В январе 1982 года, когда в кабинете скончавшегося секретаря ЦК КПСС Михаила Суслова вскрыли сейф, обнаружили гигантскую картотеку с тысячами марксистских цитат и неприметный ключ, отмыкавший замок с доступом к миллиардным потокам валюты. Члены Политбюро переглянулись, до этого момента никто, даже всезнающий Андропов, не догадывался, что тихий человек в потертом пальто и старомодных калошах единолично контролировал всю финансовую паутину, опутывавшую коммунистические партии от Парижа до Сантьяго.
Рядом с сейфом висело то самое легендарное пальто, которому было уже больше тридцати лет. В углу стояли знаменитые калоши, над которыми тихонько посмеивались молодые аппаратчики. И никому в голову не приходило, что человек, экономивший на одежде и передвигавшийся на старом ЗИЛе со скоростью не более 60 км/ч, распоряжался суммами, о которых не имели представления даже руководители КГБ.
Доверенное лицо вождя
Путь Михаила Суслова к вершинам власти начался в голодные послереволюционные годы. Сын бедного саратовского крестьянина рано проявил удивительную способность моментально запоминать и к месту цитировать партийные документы. Пока другие молодые аппаратчики пьянствовали и заводили романы, худой и нелюдимый Суслов корпел над книгами. Карьера его развивалась медленно, ровно до того момента, пока на него не обратил внимание сам товарищ Сталин.
Решающим экзаменом для Суслова стала работа в послевоенной Литве. В конце 1944 года его назначили председателем Бюро ЦК по Литовской ССР – фактически диктатором республики с чрезвычайными полномочиями. Задача была предельно ясна, нужно было сломить сопротивление "лесных братьев" и советизировать непокорный край. Суслов справился блестяще. Хрущев в своих воспоминаниях отмечал, что "он действовал там как настоящий сталинский наместник – жестко, и без сантиментов".
Именно в Литве Суслов продемонстрировал две черты своего характера, которые определили его дальнейшую карьеру. Он был предан линии партии и лично неприхотлив. Офицеры госбезопасности с удивлением докладывали, что главный большевик Литвы живет почти как монах, отказывается от подарков и не притрагивается к спиртному.
Эти качества и привлекли внимание Сталина. В 1947 году вождь принял ключевое решение, определившее судьбу Суслова на десятилетия вперед. Иосиф Виссарионович назначил его секретарем ЦК и поручил курировать связи с зарубежными коммунистическими партиями.
– Товарищ Суслов не любит деньги. Это именно то, что нам нужно, – сказал Сталин на заседании Политбюро.
А деньги в этой сфере крутились огромные. После Второй мировой войны международное коммунистическое движение стало ключевым инструментом советской внешней политики. По некоторым оценкам, только на европейские компартии Москва тратила до 50 миллионов долларов ежегодно.
Человек с конвертами
Суслов создал систему, подобной которой мир еще не видел. Лидеры братских партий приезжали в Москву якобы на идеологические консультации, а уезжали с чемоданами, набитыми долларами. Особо важные суммы Суслов вручал лично, а такие встречи проходили тет-а-тет, без протокола и свидетелей.
– К Суслову заходишь как к банкиру, а выходишь как от исповедника, – шутил один из лидеров французских коммунистов.
Система финансирования была сложной и многоуровневой. Основные потоки шли через советские посольства и резидентуры КГБ, но были и экзотические каналы. Например, "Советский Фонд Мира" – официально благотворительная организация, на деле служившая идеальным прикрытием для переправки валюты за рубеж. Деньги поступали в фонд от "сознательных советских граждан" (на самом деле – из госбюджета), затем переводились на счета иностранных "борцов за мир", а оттуда прямиком в партийные кассы.
Тот же Суслов, экономивший буквально на всем, был предельно щепетилен с партийными деньгами. После каждой зарубежной поездки он лично пересчитывал оставшуюся валюту и сдавал в кассу ЦК до последнего цента. Когда один из высокопоставленных дипломатов предложил ему оставить "представительские" деньги себе, Суслов так посмотрел на него, что тот немедленно написал заявление о переводе на другую работу.
"Каждый раз после встречи с Сусловым я проверял свои карманы – настолько у этого человека был колоссальный авторитет в финансовых делах, – вспоминал помощник генсека Андрей Александров-Агентов. – Хотя сам он жил как аскет".
Аскетизм как прикрытие
В ЦК ходила байка о том, как министр иностранных дел Андрей Громыко однажды спросил Суслова, почему тот носит одно и то же пальто уже тридцать лет.
– Другого у меня нет, – пожал плечами секретарь ЦК.
– Но вы же можете приобрести новое, Михаил Андреевич!
– Зачем? Это еще вполне приличное.
Брежнев, узнав об этом разговоре, в шутку предложил членам Политбюро "скинуться на пальто товарищу Суслову". Только после этого Михаил Андреевич согласился обновить гардероб.
А про знаменитые калоши он объяснял просто: "В калошах очень удобно – на улице сыро, а я пришел в помещение, снял калоши и пожалуйста: у меня всегда сухая нога!"
Суслов был педантично пунктуален. Приходил на работу ровно в 8:59 и уходил в 17:59 – по нему можно было сверять часы. Даже когда наступала его очередь председательствовать на Политбюро, он не задерживался ни на минуту. Если Брежнев в разгар заседания начинал травить охотничьи байки, Суслов демонстративно смотрел на часы.
При этом в семейной жизни он был на удивление теплым человеком. Его жена Елизавета Александровна руководила Московским стоматологическим институтом. Сын Револий сделал блестящую военную карьеру и стал генерал-майором, а дочь Майя крупным ученым-историком. Сусловы жили в огромной квартире в элитном доме на Большой Бронной, но мебель в ней была казенная, с бирками "Управление делами ЦК КПСС".
Экономия Суслова доходила до анекдотичных случаев. Однажды он посетил кремлевского стоматолога с больным зубом. Врач попросил его открыть рот, и главный идеолог партии серьезно спросил: "Простите, а нельзя ли как-нибудь обойтись без этого?"
Легко представить, с каким страхом Суслов наблюдал за растущей коррупцией в брежневском окружении. Когда дочь генсека Галина стала появляться с бриллиантами, "серый кардинал" едва не подал записку в Политбюро. Но решил, что это подорвет авторитет партии, и промолчал.
"Его девизом было открывать рот как можно реже", – вспоминал один из помощников.
Последний ортодокс
Суслов был последним подлинным идеологом в советском руководстве. Для него марксизм-ленинизм был настоящей религией, а не ширмой для карьеры. Так же истово, как экономил на собственных нуждах, он тратил миллионы на поддержку коммунистического движения по всему миру и, как любой фанатик, не замечал, что система трещит по швам.
К концу 1970-х годов советские деньги уже не могли купить лояльность зарубежных коммунистов. Французская и итальянская компартии открыто отходили от московской линии. Молодые функционеры в самом ЦК КПСС все меньше верили в идеологические догмы, и все больше в импортные джинсы и магнитофоны.
Суслов, которому перевалило за 75, возмущался, но не мог остановить течение времени. Он с тревогой наблюдал, как в Политбюро укрепляется влияние шефа КГБ Андропова, который считал необходимыми экономические реформы. Но не было у Суслова больше той власти, чтобы, как в 1964-м, организовать смещение неугодного генсека.
В январе 1982 года сердце главного идеолога партии остановилось. Его хоронили с невероятной помпой, почти как Сталина. Гроб несли члены Политбюро, за ним шли тысячи людей. Но немногие из них понимали истинный масштаб фигуры покойного.
Когда умер человек, четыре десятилетия контролировавший финансовые потоки КПСС, в системе образовалась огромная брешь. Никто, кроме Суслова, не знал всех тайных каналов финансирования братских партий. Никто не обладал его моральным авторитетом, чтобы заставить советских дипломатов и разведчиков педантично отчитываться за каждую копейку.
Горбачев, которому "серый кардинал" в свое время помог сделать карьеру, и Андропов, мечтавший о реформах, получили неожиданный подарок: система международного влияния СССР, выстроенная Сусловым, начала разваливаться сама собой. Без своего создателя она не могла существовать.
В этом заключался главный парадокс жизни Михаила Суслова. Человек, фанатично преданный идее, своей принципиальной неспособностью к компромиссам невольно приблизил крах системы, которой служил. Его жизнь почти как шекспировская трагедия: абсолютная власть и абсолютный аскетизм, железная верность и ошибка. Он был последним искренним коммунистом в Кремле и первой жертвой идеологии, которую так ревностно защищал.