Когда на престол взошёл молодой Айсиньгёро Ичжу, третий сын императора Даогуана, в империи Цин уже чувствовалась едкая гниль — как в заплесневелом свитке, где слова ещё читаются, но ткань времени вот-вот рассыплется в прах. Поднебесная была велика, но вымотана: два десятилетия войн, притеснений, бедствий и — самое главное — опиумной зависимости, что ползла по жилам империи, как яд кобры.
Ичжу стал императором в 1850 году под именем Сяньфэн, что означало «Процветающее величие». Ирония судьбы — величие оказалось дымом. Буквально.
Он был красив, худощав, с тонкими чертами и пронзительным взглядом, в котором читалась не решимость, а болезненная настороженность. С юности Ичжу тяготел к уединению и не мог похвастать крепким здоровьем. В какой-то момент его слабость стала символом эпохи — времени, когда мужи царствующего рода искали утешения не в стратегии и законах, а в густом, сладком дыме опиумной трубки.
«Мне милее мрак курильни, чем свет подданных глаз», — будто бы сказал он однажды наложнице Цыси, когда та впервые осмелилась упрекнуть его за уединение.
Как Император оказался в лапах «цветка сна»
В Китае того времени опиум был не просто зельем — он был безмолвной войной. Контрабандой его завозили британцы, которые, попросту говоря, спаивали Поднебесную, чтобы потом продавать ей чай и фарфор за гроши. Уже к 1850 году на каждый пятый серебряный юань приходился грамм опиума. Даже в Столичном городе, где закон должен был быть непреклонен, курильни множились как грибы.
Сяньфэн не устоял. Его придворные, сами подверженные слабости, приносили лучшие сорта — «белый дымок из Юньнани», «черную луну с Цейлона». Стоимость одной «корзины» сырья могла достигать 600 лянов серебра — примерно 1,5 миллиона рублей на наши деньги. Он курил в личных покоях дворца Юйхуаюань — среди тишины, шелка и лаков. Пока страна металась в конвульсиях, император тонул в забвении, где реальность была лишь тенями на стене.
Пламя дворца и стыд империи
В 1860 году, когда разразилась Вторая опиумная война, англо-французские войска вплотную подошли к Пекину. Подобное сравнение кажется диким, но оно точное: это было как если бы Наполеон и Веллингтон одновременно осадили Версаль. Китайцы попытались сопротивляться, но армии были деморализованы, офицеры — в долгах, а чиновники — продажны. В Пекине паника.
Сяньфэн бежал в летнюю резиденцию в Чэндэ, прихватив свиту, фавориток и… двадцать ящиков с личными курительными принадлежностями. Среди них были нефритовые трубки, серебряные жаровни, балийские подушки с вышивкой лотоса. Всё это — как символ эпохи, что ускользала.
В это же самое время англо-французы, не встретив сопротивления, вошли в Летний дворец — легендарный Юаньминъюань, где хранились тысячи произведений искусства, рукописей, шёлков, драгоценных камней. Когда командование союзников узнало, что китайцы пытали их пленных до смерти, было принято решение: дворец сжечь дотла.
«Пламя пожирало колоннады, а драконы на крышах будто извивались в агонии», — вспоминал английский офицер Гордон. — «Мы жгли не дома — мы сжигали воспоминания народа».
Говорят, в ту ночь над Пекином стоял запах сгоревшего лакового дерева, пороха и... лепестков сандала.
А в Чэндэ император Сяньфэн, по слухам, даже не вышел к министру обороны. Он курил. Курил молча. Смотрел в потолок. И когда ему доложили, что дворец сгорел, лишь махнул рукой: «Огонь берёт только мёртвое. А живое давно сожрало дым».
Вы, возможно, подумаете — что ж, сгорел дворец, осрамлён престол… но разве не мог он собраться, ударить кулаком по столу, изгнать дураков и рвать дым над Поднебесной, как подобает Сыну Неба? Увы. Сяньфэн не был из тех, кто поднимается с колен, даже когда эти колени в золоте. Он стал ещё более отстранённым, почти прозрачным, как тень в шелковом халате.
В Чэндэ, вдали от Пекина, император жил, словно монах-отшельник с гаремом и сундуками наслаждений. Он всё чаще отменял заседания, игнорировал донесения, перестал принимать иностранных послов. Когда ему приносили доклады о Таипинском восстании, где народ убивал чиновников, как крыс в амбарах, он кивал рассеянно: «Пусть Царица Неба решает. Я человек малого духа».
Кто же такая эта «Царица Неба»? Здесь начинается история куда более хитрая, почти как аромат зелёного чая с горечью женьшеня. Цыси.
Женщина, взявшая вожжи империи
Императрица Цыси (в те годы ещё просто наложница И Лань) обладала не только острым умом, но и несгибаемой волей. Она была единственной, кто в эти годы не боялся говорить императору правду. И, видимо, единственной, кто знал точную дозировку его курений.
«Опиум — это не враг. Настоящий враг — советник, что льстец», — как-то сказала она в кругу придворных дам, и те прикусили губы: ведь льстецы и были их мужья.
Цыси начала аккуратно собирать власть, словно разбитую фарфоровую вазу. Через евнухов, через тайные донесения, через молодых генералов вроде будущего герцога Сунь Юя. Её влияние росло — но всегда оставалось в тени. Ведь формально Сяньфэн ещё правил.
Тем временем страна трещала. Таипинское восстание, охватившее Юг, унесло до 30 миллионов жизней. Это больше, чем население всей Франции на тот момент. В некоторых провинциях отстроенные города зарастали травой, а храмы становились логовами мародёров. Китай терял не просто земли — он терял веру в себя.
И всё это время, в загородном дворце, Сяньфэн курил.
Смерть без торжеств
В 1861 году, в возрасте всего 30 лет, император умер. Формулировка в придворной летописи звучит туманно: «подточенный болезнью и переживаниями». На деле — отравленный опиумом и внутренним разложением. Его смерть была беззвучной, почти будничной. Никто не рыдал. Никто не бунтовал. В столице не было ни парада, ни жалобного марша. Народ уже привык, что государь — это кто-то невидимый, как дым.
Но вот что было по-настоящему необычным: сразу после смерти Сяньфэна началась самая блестящая интрига века. Цыси, мать малолетнего наследника, в союзе с вдовствующей императрицей Чжэньань, совершила дворцовый переворот. Их соперники — трое регентов, назначенных самим покойным — были арестованы и... принуждены к самоубийству.
«Китай был снова в руках женщины. Но не утешительницы. А властительницы», — писал французский посол в Шанхае в своём дневнике от ноября 1861 года.
Так началась эпоха Цыси — великая, жестокая, славная. А о Сяньфэне стали говорить шёпотом. Даже его мавзолей в Восточных усыпальницах почти не посещали. Кто ж станет чтить дым?
Вы знаете, что самое обидное в истории Сяньфэна? Не то, что он проиграл — многие правители проигрывали. А то, что после него почти не осталось света. Лишь пепел дворцов, чахоточная слава, шелест тайн… и воспоминания, записанные чужими руками.
Как сгорели сокровища Империи
Сожжение Летнего дворца (Юаньминъюань) в октябре 1860 года — акт мести и, в то же время, варварства, от которого содрогнулись даже современники. Войска лорда Элгина и генерала Монтавона уничтожили комплекс, который строился более 150 лет. Представьте себе: библиотеки с манускриптами эпохи Мин, скакуны из фарфора, шкатулки с нефритом, гобелены, подаренные индийскими раджами, и колоссальные бронзовые водные часы, украшенные 12 животными китайского зодиака.
Один из офицеров, капитан Чарльз Гордаль, писал в письме жене:
«Я вошёл в павильон, где стены были обиты жёлтым шёлком, потолок – золото с бирюзой, а пол устлан шкурой снежного барса. В углу стоял стол из яшмы, на котором курительная трубка императора ещё дымится…»
Именно из этих пожаров началось рассеяние китайских артефактов по миру. Сегодня часть коллекций Сяньфэна находится в Лувре, Британском музее, Метрополитен-музее, а кое-что осело в частных владениях — например, знаменитые часы-драконы, за которые в 2021 году на аукционе Sotheby’s отдали почти 40 миллионов долларов.
Личное, что осталось за завесой
Любопытно, но в жизни Сяньфэна был один человек, которого он, похоже, действительно любил — не наложница, не чиновник, не духовник, а его младший брат, принц Гун. Тот самый, кто в последние годы фактически исполнял обязанности главы дипломатии и вёл переговоры с англичанами.
Сохранилось письмо Сяньфэна, написанное в 1859 году — скорее всего, под влиянием опиума, но всё же откровенное:
«Я чувствую, как дым съедает меня изнутри, как я превращаюсь в лёд, и только твои слова ещё тёплые. Ты не предал меня, ты не смеялся, когда я падал. Если бы я мог быть не императором, я был бы просто братом».
Эти строки вырезаны на внутренней стороне крышки табакерки, найденной в его покоях. Сегодня она хранится в музее в Хэбэе.
Самая страшная потеря — не дворец
Парадоксально, но, кажется, самой большой жертвой Сяньфэна стало... понятие власти как священной. Его правление показало, что Сын Неба может быть слабым, затуманенным, почти исчезнувшим. И люди перестали бояться. Они научились презирать.
После него императоры Цин уже не были богами. Они были людьми. Уязвимыми, порой жалкими, как мальчик на троне под навесом ритуальных драконов. Именно поэтому Цыси с такой яростью и решимостью начала восстанавливать величие трона — не из любви к традиции, а чтобы заклеить трещину в самой идее Поднебесной.
И всё же был ли в нём человек?
А был. Потому что слабость — это тоже часть человека.
В 1861 году, на следующий день после его смерти, слуги нашли на подоконнике открытую шкатулку с сухими лепестками лотоса и письмами от наложницы Сяньсян, женщины без знатного происхождения, но с тонкой душой. Она писала ему о снах, об ароматах весеннего дождя, о жизни в деревне до дворца.
Он хранил эти письма рядом с трубками. Видимо, в самом глубине этого безвольного императора оставалась тоска по простому счастью — тому, что ни одна армия, ни один лорд Элгин не могли отнять.
Заключение
Что остаётся от империи, когда сгорают дворцы и молчат пушки? Лишь дым. И память. Сяньфэн ушёл, оставив после себя не славу, а урок: слабость одного может обрушить судьбы миллионов. Но и в этой слабости — откровение: император был человеком, и, может быть, именно поэтому — страшно одиноким.
А как вы думаете, мог ли он спастись, если бы рядом оказался кто-то, кто любил бы его не за титул, а просто так?
Ставьте лайк и подписывайтесь на канал, впереди много интересного!