— Это ты называешь усталостью? Ты просто ленивая, как и все твои девчонки! — выплюнула Тамара Ивановна с порога, не дожидаясь приглашения зайти.
— Доброе утро, Тамара Ивановна, — пробормотала Алина, еле стоя на ногах. В комнате пахло старым кофе, обезболивающим и больницей. Она только что проснулась после ночного дежурства в реанимации, где одна пациентка умерла у неё на руках, а у другой сердце запустили с третьего разряда.
— Сергей уже поехал. Я ему сказала: пусть пока начнёт вскапывать, а ты подтянешься. — Свекровь стянула куртку, огляделась, как ревизор в коммуналке, и прошла в кухню.
— Я не поеду, — тихо сказала Алина, не двигаясь с места.
— Что? — Тамара Ивановна обернулась, с притворным удивлением. — Ты себя слышишь, девочка? Ты не в отпуске, ты в семье. У нас есть дача, и ею надо заниматься. Вон на улице солнце, апрель, а ты тут спишь!
Алина вцепилась в дверной косяк.
— Я 26 часов провела в отделении, Тамара Ивановна. Я еле на ногах стою. Мне нужно хотя бы поспать.
— Ой, ну надо же, медсестра устала! — свекровь громко хлопнула ладонями, и Алина вздрогнула. — А я 30 лет в школе отработала! И ничего! Дом, муж, огород — всё тянула! И никогда не ныла!
Алина закусила губу, чтобы не выругаться. Вчерашняя смена стоила ей трёх капельниц, шести инъекций и одного умершего. Сердце у неё билось с перебоями, как у плохо заведённого будильника. В голове пульсировала только одна мысль: «Спать. Спать. Спать».
— Я говорю, ты едешь или нет? — резко подняла голос Тамара Ивановна.
— Нет, — отрезала Алина.
— Ты хочешь скандала? — свекровь перешла на фальцет. — Хорошо. Я позвоню Серёже. Пусть он приедет и посмотрит, с кем он живёт!
Алина усмехнулась. — Пусть посмотрит. Может, наконец поймёт.
Свекровь вытащила телефон с ярко-розовым чехлом и набрала номер. Алина смотрела на неё, как на карикатуру — ярко выкрашенные губы, аккуратно уложенный шиньон, хищный блеск в глазах.
— Серёжа, она не едет. Да. Спит, говорит. Ага. Устала она. Ну ты ей объясни, что у нас семья. Что дача — это не бабушка с дедушкой, а общее дело. Угу. Держи трубку, — и сунула телефон Алине в лицо.
Алина взяла.
— Привет. — голос мужа был натянут, как струна. — Ты чего? Мамина спина, ты знаешь, в каком состоянии. Мне одному всё перекапывать? Ты не можешь немного помочь?
— Ты правда сейчас это говоришь? Я вышла из больницы в семь утра. Два часа назад. Я даже не умывалась. Ты серьёзно?
Молчание. Потом — тяжёлый выдох.
— Ладно. Я тебе потом позвоню.
Алина вернула телефон. Тамара Ивановна уже открыла холодильник.
— Ты, я смотрю, и покушать себе ничего не оставила. Как Сергей тут живёт вообще? Ты женой быть не пробовала, нет?
— Я не кухарка и не подсобная рабочая, — ответила Алина. — Я человек. И усталость у меня — настоящая. А не "выдумки молодых".
— Человек! Вот и иди к своим людям, — свекровь отодвинула стул с силой, что он скрипнул. — Долго ты тут не просидишь. Семью надо беречь, а не самоутверждаться!
— Я беречь себя собираюсь, — с нажимом сказала Алина. — С этого момента. И извините, но вы у меня в квартире. Это не семейная дача. Это моя территория. И если вы сейчас же не уйдёте — я вызову участкового. У вас нет ключей, и вы сюда не приглашались.
Наступила звенящая тишина. Пять секунд, десять.
— Ах ты так, — прошипела Тамара Ивановна, натягивая куртку. — Ну ничего. Посмотрим, как ты запоёшь, когда Сергей тебе дверь не откроет!
— Он её не закрывал, — бросила Алина и пошла в спальню, не оборачиваясь.
Она села на край кровати. Руки дрожали. В комнате пахло хлоргексидином и уставшим телом.
Проклятая весна. Как будто с солнцем у всех поехала крыша. Точно: если женщина не роет грядки, значит она эгоистка и развалина.
Она встала, налила себе воды, села обратно. Телефон мигал — Сергей написал:
"Ты могла бы хотя бы ради приличия поехать. Мама старая, а ты ведёшь себя, как истеричка. Мне стыдно."
Алине вдруг стало легко. Спокойно. Холодно, как после морфина.
Она набрала ответ:
"Тогда живи с ней. Она — женщина твоей мечты. В отличие от меня, у неё даже мотоблок есть."
И нажала «отправить».
Поворотный момент наступил не со скандалом, а с тишиной. Она встала, вымыла лицо. Закрыла входную дверь на щеколду. Открыла окно, впустила апрельский воздух.
Пусть будет громко потом. А сейчас — тишина. И она.
Алина не спала. Точнее, её тело лежало на кровати, но мозг гнал по кругу бессмысленные мысли и диалоги, которые она должна была сказать, но не сказала.
Окно открыто, прохладный воздух ползёт по полу, у кровати сброшены тапки. На кухне — пустая чашка от кофе и нож от бутерброда, который она так и не доела. Ни кусочка.
Телефон молчал. И тишина эта давила на уши, как гудок в подземке.
Сергей молчит уже пять часов. Ровно с того сообщения про "мне стыдно".
Алина посмотрела на экран: 18:24. Если он не приехал к этому времени, значит остался у мамы. С чем его и поздравляем.
Она встала, потянулась. Спина ломила. Шея затекла. Пошла на кухню, включила чайник — залипла в плитку. Серая, с разводами от жира, несмотря на чистоту. Сергея всегда раздражали «капли на фартуке». Она раздражала Сергея. Потому что уставала не вовремя, не так и вообще слишком часто.
Вдруг звонок. Не в дверь — на телефон. Сергей.
Алина выдохнула. Подняла трубку.
— Ты дома? — голос глухой. Не пьяный, но какой-то потухший.
— А ты где? — коротко.
— У мамы. Мы… ну, поговорили. Она расстроена. Сказала, ты на неё накричала, выгнала, дверь захлопнула перед носом.
Алина усмехнулась: — Мягко говоря, она сама эту дверь открылa. С ноги. А ты, как всегда, включил зону комфорта и убежал от конфликта, оставив меня отбиваться.
— Да я не… я просто не хотел ссор. Устал. На работе завал, а тут ещё это всё…
— И поэтому решил свалить к маме, да? К женщине, которая считает меня ленивой бездельницей, потому что я не люблю грядки?
— Да при чём тут грядки! Просто ты бываешь… ну, резкой. Иногда. Слишком самостоятельной.
Алина почувствовала, как закипает.
— Самостоятельной? Серьёзно? Это называется "я пашу по 30 часов, чтобы мы платили ипотеку и еле сводили концы с концами", а ты приходишь домой с идеями мамы о "даче как семейной ценности".
Он замолчал. Потом — снова:
— Может, ты просто не хочешь быть частью семьи?
— А может, вы с мамой не хотите меня видеть частью семьи. Вы хотите видеть "удобную". Без характера. Без границ. С лопатой и пирогами. Вот только я такая не родилась.
Тишина. Потом:
— Так что, ты решила, что мы расходимся?
— Я решила, что я не собираюсь больше терпеть. И да, если для этого придётся разойтись — значит, разойдёмся. Я не вещь. И не служанка.
— Это из-за квартиры, да? Ты думаешь, я тебя выгоню?
Алина рассмеялась.
— О, ты точно провёл вечер с мамой. Квартира, Серёжа, куплена пополам. Я платёжки сохранила. И если кто-то будет кого-то выгонять — это точно не ты меня.
— Я просто хочу всё уладить. Без скандала.
— А ты уже сделал скандал. Просто руками мамы. Так что, если хочешь "уложить", сначала встань с её колен.
Он бросил трубку.
Алина положила телефон на стол и вдруг зарыдала. Тихо, глухо. Без рыданий, просто — текли слёзы. Не от жалости. От усталости. От того, что 27 лет — и ты уже в браке с мужчиной, который не готов стоять рядом. Только — за маму.
Ночью она собрала пакет. Небольшой. Документы, деньги, зубная щётка, два комплекта белья, футболка. И ушла.
Не на дачу, разумеется.
Утром сидела в кафе возле метро. Маленькое, тесное, пахнет круассанами и мокрыми зонтами. В руках — чашка крепчайшего американо. За окном — апрель, ещё прохладный, но уже шумный.
Смс от Сергея: "Ты где?"
Не ответила.
Потом ещё:
"Я был неправ. Прости. Вернись. Поговорим?"
Поговорим, — мысленно повторила она. — А раньше что мешало? Когда мама уже с тяпкой стояла в прихожей?
Ответила: "Я не ушла. Я встала. И наконец пошла туда, где меня не топчут."
Она сняла квартиру на пару недель. Однушка, хрущёвка, но своя. Тихо. Плитка убогая, но хоть никто не контролирует капли на фартуке.
Первую ночь спала 12 часов. Вторую — с музыкой в наушниках и пледом до ушей.
На третью получила письмо от Сергея. Бумажное. Он нашёл её адрес.
Четыре страницы: извинения, объяснения, обещания.
В последнем абзаце — жирное:
"Если ты не вернёшься, мама продаст дачу. Ей будет обидно, что ты разрушила всё, что она строила."
Алина разорвала письмо на мелкие кусочки. Положила их в чашку. Залила водой из-под крана.
Пора было закрывать двери.
Телефон разрывался третий день подряд.
Сергей писал, звонил, записывал голосовые, писал с рабочих номеров, с маминого WhatsApp, даже со старого аккаунта в ВК, которым не пользовался лет пять. Последнее сообщение было с драмой на уровне мыльной оперы:
"Ты рушишь всё, что мы строили. Ради чего?"
Алина посмотрела на экран, скривилась и отправила в блок.
Что мы строили? — подумала она. — Ты и мама строили. Я таскала кирпичи, пока вы рисовали фасад с верандой и колоннами из контроля.
Утро было на удивление тихим. Кофе не бурлил — варила в турке, медленно, грея пальцы об ручку. Радио играло что-то на французском. Хозяйка квартиры — женщина лет шестидесяти, с кошкой и коллекцией керамических курочек — разрешила остаться ещё на неделю.
Алина пообещала оплатить вперёд. Деньги были. Чувство вины — тоже, но оно всё чаще превращалось в что-то похожее на… облегчение?
Она впервые почувствовала себя отдельно. Самостоятельно. Без оглядки на "а как мама Сергея посмотрит" или "а понравится ли Сергею мой обед".
Купила себе бордовую помаду. Абсурдно яркую.
Накрасилась. Сфотографировалась. Улыбнулась.
И не отправила фото никому. Просто — оставила себе.
На пятый день Сергей пришёл. Не вломился, а пришёл — как побитый щенок, стоящий у двери.
Алина открыла. Он был с цветами (роза, одна — из эконома), с глазами человека, который не спал ночь.
— Можно поговорить?
Она вздохнула.
— Можешь. Но недолго. У меня йога через час. Точно не с твоей мамой, не переживай.
Он вошёл, обулся, огляделся:
— Ты тут живёшь?
— А ты где живёшь, Серёжа? В тени? Или всё ещё на даче, где пахнет навозом и "традиционными ценностями"?
Он сел. Молчал.
— Я подумал. Мне нужно было время. Я понял, что перегнул. И мама…
— Вот давай про маму. — Алина выпрямилась, — она тебе мать. Но не мне. Я ей не дочь. И никогда не буду. Это окей. Но пусть она перестанет лезть в наш брак, потому что она его ломает. А ты ей помогаешь.
Он покраснел.
— Я просто хотел, чтобы ты… ну… ладила с ней. Чтобы было… нормально.
— Ты знаешь, что такое "нормально"? Это когда после суток я могу поспать. Это когда человек, с которым я живу, не считает мою работу второстепенной. Это когда я не должна оправдываться за свою усталость.
Он кивнул. Потупился.
— Я люблю тебя, Али. Правда.
— Поздно, Серёжа. Любовь — это не чувство. Это выбор. Ты выбрал — не меня. В тот момент, когда оставил меня одну против вашей командной атаки "грядка vs сон".
Он поднялся. Положил розу на стол.
— Если передумаешь… я буду ждать.
— Ты можешь ждать сколько угодно. Только предупрежу: я уже не та Алина, которую можно уговорить полоть огурцы вместо сна.
Через неделю она переехала в съёмную квартиру. Уже полноценную. Без керамических курочек, но с белой стеной в спальне — покрасит в лавандовый.
Записалась на дополнительную стажировку по интенсивной терапии. Нашла сообщество психологической поддержки для медиков.
Купила себе комнатные тапки.
Открыла тетрадь и написала фразу, как девиз:
"Я не грядка. И не теплица. Я человек."
Финал.