Сначала всё было нормально. Тихо, привычно, как будто бы даже счастливо — как в начале любого романа, где ещё не ясно, что за поворотом.
Ну как — нормально? Как у всех: свадебные фото, поцелуи в подъезде, бесконечные коробки в багажнике и фраза, с которой начинается добрая половина семейных трагикомедий:
— Поживёте у нас, пока на свою не накопите, — сказала она с тёплой улыбкой, в которой почему-то чувствовалось не приглашение, а приговор.
«У нас» — это у мамы. Мамины стены, мамины тарелки, мамины взгляды. И мамин любимый сын Игорь. Которого я теперь должна была звать «мой муж».
Мы приехали в пятницу. Всё было вымыто, перестирано и переставлено. Мама улыбалась. Даже борщ сварила. В зале пахло яблоками и чем-то аптечным.
— Я без чеснока, как ты любишь, Игорёк, — сказала она и подмигнула.
Я кивнула. Чужой запах, чужие фото на стенах, шкаф с её платьями — и ни одного крючка под моё пальто.
Я решила — привыкну. Всё наладится. Главное — любовь.
Но любовь — не бронежилет. Она не спасает от иголок, которые в тебя бросают по чуть-чуть. Не убивает напряжение, которое врастает в стены. Не гасит взглядов, от которых становится холодно. Не заживляет царапины слов, которые остаются под кожей. не спасает от иголок, которые в тебя бросают по чуть-чуть. Не убивает напряжение, которое врастает в стены.
Через неделю я услышала это.
На кухне. Мама думала, я сплю.
— Она тебя меняет…
Тихо. Почти шёпотом.
— Раньше ты был домашний, покладистый. А теперь вечно с ней куда-то бежишь. Даже с друзьями перестал встречаться.
Я сжалась в коридоре. Босиком, в старой футболке Игоря. А потом развернулась — и ушла в ванную. И мыла руки, пока кожа не покраснела. Пока из груди не вылилась тишина.
Смотрела в зеркало и не узнавала себя. Я стала тенью. Женой в доме, где жена — не я.
Пошло по накатанной.
Борщ — не такой.
Полы — не так моются.
Молоко — не из того магазина.
Тюль — слишком плотная.
Даже как я Игоря зову — «Игорёк» — это, видите ли, «сюсюканье для девочек».
А он — молчит. Как будто его это не касается. Не замечает.
— Мам, ну не начинай…
И всё. Один раз. Другой. А потом — и вовсе перестал что-то говорить. Начал задерживаться на работе. И не смотрел мне в глаза, когда садился ужинать. Бросал тарелку в раковину и уходил в комнату. В свою. Куда я теперь стучала.
А я… я варила борщ. С чесноком. Потому что так вкуснее. Потому что хотя бы на кухне у меня был выбор.
Когда я однажды услышала, как она достаёт из шкафа мои футболки и бормочет: «Эту бы выбросить…», я не выдержала.
— Это мои вещи.
— А я убираю. У нас должно быть чисто.
— У нас — это у вас. Я тут гостья, да?
Она ничего не ответила. Только губы сжала. И будто стала выше на два сантиметра. Хозяйка.
А Игорь — снова молчал. Только сидел в комнате, уткнувшись в ноутбук. Я стояла в дверях, потом встала за спину, ждала хоть одного слова. Хоть взгляда. Но он сделал вид, что меня нет. Может, ему и правда так было проще.
В ту ночь я не спала. Ходила по коридору, перебирала свои вещи. Босиком по линолеуму, который скрипел под ногами, как чужое недовольство. И думала: где, в каком моменте я потеряла себя?
На третьей неделе я собрала чемодан. Последней каплей стало его "Ну и зачем ты её провоцируешь?" — брошенное между делом, без взгляда, без попытки понять. Тогда я поняла: если я не соберу себя сейчас, меня не будет совсем.
Не полностью. Только вещи первой необходимости. Носки, зарядку, ту самую футболку, которую она хотела выкинуть.
Села на край кровати и сказала:
— Я не хочу войны. Но я не могу жить в чужом доме, где мне каждый день напоминают, что я — лишняя.
Он молчал. Я уже вставала, когда он вдруг сказал:
— Ты не лишняя.
— Тогда скажи это ей.
Он смотрел долго. Губы дрогнули, но он молчал. А потом встал. Пошёл. Медленно. Словно шёл на штурм. И я услышала:
— Мама. Или мы — семья. Или мы — гости. И тогда мы уходим.
И тишина. Долгая. Как будто всё внутри сжалось и замерло. Я слышала, как дрожит вода в чайнике. Как часы щёлкают на кухне. Как кто-то, возможно она, всхлипывает — беззвучно.
Потом — шаги. Её. За дверью. Потом — хлопанье шкафчиков. Потом — ничего.
Мы остались.
Через день мама уехала «к тёте Нине на дачу».
Через два — Игорь сам прибил крючок под моё пальто. Я смотрела, как он держит молоток, как морщит лоб, и думала: «Может, у нас ещё есть шанс».
А ещё через неделю — мы сняли квартиру.
Маленькую. С пустыми стенами. Без ковров. Без маминых тарелок. Без запаха борща на входе.
Но с чесноком в борще.
И с любовью, которая не боится выбора.
И с моим голосом — тем, который, наконец, начал звучать по-настоящему.
И с «Игорьком», который снова стал смотреть мне в глаза.