— Ты опять передвинула этот долбаный комод?! — Илья стоял в дверях спальни с лицом, как будто его ударили по почкам. — Я же его уже выставил по уровню. Ты что, по наитию всё переставляешь?
— А ты по уровню живёшь, да? — Алина не отрывалась от коробки с проводами, — У тебя всё по линейке: плитка, душа, жена. Не перепутай только, где какая зона.
— Не начинай, — он резко выдохнул и потёр переносицу. — Мы только встали на ноги. Я прошу всего лишь немного порядка.
— Да ты не порядок просишь, Илья, — она встала, вытерла руки о старую футболку, — ты просишь тишины. Чтобы я сидела, молчала и не мешала тебе быть великим архитектором в собственных фантазиях.
Он дернулся, как будто она его ударила. Потом медленно сел на край кровати. В их спальне пахло строительной пылью и какой-то дешёвой ванилью от ароматизатора, который он зачем-то купил в «Икее». Алина ненавидела ваниль. Особенно дешёвую.
— Я просто хочу закончить ремонт, — глухо сказал он, — чтобы у нас была нормальная жизнь. Ты же сама говорила: новая квартира — новый старт.
— Ты это выдумал. Я такого не говорила, — она говорила медленно, сдержанно, словно приговаривала себя. — Ты сам себе это придумал. И сам поверил. Как ребёнок.
— А что, в стабильности есть что-то плохое? — он попытался улыбнуться, но получилось как у чиновника на телевидении. — Вот вон у Кости с Мариной — всё красиво, чинно. Дом, собака, тёща по выходным.
— Ты хочешь как у Кости с Мариной? — Алина резко обернулась. — Тогда тебе точно не по адресу. У меня аллергия на чинно.
— У тебя вообще на всё аллергия, — раздражённо буркнул он, — даже на обои. И на людей. Особенно на меня.
— Не перегибай. На обои у меня не аллергия, а вкус. И да, ты угадал: я ненавижу эти узоры. Это же просто визуальный шум. Ты всерьёз думаешь, что они нас спасут?
— Терпи, скоро будет красиво, — с каким-то злым азартом бросил он. — Или опять начнём с того, что всё плохо, ты несчастна, а я чудовище?
Алина подошла вплотную. Не быстро. Не истерично. Медленно, почти как на допросе.
— Ты мне сказал вчера, что я изменилась. Что я стала «какой-то странной». А ты? Ты вообще когда-нибудь меня знал?
— Знал, — коротко бросил он.
— Нет. Ты знал удобную версию. Ту, что не спорит с твоими схемами. Но я не схема, Илья. Я не комод, который можно поставить «по уровню».
Он встал. Лицо его было закрытым. Таким закрытым, что даже чужим.
— Мы взяли ипотеку, ты помнишь? Нам жить здесь лет десять, если не пятнадцать. И если ты собираешься каждый день превращать это в сцену из плохой пьесы...
— Ты боишься не пьесы, — перебила она, — ты боишься, что всё пойдёт не по плану. Что вдруг выяснится: идеальный дизайн — не гарантия любви.
Он усмехнулся. Повернулся к окну.
— Дизайн, может, и не гарантия. Но без него мы бы вообще не дожили до этого дня.
— Ага, — тихо ответила она. — Ты правда думаешь, что я здесь ради красивых стен?
Тишина легла между ними, как пыль на свежеуложенный ламинат. Она взяла телефон и вышла из комнаты. Он остался стоять у окна. На улице капала морось. Питерская весна — мокрая, серая, унылая, как их брак.
Вечером он уехал на стройку, решив проверить, как кладут плитку на новом объекте. Алина осталась одна. Она варила макароны, но так и не съела. Просто сидела на кухне, глядя в стену, где ещё не было фартука. На гипсокартоне кто-то из рабочих написал маркером: «Здесь будет кухня мечты». Она усмехнулась. Уже нет.
Позже, ближе к ночи, она прошлась по всей квартире. Медленно. Как по музею чужой жизни. Там, где должна была быть гостиная, лежали рулоны тех самых обоев. Белые, с чёрными завитками. Ужас какой-то из 2010-х. Он обожал этот стиль: «Сканди-минимализм с графическими акцентами». А она... она мечтала просто о спокойствии. Без узоров.
Она взяла старую кисть, оставленную маляром, и коробочку с акриловыми красками. Осталась привычка со студенческих времён. Без звука, без эмоций, почти как в трансе, она опустилась на корточки у стены и начала рисовать. Мелко, чёрной краской, в уголке стены — так, чтобы никто не заметил.
Рисовала она то, что не могла сказать словами. Тонкие линии, почти графичные, но с болью. Чужие лица. Рвущиеся верёвки. Замкнутый круг. Без подписи, без комментариев.
— Что это? — на следующее утро Илья застыл у стены с рисунком. Она, видимо, не успела закрасить — или не хотела. Он смотрел как в бездну.
Алина подошла, встала рядом.
— Это то, что под обоями. То, что ты не замечаешь. То, на чём ты строишь свои замки.
— Ты издеваешься? — Он уже кричал. — Мы вложили в это ремонт сто тысяч нервов! И теперь ты разрисовываешь стены?
— А ты вложил туда что? Деньги? Или желание меня понять?
— Хватит! — он ударил кулаком по стене рядом с её рисунком. — Хватит этой твоей драмы! Живём мы, как все! Я стараюсь! Я тебя держу рядом, а ты...
— Ты меня не держишь. Ты меня держишь на крючке. И сам хвастаешься этим. Хочешь, я покажу?
Она вытащила его телефон из кармана куртки, спокойно открыла чат. Сообщение от Марии, его коллеги:
«Ну что, снова уговорил её остаться? Ремонт — твоя сильная сторона!»
И его ответ:
«Ага. Главное — держать красиво. Она на это ведётся».
Он замолчал. Как отрубило.
— Красиво, да? — прошептала она. — Ты был прав. Красиво. Только не живо.
Через час её уже не было.
Она ушла, не хлопая дверью. Забрала только ноутбук, паспорт и пачку салфеток. Даже не взяла куртку, хотя на улице был дождь.
Илья стоял посреди квартиры. Белый потолок, ровные стены. Чёртовы обои лежат, как новое одеяло на больничной койке.
Он посмотрел на её рисунок в углу. И впервые за долгое время — не знал, что делать.
Квартиру, конечно, доделали. В срок. Бригада вымыла за собой полы, надела бахилы, поклонилась и ушла, оставив после себя стерильную, бездушную красоту. Глянцевый белый кухонный гарнитур, клинически чистая плитка в ванной, натяжной потолок без единой складки — как обёртка от чего-то, что уже не существует.
Алина исчезла на второй день после сцены с телефоном. Больше не звонила. Не писала. Только прислала короткое сообщение: "Я не вещь. И не каприз. Я просто больше не верю, что ты — это дом."
Илья сначала был уверен, что она вернётся. Не сегодня, так завтра. Наденет свою любимую серую кофту с капюшоном, войдёт, как всегда, громко, с фразой в стиле:
— Ну что, Микеланджело, снова без меня всё испортил?
И он обязательно ей скажет: «Я соскучился». Или: «Ну и где ты шаталась, художница?» — с тем самым тоном, что раньше вызывал у неё и смех, и злость одновременно.
Но она не вернулась. Ни завтра, ни через неделю. Ни через две.
— Так а чего ты ждёшь? — Артём, его коллега и друг, сидел на балконе с пивом и сигаретой. Хотя курить было нельзя. — Вернётся? Не смеши. Бабы не возвращаются туда, где им холодно.
— Она же сама говорила: новый старт, — хмуро ответил Илья, — квартира — символ. Мы вылезли из дыры. Сняли общагу с плеч. Всё теперь должно было быть по-другому.
— Ну, стало. Ты теперь один в доме мечты. Поздравляю. Далеко ушёл, брат. — Артём сделал глоток и ухмыльнулся. — А ты, кстати, с Марией-то чё?
— С Марией? — переспросил Илья, отставляя стакан.
— Ну ты же ей вон какие комплименты строчишь. «Главное — красиво держать». Прямо по-писательски. Не удивлюсь, если у вас там были «рабочие обсуждения» с прелюдиями.
Илья сжал челюсть.
— Мы не спали. Если тебе это так интересно. Просто... болтал. Я злился.
— Ага. А она «сочувствовала». Знаю я таких. Милая, сочувствующая, жрёт по чужим тарелкам и ещё благодарит.
— Не начинай, — он резко встал и ушёл в комнату. Артём остался на балконе, продолжая негромко бубнить в пространство: «Красивая картинка — это не жизнь, это упаковка от жизни».
На следующей неделе Илья стал жить, как по инструкции. Вставал в семь, ел мюсли, ехал в офис, подписывал планы, рисовал проекты. Никто, кроме Алены, офисного администратора, не спрашивал про Алину.
— У вас что, развод? — спросила она однажды тихо, принося кофе.
— Откуда такие вопросы? — холодно посмотрел он.
— Ну, вы как будто не дышите.
Он посмотрел на неё так, будто у неё выросли жабры. А потом понял — и правда не дышит. С того дня, как хлопнула дверь. Не вдохнул по-настоящему ни разу. Как будто всё, что делает, — это машинальное движение. По заданной траектории.
Алина оставила в квартире свои наушники, пару книг и ту самую кисть, которой рисовала под обоями. Он нашёл её случайно — валялась за шкафом. И тогда случилось странное. Он пошёл и начал сдирать обои.
Не потому что хотел. Не из мести. Просто... не выдержал. Хотел посмотреть, что там, под глянцем, под его проклятым «сканди-минимализмом». И нашёл.
Она оставила целую стену рисунков. Чёрно-белых, жестких, тревожных. Мужчина, утопающий в клетке из окон. Женщина без лица. Ребёнок с закрытыми ушами. Надписи на латыни, которые он не понял. И по центру — большая надпись, сделанная её знакомым почерком:
"Красиво — не значит живо."
Он сел на пол, рядом с этой стеной. И разрыдался. Без звука. Просто лицо стекало вниз, как поношенное пальто.
Через день он был у её офиса. Стоял у входа, как идиот, с кофе в руках. Ждал. Она вышла — в очках, волосы собраны в узел, пальто чужое, явно не её. Постройнела, изменилась. Нет, не постройнела — стала другой. Жёсткой. Ровной.
— Привет, — сказал он, подходя ближе.
— Ты чего здесь? — она прищурилась, как от яркого света. — У нас нет дел.
— Есть. Очень даже. Я нашёл твою стену.
Она посмотрела на него долго. Сначала — с раздражением. Потом — с любопытством. Потом — ничего.
— Ты опоздал.
— Я знаю. Но... можно мы поговорим?
— Поговорить — это ты умеешь. Ты даже спать научился с женщинами, не разговаривая. А теперь вдруг — поговорим?
— Я не спал с Марией.
— Но хотел.
— Нет.
— Лгал.
— Да.
Тишина. Он протянул ей кофе. Она взяла. Молча. Сделала глоток.
— Знаешь, — сказала она спокойно, — у меня было ощущение, что я в твоей жизни — просто штрих к интерьеру. Картинка. Но не человек. Ни боли, ни сомнений, ни мыслей — ничего ты не хотел от меня слышать. Только: «Терпи, скоро будет красиво».
— Прости.
— Не поздно?
Он кивнул.
— Поздно. Очень. Но... я начал сдирать обои. Все. До основания. Мне нужно увидеть всё, что ты прятала. Всё, что я пропустил.
Она засмеялась. Грустно. И всё равно красиво. А потом снова замолчала.
— А ты уверен, что выдержишь то, что под обоями?
Он кивнул.
— Я теперь понимаю: лучше страшная правда, чем глянцевая ложь.
— Тогда... — она выдохнула, как после затяжного плавания, — приезжай в субботу. Посмотрим, есть ли у нас шансы.
— У нас? — поднял брови он.
— Не спеши. Я ещё не простила. Но ты хотя бы впервые за много лет перестал строить и начал видеть.
Всю пятницу он шкурил стены. Сам. Голыми руками. Под ногтями — пыль, лицо в краске, руки дрожат. Но он продолжал. Потому что понял — теперь он делает не ремонт, а очищение.
Она не пришла в субботу.
Илья ждал с утра. Варил кофе дважды. Надевал рубашку, снимал, надевал снова. Смотрел на дверь, будто от этого что-то зависело. Смотрел на стену — ту самую, с рисунками, где она написала «Красиво — не значит живо».
Теперь там было пусто. Он закрасил. Сам. Без злости. Не потому что хотел стереть — наоборот, сохранить. В голове. Не на стене. Он сделал фото, распечатал, положил в ящик. Это — его напоминание. Не об Алине. О себе. О том, каким не хочет больше быть.
Ближе к обеду он понял: не придёт. Может, и не собиралась. Может, суббота — это не про день недели, а про когда-нибудь. Когда всё внутри перестанет дрожать. Когда оба будут другими. Если вообще будут.
Он поехал к ней сам. Без цветов. Без театральных жестов. Без желания всё отмотать назад — знал: не получится. Всё, что с Алинкой было, теперь — прошлое. А теперь… может быть, что-то иное.
Она открыла дверь быстро. Как будто знала, что он приедет.
— Ты опоздал, — сказала, не глядя. — Час назад ушёл нотариус.
— Кто? — Илья замер.
— Нотариус. Мы делили квартиру. Всё честно. Половина — мне, половина — тебе. Я свою половину отдала. Дарственная. Взамен — никакой связи. Ни моральной, ни бытовой. Бумаги у тебя на почте.
— Ты серьёзно?
— Да.
— Это… окончательно?
— Окончательнее некуда. — Она посмотрела прямо, спокойно. — Знаешь, что самое страшное в наших отношениях?
— Что?
— Я там не жила. Просто была.
Он молчал. Даже не пытался спорить. Наконец понял, о чём она всё это время.
— И ты уходишь? Просто так?
— Я не ухожу. Я уже ушла. Тогда, когда поняла, что для тебя всё главное — это ровный угол. А я могу хоть умереть на глазах — ты всё равно будешь спорить, что «бетон ведёт себя капризно».
— Ты же знала, какой я. С самого начала.
— Да. И надеялась, что за красивыми словами ты — живой. А ты — как твои интерьеры. Безукоризненный. И мёртвый.
Они молчали. Минуту. Может, больше. Он вдруг резко подошёл и обнял её. По-настоящему. Без подтекста. Без желания вернуть. Просто — обнял.
— Я был дурак, — тихо сказал он. — А ты… ты была домом. Не квартирой. Не проектом. Домом.
Она не ответила. Только вздохнула. И всё. Потом мягко, но твёрдо вышла из его рук.
— Прощай, Илья.
— Надолго?
— Навсегда.
Через полгода Илья сдавал ту квартиру. Сам не жил. Не смог. Стены жали, как тесный воротник. В новой квартире — никаких дизайнерских вывертов. Белые стены. Пол — дерево. Книги на полу. Одна чашка. Один стул.
Он устроился работать в небольшую архитектурную студию. Без премий, но по-настоящему. Учился слушать. Учился замечать. Когда звонила мама, он не бросал трубку со словами «Я занят», а спрашивал: «Как ты себя чувствуешь?»
Он встречал закаты. Настоящие. Без фильтров.
Однажды в лавке у метро он увидел открыточку — нарисованная от руки, коряво. Женщина стоит спиной, на фоне дома. А сверху — надпись её почерком: «Не строй из себя жизнь. Живи».
Он купил. Повесил на стену.
Стал дышать.
Не красиво. Но живо.
Финал.