саньки был под стать этому лесу. Такой же мрачный, суровый и нелюдимый старик. Миллион раз Санька жаловался нам, что родители измаялись уговаривать Михалыча к ним в город перебраться – он как сказал один раз свое весомое «Нет», так и сидит сычом, и хоть бы что ему. А вот гостей принимал охотно, особенно Саньку и приятелей его. Поговорить-то с кем-то, кроме безмолвного леса, охота, лес-то вообще тот еще собеседник.
Дом у Михалыча был под стать его тяжелой натуре. Такой же старый, сухой, несгибаемый – стоял на месте единым бревенчатым срубом, и не брали его ни время, ни чаща. Спали в доме вповалку вокруг печи, все в одной комнате, крепко протопленной трескучими бревнами. Позади дома банька пряталась, как положено, с березовыми вениками и крепким паром. А для развлечения и согрева дед себе погребок организовал, где тихо гнал самогон и настаивал на яблоках, сливах и других дарах природы.
На охоту Михалыч, несмотря на свой почтенный возраст, с нами ходил. Ружье у него свое было, в лесу без ружья никуда, движения молодые, резкие, шаг он как-то так хитро ставил, что мог вплотную к зайцу подойти – тот и не шелохнулся бы. Порой мы, молодые, за Михалычем и не поспевали, выдыхались раньше. А дед только смеялся, демонстрируя в улыбке все 32 крепких здоровых зуба, говорил, мол, измельчало поколение, все по своим городам сидит, жизни не нюхавши.
В общем, собирались мы как на праздник. Деду гостинцев набрали побольше – пять мешков разных запасов аккурат вошли в Санькин УАЗик – свое барахло собрали, сели и в путь двинулись, заранее предвкушая отличный отдых. Но все как-то сразу пошло… неправильно. Не так.
В этот раз дед встретил нас молча, только махнул рукой, мол, заходите. Был он хмурый какой-то, не в настроении. Нет, нас он был рад видеть, за гостинцы спасибо сказал, как положено, даже улыбался, но вроде как через силу. Потом и вовсе засел на лавку у печки, закурил и молча смотрел, как мы обустраиваемся. Даже про дорогу и новости последние не спросил. Ну, мы и не выдержали. Когда стол уже накрыт был, Генка и поинтересовался, что, мол, мы невовремя? Помешали чему?
Дед выпустил очередное колечко дыма, задумчиво посмотрел в угол, а потом как-то тихо, но отчётливо сказал:
— Рад-то я рад… Только зря вы в этот раз приехали. Не та нынче осень.
Мы переглянулись. Санька хмыкнул:
— Это ты, дед, про что?
— Да всё про то же, — дед затушил бычок, встал и посмотрел в окно, где уже стелился густой вечер. — Только раньше оно по весне бывало. А теперь вот… осенью пришло.
И дальше — замолчал. Ни еда его не расшевелила, ни его же родименькие настойки. Да и не пил он в тот вечер, вообще за весь тот наш отдых ни разу к горячительному не притронулся. Но расспрашивать подробнее мы тогда не стали – тут и усталость с дороги навалилась, и природная деликатность. Все же в душу к себе нас Михалыч не приглашал, чтобы допросы с пристрастием ему учинять. Решили, мало ли какие могут быть у одинокого старика из глуши проблемы. Захочет – сам расскажет.
Но на утро ощущение неправильности только усилилось, а странности продолжились. Мы уже к выходу приготовились, рюкзаки накинули, сапоги потуже натянули, Михалыча позвали, а тот и говорит:
- В лесу меня слушать, как самих себя. След в след идти будем, к закату вернемся. И вглубь леса не пойдем.
- Это почему-то? Там, за оврагом, место кабанье, а мы туда, выходит и не пойдем? – возмутился Санька.
- Я сказал. Или по моему действуем, или все дружно дома сидим, друг на друга смотрим, - припечатал дед таким тоном, что спорить с ним ни у кого из нас духа не хватило. А потом добавил и вовсе непонятно, - К оврагу вообще нельзя. Никак. Там Шкуродер буянит.
— Кто? — не понял Генка, натягивая на плечо ружьё.
— Шкуродёр, — не глядя на нас, повторил Михалыч. И тишина после этих слов сразу такая повисла, что даже собака Генкина — Буч — вдруг хвост поджала, хотя до этого обнюхивала дверь и прыгала, как дурная.
Мы переглянулись снова. Санька усмехнулся, мол, дед совсем с катушек съехал, может, старческое у него, а может, просто прикалывается.
— Это ты, дед, про какого такого зверя? Или это так теперь браконьеров величают?
— А ты видел хоть одного браконьера в этих местах? — хмыкнул Михалыч. — Да тут кроме вас, трижды неразумных, за последние лет пятнадцать никто не шастал. А кто и сунулся — те уже не вернулись. Я-то потому и остался, что места знаю, тропы помню. А городским тут лучше не соваться. Не научены вы с ним... с этим лесом разговаривать. Не то скажешь — и всё, не будет человека.
Мы замолчали. Михалыч посмотрел на нас, как на детей, и тяжело вздохнул.
— Ладно, вы уж приехали, чего теперь. Только к оврагу ни шагу, и без меня никуда. Это не просьба, это я вам говорю как последний, кто знает, где здесь дорога, а где — кромка между нашим и не нашим. Поняли?
И пошёл, не оборачиваясь. Мы молча поплелись следом. Буч Генкин вел себя странно: сперва шел за нами, но не как обычно, с веселой щенячьей придурью, не тянул, не скулил, а прям по пятам шагал. Потом и вовсе заскулил, на лапы припал и свалил обратно к дому. Дед на это – и на наше недоумение – только плечами пожал, мол, а что тут сделаешь, если чует животина недоброе?
Вот без вранья могу отметить, что лес и правда был как будто другим в тот день. Ну, то есть, это и в обычное-то время было весьма мрачное местечко, но довольно оживленное в плане живности. А тут ни птичек, ни ветра, ни треска деревьев – ничего не было, только тишина, как в подвале. И, вопреки солнцу, какая-то странная… слякотность. Не знаю, как это нормально описать. По идее, в это время года, с учетом аномально теплого бабьего лета, в лесу должно быть сухо и очень пожароопасно. Но, нет, вокруг стояла сплошная мглистая сырость, такая вязкая, склизкая, даже листва под ногами странно чавкала, как будто мы не по лесу шагали, а по какому-то болоту.
Мы шагали след в след за Михалычем, как он и велел, почему-то молча и стараясь не производить лишнего шума. Говорить не хотелось, шутить – тем более. И чем дальше мы шли, тем сильнее наши головы непроизвольно втягивались в плечи. В какой-то момент дед вдруг остановился, махнул нам рукой, мол, все, привал. Сел на пенек, затянулся своей махоркой, покосился на наши вытянутые рожи и задумчиво проговорил:
- А может и показать вам… Мой-то век к концу подходит, кто-то же должен знать…
Почему-то лично у меня не было никакого желания ни видеть, ни знать, что бы там дед не собирался нам сообщить. Но и Генка, и Санька мой пессимизм не разделяли, поэтому, после перекура, еще минут через сорок дороги мы вышли на небольшой пригорок, откуда внизу виднелся овраг. Михалыч остановился резко, вскинул руку:
— Дальше — ни ногой. Смотрите. И запоминайте.
Мы сгрудились в кучку, стараясь ничего не трогать и не шуметь. Овраг был обычный, ровно такой, каким мы его помнили: деревья пореже, кое-где кусты, заваленные листьями кости — типичное кабанье место. Но вот только... было в этом месте что-то странное. Что-то, чего раньше не было.
Чернота. В самой низине оврага. Не тень, не темнота от деревьев. Настоящая, густая, как копоть, чернота, в которой ни одна деталь не читается. Словно прореха в мире.
— Вот там он и живёт, — прошептал Михалыч. — Шкуродёр.
Мы переглянулись. Генка начал что-то бормотать про байки, но голос его звучал неуверенно.
— А кто это, деда? — всё же решился спросить Санька, как-то по-детски дрогнув голосом. — Что это за Шкуродёр?
Михалыч медленно выдохнул, достал махорку, покрутил в пальцах, не закуривая.
— А кто ж его знает? Не зверь, не человек. Старый, как сам лес. Его никто не видел, как следует, но кто видел — уже не рассказывал. Не выживают такие. Он с них кожу снимает. Живьем.
Тут мне окончательно поплохело, и я, непроизвольно сглотнув, прошептал:
— Зачем?
— Хочешь, чтобы тебе кто-то ответил на это? — с усмешкой ответил Михалыч. — Собирает он их. Говорят, у него в логове — тысячи шкур. Беличьих, волчьих, лосиных... человеческих. Собирает, а потом носит. Как вы костюмы свои.
Санька покачал головой:
— Да ладно тебе, дед. Это ж сказки.
— А вот те, кто так думал, — вон там, — и Михалыч кивнул в сторону оврага. — Под теми сучьями. Их теперь там Шкуродер хранит. Места не занимают, компактные они... когда шкурами.
Вот тут уже не до смеха стало. Даже Санька заткнулся.
— Поэтому дальше — ни шагу. Недавно сюда что-то пришло, и, судя по всему, Шкуродёр проснулся раньше срока. Не знаю только, к добру это или к худу. Хотя какое уж тут добро… —протянул дед, складывая махорку обратно в нагрудный карман. Напрягся вдруг, потяжелел взглядом и как рявкнет, - Назад! Быстро! Шаг в шаг! Ни влево, ни вправо — башку оторву, сам Шкуродер не успеет! – и резво припустил обратно по тропе в сторону дома.
Мы поспешили за ним, старательно отмахиваясь от ощущения, что лес, как живой, провожает нас взглядом. Недобрым таким взглядом. Каждая ветка казалась нам вытянутой рукой, каждое чавканье под ногами — чьим-то хрипом. Возможно, это все нам именно что казалось, но проверять – останавливаться и приглядываться - как-то не тянуло.
Буч встретил нас у крыльца, молчаливый и равнодушный. Как лежал, поджав уши, так и продолжил лежать, только тоненько поскуливал в нашу сторону, как будто мы реально выползли из какого-то кладбища, прямиком из могилы. В дом мы ввалились даже не разувшись, по дороге подхватив пса на руки и втащив внутрь, поближе к печке.
Дед двери запер накрепко, на обе щеколды, приземлился на свое место у печки, плеснул всем нам из высокой бутылки фирменной наливки, закурил и молча уставился в тот же угол. Мы молчали тоже, потягивая наливку как воду и пряча глаза. Минут пять так молчали. Может десять. Может несколько часов. Лично я пытался судорожно сложить в голове то, что я видел, и то, во что я в принципе верил. Получалось хреново, настойка не забирала, сидеть становилось все неуютнее.
- Ладно, - вдруг разбил тишину Михалыч. – Увидели, значит теперь не забудете. Может, потом предупредите кого. А раз уж про Шкуродера такое дело пошло, расскажу, пожалуй, как всё всерьёз-то началось. Вернее, как мы все впервые о Шкуродере узнали.
В те времена, когда тут еще деревня была, колхоз большой, государственного назначения, был у нас председатель. Иван Алексеич его звали, как сейчас помню. Мужик он был неплохой, все в руках держал, всех строил, любил, чтобы по уставу все было до последней буковки. Колхоз при нем процветал, из самой столицы нам награды слали, ну, и премии разные за заслуги каждому, включая последних работяг.
Одна беда у нашего Алексеича была – жадный он был до края. Вернее, не так. На колхоз он дотаций не жалел, зарплаты всем до копейки выплачивал, технику передовую закупал, тут как положено. Но вот в бытовом, домашнем то есть, плане прижимистым был до ужаса. Помню, жена его в одном сером платьице по деревне расхаживала – муж ей от большой любви даже фуфайки новой не купил, зимой бедолага в той, что на работе по уставу положена, бегала. Дом у них убогий стоял, все Алексеич денег на хороший ремонт жалел, машина служебная, если по нужде, даже питались они в местной столовке для рабочих, а по выходным на костре во дворе какую-то похлебку овощную варили из того, что на огороде выросло.
А с лесом у Алексеича и вовсе что-то странное случилось. Кто уж его на ту мысль, что у нас в лесу секреты какие-то зарыты, надоумил – не знаю. Но ходил он в лес регулярно, и почему-то всегда с лопатой. Бродил там, копал где попало…
Михалыч махнул рукой в сторону окна, где тьма сгустилась ещё больше.
— Так вот. По весне наш Алексеич все ж доходился - пропал. Пошёл, вроде как, за грибами на субботнее утро, вечером домой не явился, потом в воскресенье жена его по деревне пошла помощь кликать... Неделю его искали, из города милиция приезжала, с собаками местность прочесывали. Ну, и нашли, на восьмой выходит день.
Ну, как «нашли»… Если бы собаки ножик его трофейный и корзинку с грибами не приволокли, а жена по обрывкам ткани на деревьях тулуп супружний не опознала, в жизни никто бы в той груде мяса человека не опознал. Вот эта груда так и лежала, теплая еще, но без единого лоскута кожи. Как тот кролик ободранный… И главное, чисто так сработано, иной мастер так со зверя шкуру не снимет, как нашего председателя разделали.
Хоронили его в закрытом гробу. Батюшка местный от ужаса аж отпевать отказался, насилу уговорили. Но самое странное было не в этом.
Еще через неделю, когда уже отгоревали все, кто мог, а нам из города нового председателя прислали, прям на проходную к нам баба Клава, продавщица из сельмага, вломилась и воет. Ну, так, по-бабьи, с причитаниями. Мы сперва даже не поняли, что ей в голову ударило, насилу успокоили, внятного рассказа добились. А потом и сами чуть креститься не начали. Потому что баба Клава на голубом глазу утвержала, что вот буквально пару часов назад приходил к ней… покойный Иван Алексеич. Взял соль, спички, пачку сигарет дорогой марки, денег положил сколько нужно без причитаний о том, что, дескать, цены ломят и грабят честного труженика.
Только он за дверь – баба Клава на автомате в окошко глянула, а он, говорит, идёт… и вроде нормально, но странно как-то. Неестественно. Дергано. Как будто кожа его ему мала и жмет. Потом только до Клавы дошло, что помер Алексеич на днях, и уже никак ходить не может в принципе. Тогда ее и накрыло, от осознания, значит, что с покойником сторговалась.
Михалыч прервался, затянувшись очередной самокруткой, поглядел на наши вытянутые лица, усмехнулся чему-то и продолжил:
- Ну, ей, конечно, не поверили. Решили, что возраст свое берет, сошла бабка с ума-разума. Время такое было, безбожное, куда там в ходячих покойников верить. Но потом нашего пастуха местного посреди рабочего дня в кусты по нужде приперло, ну, он к лесу и отбежал, чтобы в чистом поле не гадить.
Сидит, говорит, делает свое дело, смотрит – а в прорехе между кустами, на пеньке сидит кто-то, незнакомый и почему-то голышом. И вроде как шьет что-то. Игла у него в руках мелькает здоровенная такая, как спица, рядом куча мешков, на коленках ткань разложена – не ткань, кожа, плотная. Присмотрелся наш пастух – Ба! А лицо у этого лесного портняжки знакомое, очень такое председательское лицо. Только странное. Неживое, как маска, двигается вроде эмоции изображает, но неправильно, искаженно, как человеческое лицо двигаться не может.
Пастух наш, как это разглядел, так ноги в руки – и обратно побежал. Потом пил как не в себя долго, насилу вывели его из этого состояния. А в лес больше не совался ни под каким предлогом, и пастбище перенес самовольно в другой конец деревни.
Потом еще много кто Ивана Алексеича нашего видел. Тот вроде как ходил иногда по деревне, в дома стучался. Никто ему, конечно, не открывал – ясно дело, с нечистью связываться никому не в охоту. А как-то к нам дачников сослали, уж не знаю, за какие-такие грехи. Земля-то у нас не то, чтобы плодородная была, мы все больше по скотине, огороды если и держали, то на пару грядок – уж больно возни с ними было много. А тут – дачники. Ну, новый председатель дом им выделил, как положено, местные кумушки правилам жизни научили… Кто б еще их послушал, кумушек этих.
В общем, пару дней вроде как эти дачники еще пожили. А там и Иван Алексеич наш нарисовался. Уж как мы их отговаривали, объясняли, чуть ли не в окошко кричали, чтобы не пускали те нечисть даже на порог – дачники только посмеялись, мол, им, городским, до наших деревенских умишек дела нет. Ну, и впустили, как они сказать еще успели, хорошего человека. А на утро собаки пир устроили – мясо с костями из дома дачников потащили. Мы, что отобрать успели, потом пересчитали – ровно вся семья и полегла: и мамка, и папка, и бабка, и детишек двое. И все как один без кожи. А Иван Алексеич – Шкуродер наш – с тех пор переодеваться стал, разнообразил, так сказать, наряды свои, под любой вкус. Правда только по весне ходил, иногда летом мог выйти, но редко, а по осени в спячку впадал, как те звери. А тут вот вылез вне сезона…
Мы сидели, не дыша. Даже печка потрескивать перестала, как будто тоже вслушивалась.
— Поэтому, — выдохнул Михалыч, припечатывая окурок в подошву сапога, — раз уж приехали в это неудачное время, не впускайте никого в дом. Не шумите по ночам. И свет выключайте на ночь, чтобы Шкуродер думал, что никого нет. Раз уж разбудило его что-то, теперь бродить будет, жертв себе искать – костюмчики-то поди истрепались за столько лет. В последнее время вон все больше по животным ходил – то в лису перекинется, то в медведя, в людей уже редко – нет в этих краях людей. Но он ищет.
— Михалыч, — сипло подал голос Генка, — а это… Шкуродёр, он только своих? Ну, там, местных? Или он… всех?
Михалыч на него глянул, как на безнадежного идиота.
— А ты, Генк, у него паспорт спрашивать будешь, когда он к тебе на крыльцо постучит? У Шкуродера одна логика: если ты под руку попался — значит, твоя шкура ему подошла. Всё. Тут не важно, местный ты, приезжий, важный или не очень. Подошёл по размеру — значит, твоё.
— Слушай, — подал голос я, сам не узнавая свой хрип, — а что он с кожей-то этой делает, а? Ну, зачем она ему? Ходит в ней, да? А меняет зачем?
Михалыч усмехнулся, как-то устало.
— Да кто ж его знает, зачем. Ходит — да. Как кукла мясная, только с чужим лицом. А зачем меняет, так тоже никому, кроме него, не ведомо. Может надоедает ему одно и то же лицо, может узнавать начинают и пускать перестают. А может просто шкура со временем… стягивается. Портится, в общем. Одно только сказать могу – как он просыпается, все, в лес лучше не соваться, если троп не знаешь. И в дом его пускать – верный способ жизни лишиться, - дед поднялся, хрустнув старыми коленями, и бросил - Так что сидите, молчите. Свет потушите, чтобы не дразнить его. И двери… вот этими щеколдами, что дед вам показал, запирайте. Это, говорят, единственное, что он открыть не может. Шкурой своей чувствует, где слабина. А щеколды — старые, кованые, чистое железо.
Дед умолк. Мы тоже. Ночь подкралась незаметно, за окнами клубилась вязкая тьма. Где-то далеко завыл волк, и оборвал себя на полувыдохе, Буч тихо проскулил ему в ответ из солидарности и спрятался под лавку.
Утро встретило нас тяжелым туманом и не менее тяжелым похмельем. Причем не столько от выпитого – мы почти и не пили вечером – сколько от непонятных снов, глухих и тягучих. Сколько бы я лично не пытался, сюжета этих снов так и не вспомнил, только ощущение чего-то жуткого осталось.
За скудным завтраком Санек первым завел разговор, мол, раз охота не задалась, уезжать надо. Причем уезжать он собрался вместе с дедом, хотя последний на настойчивые уговоры внука только хмыкал в кружку. Идею с нашим отъездом Михалыч, к слову, воспринял на ура и едва ли не первым пошлепал к трофейному УАЗику складывать наш так до конца и не разобранный хлам.
Санька уже даже ключи в зажигании повернул, но… Двигатель хрястнул, кашлянул дымом и заглох. Напрочь. А, заглянув под капот, мы все лицезрели замечательную картину разорванного пополам ремня генератора. Не в смысле, что он сам как-то повредился и лопнул, а прям разорванного, скорее даже разрезанного, слишком уж аккуратным оказался этот срез.
— Помог, мать его, — буркнул Михалыч, глядя куда-то в заросли. – Почуял, погань…
О ком он говорит, мы почему-то спросить не рискнули. Как и о том, какого, собственно, лешего местная фольклорная нечисть разбирается в машинах и знает, что надо ломать. День пришлось убить на то, чтобы на скорую руку смастерить что-то на замену: старый ремень кое-как обмотали медной проволокой, усилили скобками, и вроде что-то даже вышло. Но пока всё это крутилось, паялось и подбивалось, солнце ушло за деревья, так что отъезд – или, вернее, бегство, к тому же довольно позорное, пришлось отложить.
Дед первым заметил движение. Мы тогда еще около машины ковырялись, все никак не могли решить, ехать в ночь или остаться. А тут Михалыч вдруг резко дернул Санька за руку и показал куда-то в ночь. С той стороны, из леса, прямиком к крыльцу, неспешно, как будто он тут всю жизнь ходил, вышел мужик. Высокий, в сером пиджаке и резиновых сапогах, лицо бледное, снулое такое, как у рыбы. Ни здрасьте, ни до свидания, ни хрена. Просто подошёл и уставился на нас своими жуткими какими-то, мутными глазами.
Михалыч как-то сразу побледнел.
— Пошёл отсюда, — хрипло выдохнул, пятясь к дому, и заодно прикрывая ничего еще не понимающих нас. — Тебя сюда не звали.
— Я просто мимо иду, — прохрипел в ответ мужик, странно дернув мышцами лица. Выглядело это довольно дико, неестественно даже.
— Я сказал: пошёл отсюда, — рявкнул Михалыч, рукой нащупывая отложенное в сторону ружье и наставляя дуло на странного гостя. Мужик взглянул на него равнодушно, и отступил в темноту жутковатой марионеточной походкой, подергиваясь и вихляя конечностями.
Мы втроем дружно сгрудились под стеночкой дома, не до конца понимая, что вообще только что увидели. Лично я даже не мог определиться, что меня больше пугает – жуткий незнакомец или привычный уже Михалыч с совершенно зверским выражением лица.
— Из дома не выходить. Если под окном кто заговорит — не отвечать, - буркнул Михалыч, запирая свой волшебный железный засов. – Что замерли как суслики перед бампером? По койкам быстро шмыгнули и спать. Завтра на рассвете уедете. Я за машиной прослежу, больше он шутить не будет.
- Деда, а кто это был-то? – пискнул Санька, очевидно на правах любимого родственника. Мы вот с Генкой предпочли сразу последовать приказу и шустро просочились в спальники, прикинувшись ветошью.
- Знамо кто. Шкуродер. Почуял видать свежие наряды.
***
На удивление, ночь прошла вполне спокойно. Буч не выл, подозрительных звуков под окнами не раздавалось. Утром тоже все было тихо. Когда мы вышли на крыльцо, Михалыч уже стоял у машины, что твой Цербер, с заряженным ружьем и вечной самокруткой у правого угла губ.
- Прыгайте, - сказал он, коротко кивнув нам в приветствии, - теперь поедет. Но упаси вас Бог останавливаться где-то. Никаких "покурить", "поссать" и прочих неуставных остановок до самого дома, ясно?
- Деда, может ты с нами? Зачем тебе тут сидеть? – робко попытался Санька уговорить строптивого родственника. Дед даже отвечать не стал, молча кинул Генкин рюкзак на заднее сиденье и хлопнул ладонью по капоту в знак прощания. Последним загрузился Буч, про которого за всеми волнениями мы даже как-то подзабыли. Ну, и наша веселая троица, не считая собаки, отправилась в обратный путь. С мрачными лицами, в полном молчании.
Только когда лес остался за спиной, я позволил себе выдохнуть. Но, вероятно, рано. Потому что Буч вдруг повел себя совсем уж странно. Встал лапами на сиденье, уперся в стекло и завыл, протяжно и как-то даже жалобно. А потом кинулся на дверь и начал судорожно грызть обшивку, как будто пытался выдрать что-то из-под пола или… открыть дверь?
Под этот обреченно-непонятный аккомпанемент мы еле доехали до города. Уже в череде других машин Буч заткнулся, лег на пол и замер, но глаз с нас не спускал. Если честно, мысль тогда промелькнула, что с псом явно что-то не так, уж больно он странно смотрел, почти по-человечески, но я отмел ее, списав на стресс и ужас от пережитого. К слову, заметил нетипичное поведение собаки не только я. Санька тогда даже пошутил, мол, не иначе, как Шкуродера дедового в машине везем.
Мы все засмеялись. Тогда мы еще даже не подозревали, что шутка, сказанная невовремя, может оказаться вовсе не шуткой.
***
Прошло недели три. Я снова начал спать нормально, сумел убедить себя в том, что пережитое нами в лесу было чем угодно, кроме мистики. Ну, мало ли – дед старый уже, одинокий, может у него кукуха и свистанула, а мы на волне момента слишком прониклись нелепой байкой. Я уже почти поверил, что всё закончилось. А потом понял, что за все эти три недели ни разу не связывался с Генкой, как и он со мной, хотя раньше минимум пару раз в неделю мы собирались вместе.
О том, что брат пропал, сказал мне Санька. Вернее, мы с ним оба сперва пытались связаться с Генкой, звонили ему, приезжали к его квартире и долбились в двери, расспрашивали общих знакомых – думали, что он уехал куда стресс залечить, такое с ним уже бывало.
Но однажды Санька мне сам позвонил.
— Дед мне сегодня набрал. С телефона какого-то... райцентра. Сказал, что "Шкуродёр" ушёл из леса, - быстро тараторил Санька. - По следу, говорит, пошел. А Генку недавно в райцентре видели, дед лично видел, но Генка… В общем, дед передал, чтобы мы его больше не ждали.
Я не знаю, что со мной случилось в тот момент — то ли страх, то ли злость. Но я понял: надо ехать обратно. Санька сказал, что тоже едет, так что мы встретились на заправке, как заговорщики какие-то, и загрузились в родной УАЗик.
Буч был с Санькой: тот забрал пса у соседей Генки – они говорили, что нашли Буча под дверью квартиры, примерно через неделю после пропажи брата. Не скажу, что меня обрадовало присутствие пса, да и сам он радости от встречи не проявлял. Вернее, он вообще ничего не проявлял – те же соседи говорили, что пес, наверно, заболел или переживает без хозяина – лежал спокойно и молчаливо на своем законном месте в багажнике УАЗика и смотрел на нас. Тяжело так смотрел. С непонятным ожиданием.
А, едва машина затормозила у знакомого старого дома, и вовсе вылетел из машины, ощерился и кинулся в лес. Останавливать его мы не стали. Не знаю, почему, но именно в тот момент – при виде убегающего куда-то в лес пса – я вдруг понял, что приехали мы зря. Очень-очень зря.
Михалыча мы увидели не сразу, он сидел на лавке с обратной стороны дома и как будто ждал нас. И выглядел он… ну, как Михалыч – те же штаны, фуфайка, суровый прищур под кепкой, привычная самокрутка у правого уголка рта – но было в нем что-то… не то.
- Приехали все ж, - прохрипел он, и странно дернул мышцами лица. Голос деда тоже был странным. Без привычных интонаций, слишком ровный, равнодушный даже. В дом дед зайти не предложил.
Мы упали рядом на поваленные бревна, Санька залепетал что-то про звонок, пропажу Генки, райцентр… А я молчал. И оглядывался. И чем больше смотрел, тем сильнее понимал, что мы попали. Запущенный двор, весь в земле и мусоре, разбросанные бревна, обычно стопкой лежащие под навесом, запертая – на те самые железные засовы – дверь. Изнутри запертая. И посреди всей этой разрухи, как вишенка на очень невкусном торте, Михалыч.
Во время всего Санькиного монолога дед ни разу не шевельнулся, только странно дергался, вроде как непроизвольно. И не моргал. Вообще. Ни разу.
Не выдержав ощущения опасности – мне в тот момент казалось, что, будь у меня шерсть на загривке, как у Буча, она бы стояла дыбом – я дернул друга за рукав и, вежливо извинившись перед дедом, потащил Саньку к машине. Старательно не поворачиваясь к Михалычу спиной. Наверно, Санек и сам все понял, но просто боялся признаться сам себе, потому что в машину он прыгнул без вопросов и моментально втопил педаль газа в пол.
Говорить нам было не о чем. Мы оба понимали, что надежды больше нет. Как и наших близких.
***
Прошло полгода. Санька уехал за границу в попытке найти пошатнувшееся душевное равновесие. А я остался. Тихо работаю, стараюсь жить и не вспоминать ни о чем из случившегося. По вечерам как мантру повторяю «это не мое дело», «я не охотник на нечисть», и «это не моя вина». Иногда помогает.
Почти.
Порой по вечерам мне кажется, что кто-то стоит в тени фонаря, напротив окон моей квартиры. Я не вглядываюсь специально, но замечаю это. Против своей воли. Эта фигура не двигается, не пытается общаться с кем-то, просто стоит и ждет.
И я даже не знаю, кто это. Генка, Михалыч… или Шкуродёр.
Но в дверь после этого я больше никому не открываю.
________________________________________________________
*Понравилась история? Смело поддерживайте автора лайком, подпиской и комментариями. Я открыта для диалога и с удовольствием выслушаю ваши идеи, мысли и пожелания.
*Истории в формате видео теперь можно найти в Премиум подписке, там же вы найдете видео-истории с Реддит в моей начитке, эксклюзивные истории только для Премиума и Бусти, и сборники из Тик-Ток.
*Поддержать меня и канал напрямую можно здесь: 2202 2032 1606 5799, сбербанк. Донат не является обязательным, но значительно ускоряет время выхода новых роликов и увеличивает их длительность😜