(Отрывок из неозаглавленного романа)
...полдень висел над полями, тяжелый и золотистый, как патока, вязкий воздух дрожал над растрескавшейся землей, и старый Артур сидел на веранде, в тени, что казалась не спасением, а лишь менее неминуемым проклятием, и мысли его, как мотыльки, бились о запыленные стекла памяти, оседая на всем, что он пытался удержать, сделать твердым, осязаемым, прежде чем оно снова ускользнет в этот вечный, невыносимый южный зной, что, казалось, не просто нагревал плоть, но и разжижал саму ткань времени, превращая прошлое в нечто текучее, неточное... и вот, сквозь гудение цикад, сквозь скрип кресла-качалки, сквозь шепот ветра в старых дубах, что стояли там еще до того, как его дед был мальчишкой с босыми ногами и мечтами о чем-то, что так и не пришло, просачивался звук. Не тот, что слышишь ушами вот прямо сейчас, нет, а тот, что живет где-то глубоко внутри, в тех подвалах сознания, куда редко спускаешься без нужды, звук, который был частью его юности, частью бунта и замешательства, частью этого странного, нескладного мира, что тогда, казалось, вот-вот развалится, а теперь кажется таким же далеким и нереальным, как рассказы о потопе или о временах, когда люди верили в фей и домовых.
Jethro Tull. Да, вот оно. Имя, само имя, как будто выкопанное из земли, покрытое вековой пылью, имя, что не кричало о рок-н-ролле, о скорости, о блеске, а шептало что-то о пахоте, о сеялках, о земле, которую переворачивали столетия назад, о человеке — не музыканте, нет, а агрономе, или как там их называли, земледельце-ученом, Джетро Талле, том, что жил в тысяча семьсот каком-то году, и вот его имя, по прихоти ли судьбы, по лени ли какого-то агента, что выдумывал названия на ходу для группы, что играла в прокуренных клубах, закрепилось за этим скоплением молодых людей, что издавали звуки, доселе неслыханные, сплавляя блюзовую тоску с чем-то острым, фолковым, и с этим... этим серебряным, пронзительным криком, что вырывался из флейты.
И в центре всего этого — Иэн Андерсон. Не просто певец, не просто музыкант, нет. Он был нервом, мозгом, сердцем, всем сразу. Этот худой, угловатый человек с глазами, что казались то ли слишком умными, то ли слишком безумными, то ли и тем, и другим одновременно. Его голос — не гладкий, не мелодичный в привычном смысле, а скорее резкий, проповеднический, иногда почти гортанный, рассказывающий истории, странные, запутанные, о бродягах, о школьниках-философах, о причудливых персонажах, что населяли его собственные миры, миры, которые он вытаскивал из себя, из своих книг, из своей иронии, едкой, иногда болезненной.
И флейта. О да, флейта. До него флейта в рок-музыке была как канарейка на поле битвы – нечто нежное, хрупкое, неуместное. Но в его руках она становилась другим зверем. Она могла быть нежной, да, но могла и рычать, и стонать, и взлетать в какие-то невообразимые спирали звука, быстрые, виртуозные, наполненные энергией, что, казалось, вот-вот разорвет тонкое серебро. Он играл на ней не как флейтист из оркестра, а как рок-гитарист, только вместо струн – воздух, вместо медиатора – его собственное, неистовое дыхание. Это было... волшебство? Нет, скорее алхимия. Превращение чего-то привычного в нечто совершенно новое и поразительное.
И эта стойка. Эта знаменитая, почти карикатурная стойка на одной ноге, когда он играл на флейте. Откуда она взялась? Ходили слухи – он сам, кажется, говорил об этом – что увидел фотографию какого-то бродяги, стоящего так, может быть, для равновесия, может быть, от усталости, а может, просто так, по прихоти момента. И эта случайная поза, эта мимолетная зарисовка из жизни кого-то другого, стала его клеймом, его визитной карточкой. Он стоял так на сцене, под прожекторами, балансируя, как птица на ветке, только ветка – это был весь этот электрический шторм музыки, и в этой позе было что-то одновременно нелепое и героическое, что-то, что идеально соответствовало его собственному, уникальному образу.
И их концерты... Боже мой. Это не были просто концерты. Это были представления. Театр абсурда, театр притч. Он выходил на сцену в каких-то странных костюмах – то лохмотья, как у его Акваланга, этого несчастного, одинокого бродяги, то школьная форма, чтобы рассказать историю Того Самого Кирпича, то еще что-то, что делало его похожим то ли на старого чудака, то ли на героя забытой сказки. Сценография, свет, все работало на создание этой особой атмосферы, этого погружения в мир, придуманный Андерсоном, мир, где реальность смешивалась с фантазией, где сатира переплеталась с искренней болью. Они не просто играли музыку; они проживали ее на глазах у публики, заставляя тебя смеяться, думать, чувствовать себя неловко или вдруг понимать что-то важное.
И вот тут, в этой мешанине звуков, образов, историй, появляется Бах. Иоганн Себастьян Бах. Имя, что само по себе звучало как гранит, как фундамент всей западной музыки, мастер порядка, гармонии, структуры, человек, что жил в мире париков, клавикордов и строгих правил. Бах, чья музыка была сложной, да, но в этой сложности была божественная логика, математическая красота.
И Bouree. Один из его танцев. Bouree из Сюиты для лютни ми минор, BWV 996. Танец из другой эпохи, из другого мира, легкий, подвижный, с характерным затактом, изящный и строгий одновременно. Музыка, что, казалось, должна была остаться в концертных залах, исполняться на старинных инструментах, под пристальным взглядом любителей классики.
Но Jethro Tull... они взяли это. Они осмелились. На своем альбоме "Stand Up", в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, когда мир еще не оправился от взрыва психоделии и готовился к наступлению хард-рока, они взяли это Bouree Баха и... перевернули его. Не просто сыграли, нет. Они рок-адаптировали его. Взяли эту старинную мелодию, эту элегантную танцевальную фигуру, и посадили ее на ритм-секцию – бас, что гудел низко и мощно, барабаны, что стучали с рок-н-ролльной напористостью. Добавили гитарные риффы, не барочные, нет, а злые, электрические. И поверх всего этого – флейта Андерсона, не почтительная, не академическая, а живая, дышащая, играющая мелодию Баха, но с энергией, с чувством, что Баху, возможно, и не снилось, добавляющая свои коленца, свои импровизации, свои рок-нотки.
Это было дерзко. Это было, возможно, почти святотатство для пуристов. Но это было гениально. Это показало, что рок-музыка может быть не только криками о любви и протесте, но и сложной, многослойной, способной впитывать в себя прошлое, переосмысливать его, делать его актуальным. Их Bouree стало хитом, стало их визитной карточкой наряду с флейтой и стойкой. Оно открыло многим молодым людям дверь в мир классической музыки, показав, что Бах – это не только что-то пыльное и скучное из учебников, но может быть основой для чего-то живого, динамичного, захватывающего. Это было столкновение эпох, столкновение стилей, и из этого столкновения родилось нечто прекрасное, нечто, что до сих пор звучит, до сих пор живет где-то в этих подвалах памяти, готовое вырваться наружу под тяжестью полуденного зноя или под шепот ветра в старых дубах...