Сегодня мы продолжаем наш разговор о Горации. Речь пойдет об одном небольшом фрагменте из оды I, XXVIII, который посвящен Архиту Тарентскому. Обратившись к критическому изданию Клингнера (F. Klingner), мы обнаружим, что некоторые рукописи имеют посвящение «Архиту Тарентскому» (ad Archytam Tarentinum), то есть посвящают ему всю оду, а не отдельный ее фрагмент. Вот само место:
«Te maris et terrae numeroque carentis harenae
mensorem cohibent, Archyta,
pulveris exigui prope litus parva Matinum
munera, nec quidquam tibi prodest
aerias temptasse domos animoque rotundum
percurrisse polum morituro».
Стоит сказать, что ода — это монолог погибшего в результате кораблекрушения моряка, чей прах так и не был погребен. Приведенный выше фрагмент, в котором утопленник обращается к праху Архита Тарентского, известного математика, пифагорейца и друга Платона, составляет самое начало речи погибшего. Отвлечемся от ткани всего произведения, которая — как обычно бывает у Горация — трудна для понимания и неоднозначна, и обратимся конкретно к приведенному месту.
Вот прозаический перевод: «тебя, измерителя моря, земли и бесчисленного песка, обнимают, о Архит, скромные похороны скудного праха близ Матинского берега, и ты больше не сможешь посягнуть на небесные оплоты или смертной душой охватить круглый небосвод». Взглянем поближе на интересные места в этом фрагменте.
«Te maris et terrae numeroque carentis harenae
mensorem cohibent, Archyta...»
Море (mare) сразу же создает у читателя образ беспредельности, море и земля у Горация — весь мир, а песок,как известно, измерить невозможно. Впрочем, невозможное оказалось по силам Архимеду, который в работе Ψαμμίτης (сочинение Архимеда об исчислении и выразимости неопределенно больших чисел) показал, что число песка можно измерить, пользуясь математическими пропорциями. Почему Гораций приписывает это Архиту, учитывая, что последний скорее всего его не совершал (Архимед никак не упоминает Архита в трактате)? — скорее всего, дело в том, что для Горация это — просто способ придать живости образу Архита, наделив его тем, что стало во времена Горация отличительной особенностью деятельности математиков.
«Mensor» — букв. измеритель. Этим словом, как кажется, поэт стремится передать греческое слово γεωμέτρης (Также ср. лат. mensor terrae и рус. землемер). Такая адаптация греческих слов не является чем-то редким для Горация, который в оде I, VI передает гомеровский эпитет Одиссея — πολύτροπος (ловкий, хитрый) — как duplex, букв. двойственный.
«...pulveris exigui prope litus parva Matinum
Munera...»
Матинский берег, “Matinum litus”. Что и где это? — сложно ответить однозначно, о каком географическом объекте идет речь, поскольку схолиасты выражаются двусмысленно (то ли это гора, то ли это мыс, то ли это равнина — неясно). Почему там была могила Архита, сказать еще сложнее. Скорее всего, поэт имеет в виду какое-то место на южном побережье Италии. Что же до “munus”, то это слово, означающее в первую очередь некую обязанность или повинность, часто используется для обозначения почестей, оказываемых умершему человеку.
«...nec quidquam tibi prodest
aerias temptasse domos animoque rotundum
percurrisse polum morituro».
Здесь внимание привлекают несколько вещей. «Тебе не поможет» (nec…tibi prodest) является общим место для такого жанра. Акрон, впрочем, комментирует это место так: «ничто не принесло тебе пользы перед лицом смерти, хотя ты исследовал устроение природы вещей и само небо».
Гораздо интереснее глагол temptare (первое значение — касаться), который, как указывает Поль Шори, предполагает дерзновенность попытки, некую решительность и наглость. По значению он близок старорусскому «сягать». Под «aerias domos» — букв. воздушные дома, кажется, Гораций подразумевает небеса или небесные тела (схожим образом в I, III небеса именуются эфирным домом — «aetheria domus»).
Коль скоро в temptare слышна дерзость, то с известной долей воображения в этих строках можно увидеть аллюзию на Титанов (Nisbet), которые тоже взойти на небо, только буквально. А тема дерзости человеческого духа (audacia, ὕβρις), стремящегося, несмотря на отведенные ему пределы, достичь неба да и вообще покорить весь в мир обыгрывается Горацием в обличительной речи, направленной против изобретательности людей, во второй половине оды I, III.
В общем же, в этих строках совершается изящный переход от трудов по изучению земли к делам по исследованию неба. Лучше А. Кисслинга об этом не скажешь: «Философ в своем изыскании дерзнул устремиться от земли ввысь, в воздушное пространство, в ἀμέτρητος Ἀήρ (в неизмеримый воздух), и рассечь небесный свод. Ведь там, в небесах, свой ход совершают небесные светила, которые для пифагореизма были божествами...». Тот же Кисслинг указывает, что весь пассаж в общих чертах напоминает знаменитое место из платоновского Теэтета (Theaet. 173): «Мысль, согласно Пиндару, парит повсюду, наблюдая в небесных высотах движения звезд и измеряя как то, что находится под землей, так и то, что пребывает на земле».
Небезынтересно обратить внимание на то, что слово moriturus («смертный, тот, кому предстоит умереть»), можно относить как к слову дух (animus), так и к местоимению ты (tu). От этого зависит, что окажется смертным: душа или тот, к кому обращена речь, то есть человек. Скорее всего, смертна все-таки душа.
Под rotundus polus, полагаю, Гораций разумеет небосвод, круглые небеса. При известном желании, здесь можно почувствовать намек на концепцию небесных сфер, разделявшуюся в том числе и пифагорейцами. Впрочем, иногда намек — это всего лишь намек. Не исключено, что rotundus polus обозначает модель небесной сферы, которой пользовались астрономы и которую также мог охватывать дух Архита. На мой взгляд, речь идет, все же о небе.
Итак, когда мы читаем фрагмент целиком, в глаза сразу же бросается сильнейший образ, который выражает хорошо знакомый читателям по предыдущим постам троп — антитезу, или противопоставление. Действительно, в пределах тесной скромной могилки легко умещается ученый, чей высокий дух сумел измерить моря, земли и число песчинок на них, ученый, коему по силам было своим умом охватить обширный и далекий круг неба. Однако, эти строчки можно прочитывать в том числе и как топос, характерный для греческих надгробных эпиграмм.
В целом, поэма живописует выразительный образ: дактили (размер оды состоит из гекзаметра и дактилического тетраметра) передают прерывистый шум ветра, носящегося по калабрийскому берегу, куда выбросило бездыханное тело утонувшего моряка, шум ветра, чьи порывы развеивают горстки того самого песка, который некогда сосчитал ныне дремлющий вечным сном Архит.
Илья Фирциков (и.ф.)