— Ну ты же понимаешь, маме одной тяжело, — тихо, почти шепотом, сказал Дмитрий, наливая себе чай в тот самый кружевной сервиз, который Алина доставала только «на люди».
Она, стоя у плиты, не обернулась. Лишь напряглась, как кошка, почуявшая собаку под дверью.
— Тяжело, говоришь?.. — голос её звучал на удивление спокойно, почти ласково. — А ты мне скажи, Дим, а мне, значит, легко? У меня что, отросли три руки и два позвоночника, и я тут на халяве по жизни хожу?
Дмитрий вздохнул, опустил ложку в чашку, размешал и чуть дрогнувшим голосом добавил:
— Ну она же всё-таки моя мать…
Алина резко обернулась. У неё в руке была ложка с горячим супом — нет, не для швыряния, а просто так совпало. Она подняла бровь и с плохо скрытым сарказмом произнесла:
— Ну надо же, а я всё думала, почему она так вольно себя тут чувствует. Оказывается, это твоя мать. А я-то глупая думала, что она просто квест «Сломай чужую жизнь» проходит.
— Алина, ну хватит, — Дмитрий поставил чашку на стол, встал. — Ты каждый раз начинаешь. Ты ведь знаешь, что у неё сейчас не лучший период…
— А у нас с тобой, Димочка, это что, праздник урожая? — Алина повернулась к плите и сделала вид, что помешивает кастрюлю. — Я тебе так скажу, если твоя мать поживёт у нас ещё месяц, я устрою ей такой период, что она бегом назад в свою однушку побежит, даже не оглядываясь.
— У неё квартиранты! — выкрикнул он. — Она сдала её, чтобы не сидеть на твоей шее! Ты думаешь, ей легко тут?
— Нет, конечно. Кровать не та, подушки не фэншуй. Курица не так запечена. Внучка плохо расчёсана. Внук — «слишком в телефоне». Слушай, может, я уеду, а ты с ней тут дом построишь? Из мечт и претензий.
Он молчал. Молчание это было знакомо Алине. Оно появлялось каждый раз, когда Дмитрий начинал пятиться от ответственности, как кот от воды. Он не ссорился, он сдавался — и всегда в пользу матери.
Валентина Сергеевна появилась в их квартире как-то внезапно. Позвонила в восемь утра в субботу — «я на пороге, сынок», — и в следующий момент уже ставила на пол чемодан цвета мертвенно-розового «персик после кремации».
Алина тогда была в халате, с мокрыми волосами и утренним кофейным фейсом. Валентина Сергеевна окинула её быстрым взглядом и сказала:
— Ну наконец-то, хоть тепло дома. А то у вас вечно как в морге.
И всё. Без просьбы. Без обсуждений. Без «можно ли». Просто приехала. Потому что решила.
Дмитрий тогда сказал:
— Мам, ну чего ты, конечно оставайся. Мы всегда рады.
Алина запомнила эту фразу. Особенно слово «мы». Слово «я» в семье Дмитрия было вне закона.
Первые дни она молчала. Потом — пыталась договориться. Потом — орала. Потом — снова молчала. Как в хорошем браке.
— Ты понимаешь, что она меня проверяет? — как-то вечером сказала Алина мужу, когда дети ушли спать. — Это не просто «приехала погостить». Это она свои владения отвоёвывает. Думаешь, просто так она на моём кресле сидит и всем говорит, что это «от бабушки осталось»? У бабушки была «гипюр с золотом», а не IKEA за восемь тысяч. Но ведь ей надо унизить. Мол, всё, что я создала, — это ничто.
Дмитрий, лёжа на диване, не поднимал глаз от телефона.
— Ты преувеличиваешь.
— Конечно. Я всегда преувеличиваю. Особенно когда она говорит детям, что у них «неправильная мама». Или когда она лезет в холодильник и кидает мои продукты. Или когда она перетирает меня со своими подругами на громкой связи. Прямо на кухне. Я преувеличиваю. Я, видимо, шизофреник.
Он закрыл глаза. Не из усталости — из желания исчезнуть.
Дальше было хуже. Валентина Сергеевна обустраивалась как дома. Поставила иконы в детской, переклеила магниты на холодильнике («а то слишком пошло — Турция, Турция, будто кроме пляжей ума нет»), разложила свои таблетки в ванной. В спальню, правда, не совалась. Только комментировала:
— А я вот раньше с отцом Димы спала в нормальной кровати, а не в этом... как это называется... икеевском разложиме.
Алина терпела.
До того дня, когда пришла с работы и увидела, что свекровь стоит в детской и диктует дочке, как надо говорить.
— Не «мама разрешила», а «бабушка сказала». Это будет правильно, — наставляла она, — потому что мама иногда ошибается.
— И что я ошибаюсь, Валентина Сергеевна? — раздался голос Алины из-за спины.
Свекровь обернулась. Спокойно. Почти благородно. Как королева, которую застали за чисткой унитаза, но она делает вид, что это её новая корона.
— А ты, милая, слишком часто на работе. Дети одни. Я-то хоть рядом. Я за них болею. В отличие от некоторых.
Алина медленно вошла в комнату. Дочь сидела на ковре, комкая руками носок, как тревожный сигнал «мама, не надо, пожалуйста». Но Алина не сдержалась.
— Ещё одно слово про «в отличие от некоторых» — и я вызову тебе такси до твоей хрущёвки. И сама тебе помогу собрать чемодан.
— Ты мне угрожаешь? — Валентина Сергеевна сделала шаг навстречу. — В моём-то возрасте?
— Я тебе не угрожаю. Я тебя предупреждаю. Ты можешь быть чьей угодно матерью, но в моём доме ты — гость. И пока ты этого не поймёшь — жить тебе тут не место.
— Это мой сын, — прошипела свекровь, — моя кровь, моя семья. А ты кто? Пришлая.
Алина усмехнулась.
— Ага. А я ему ещё и детей родила. Внезапно, правда?
В этот момент в дверях появился Дмитрий. Вид у него был такой, будто он хотел бы оказаться в аду. Там, по крайней мере, не надо выбирать между мамой и женой.
— Что тут происходит? — голос у него был дрожащий, но старался быть громким.
Алина подошла к нему вплотную. Взгляд в упор. Без истерики. Без крика.
— Сейчас будет происходить то, что ты должен был сделать два месяца назад. Ты выбираешь. Или она — или я. Без вариантов.
Он растерянно посмотрел на мать, потом на жену, потом снова на мать. Она уже стояла, сложив руки на груди, как прокурор перед приговором.
Алина ждала. Молча. Руки дрожали, но голос — железный.
— Дима?.. — повторила она.
Он промолчал.
И тогда она пошла собирать вещи.
Сутки. Ровно сутки Алина провалялась на старом диване в родительской двушке, где теперь обитала её сестра с вечным бойфрендом-айтишником, который не умел здороваться, но громко смеялся над видео с котами.
— Ну и как оно, обратно в коммуну? — съехидничала сестра, вынося из кухни миску с салатом. — Можешь, кстати, спать в детской, Никита всё равно в своей берлоге у компьютера сутками. У него там, видимо, второй интернет живёт, очень редкий.
Алина не ответила. Она просто смотрела в потолок. Как в небо после кораблекрушения.
— Ты хоть что-нибудь скажешь? — не унималась сестра. — Вы же, вроде, нормальные были. Я ещё удивлялась, что так долго держитесь. У нас на работе девки за два года три брака успевают скрутить и развинтить.
— Не мы развинтили. — Алина села, подтянув ноги под себя. — Это, скорее, я. Я больше не могла. Я жила как третий лишний в своём же браке. Там всё было про «маму». Я тебе клянусь, если бы Валентина Сергеевна могла родить внуков — она бы и это сделала, чтоб вычеркнуть меня до конца.
— Ну, она всегда была… своеобразной.
— Она как таракан: неубиваемая и вездесущая. Я тебе больше скажу: сегодня она мне звонила. ТРИЖДЫ. Первый раз — чтобы спросить, где у нас стоит блендер. Второй — чтобы сказать, что я оставила в холодильнике «сомнительный» сыр. А третий — просто дышала в трубку. Как в ужастиках.
Сестра прыснула.
— Может, она соскучилась.
— Соскучилась по власти. Она теперь хозяйка. Димка не в состоянии ей сказать «нет». Ему проще потерять меня, чем мать. Он как кот, который всегда возвращается туда, где его кормят и гладят. Только вот забыл, кто ему детей рожает и выносит.
На третий день после ухода Алина всё же поехала на встречу с детьми. Они договорились с Дмитрием: на выходные — к ней. Он, правда, хотел привезти их сам, но она категорически отказалась.
— Без неё, Дим. Или не приезжайте вовсе.
— Алина, ну ты же знаешь, она...
— Я знаю. Поэтому — без неё. Иначе вызову такси и отправлю обратно всех троих. Даже кота, если она его привезёт.
Кота, к счастью, не привезли. А вот дети выбежали из машины с радостным визгом, будто три дня жили в монастыре и впервые увидели маму с шоколадом.
— Мам! Мам, бабушка сказала, что ты теперь будешь жить у тёти Иры, потому что ты «истеричка»! — бодро сообщила младшая, пока Алина пыталась её обнять.
— О, прекрасно, — сквозь зубы прошептала она. — А она случайно не говорила, кто из нас ещё и психически нестабилен?
— Нет, но она читает книжку с названием «Как говорить с внуками, когда их мать — обуза».
— Вот сука, — выплюнула Алина себе под нос, улыбаясь детям.
В понедельник ей позвонил участковый.
— Алина Сергеевна? К вам поступило обращение от гражданки Костомаровой В.С., которая утверждает, что вы, возможно, оставили в квартире запрещённые вещества. Нам необходимо осмотреть вашу комнату.
— Простите, что? — Алина чуть не выронила трубку. — Какие вещества?
— Ну, она сказала, что нашла какие-то таблетки, подписанные не вашим именем, и по инструкции это что-то «очень странное». Также упомянула «запах конопли».
— Конопли?! У меня был крем с лавандой и шалфеем! Это максимум, что у нас было запрещённого — аромат!
— Ну, нам всё равно придётся прийти, просто для протокола. Вас не будет сложно найти?
Она чуть не рассмеялась.
— Я теперь сама себя найти не могу. Приходите. Только заранее позвоните — может, мне сестра очередной пельмень на лоб прилепит.
Через неделю она решила: хватит. Вернулась. Нет, не в качестве жены, а в качестве разведчицы.
Дверь ей открыл Дмитрий. В шортах и с испуганным лицом. Вид у него был такой, будто он три дня спал в подвале.
— Ты чего здесь? — прохрипел он.
— Воды попить. А ещё — забрать документы. И детские вещи. А заодно — сказать тебе, что твоя мать сняла дверной глазок. И заменила на глазок с камерой. Она теперь следит, кто заходит и выходит. Это вообще нормально?
Он моргнул.
— Я не знал…
— Да ты вообще ничего не знаешь. Ты в своей семье как прохожий. Просто постоял, вздохнул — и дальше пошёл.
Она прошла внутрь. В квартире пахло ментоловыми каплями и квашеной капустой. Дети смотрели мультики в наушниках. Валентина Сергеевна сидела на кухне с блокнотом и методично записывала что-то в колонках.
— Знаешь, что она делает? — прошептала Алина, бросив взгляд в сторону кухни. — Учитывает, сколько ты съел. Серьёзно. Я слышала, как она вчера сказала: «Дима, ты вчера взял два яйца и четыре сосиски. Мы живём на пенсию, а не в “Ритце”». Тебя теперь по калориям будут судить. Ты у неё не сын — проект.
Он опустил голову.
— Я просто не хочу никого обижать…
— Тогда обижай себя. Только не меня. Я тебе так скажу: ещё неделя — и ты сам станешь похож на ту квашеную капусту, что она квасит в ванной. В стеклянной банке с надписью «не трогать — для Валентины». Как будто её ещё кто-то хочет трогать, кроме прокуратуры.
Перед уходом она бросила:
— Я подаю на развод. И детям объясню, почему. Потому что лучше жить без мужа, чем с мужчиной, у которого хребет давно сдан в аренду его маме.
Он промолчал. Снова.
И снова она ушла.
Но в этот раз — не на диван к сестре. А в юрфирму.
Потому что молчание — это тоже выбор. И он его сделал.
Пятница, тринадцатое, три часа дня.
Алина сидела на скамейке у районного суда, держась за термос с кофе как за последний спасательный круг. Не потому что страшно, а потому что мерзко. Словно оторвали от тебя кусок кожи, под которым — живая плоть, и теперь на неё светит лампа дневного света, прицельно и безжалостно.
Дмитрий опаздывал. Конечно.
— Вот сейчас бы его мама пришла вместо него — и сказала судье, что брак они расторгать не будут, потому что «ещё не всё из него выжали», — пробормотала Алина в термос.
— Простите? — отозвалась мимо проходившая женщина.
— Да ничего, внутренняя ирония, бывает.
Он появился, как всегда, тихо. Как будто извиняется за своё существование. Мятый ворот рубашки, невнятный рюкзак, в котором, вероятно, вместо бумаг — носки и нерешительность.
— Али… я…
— Не надо. Всё. Ты опоздал. Не только сюда — вообще.
Они вошли в зал. Судья была молодая, уверенная, с лицом женщины, которая давно и прочно не верит в брак, особенно если в деле фигурирует мать кого-либо.
— Итак, стороны, подтверждаете намерение расторгнуть брак?
— Да, — сказала Алина, не моргнув.
— …Да, — сказал Дмитрий, будто извиняясь перед стенами.
— Дети? — спросила судья. — С кем остаются?
— Со мной, — ответила Алина. — Он не боролся. Он даже не пытался. Он ушёл вместе с матерью в кухню, и там остался.
Судья кивнула.
— Раздел имущества? Квартира оформлена на кого?
Алина усмехнулась. Тут начиналось самое интересное.
— На него. Но куплена на мои деньги. Его мама дала нам «тридцать тысяч на шторы» — и теперь считает, что это делает её соинвестором.
— Вы оспариваете право собственности?
— Нет. Я ухожу. Пусть остаётся. Квартира теперь пахнет нафталином и пассивной агрессией — как раз то, что им надо.
Они вышли из суда молча. Она направилась к машине. Он — за ней. Как тень, как всегда.
— Али, подожди.
— Ты уже догонял. Теперь не надо. Всё подписано. Всё сказано. Мне жаль, что ты не смог… просто стать мужчиной. Не мужем — мужчиной. Перед выбором между мной и мамой ты выбрал пенсионерку с дурным характером. Сорок лет — и ты даже яйца жаришь по её разрешению. Как жить дальше — сам решай. Но меня в этом сценарии больше нет.
— Я не знал, как правильно…
Она повернулась.
— Правильно — это когда ты держишь за руку жену, а не гуглишь, как сказать «нет» маме. Когда ты понимаешь, что семья — это не только та, из которой ты вышел, но и та, которую ты построил. А ты строил, как в «Симсах» — пока не надоест.
Он молчал. Конечно.
— Знаешь, что самое страшное? — продолжила она. — Не развод. Не то, что дети будут расти без папы. Страшнее — что у них был папа, но он оказался никем. Слабаком, который спрятался за бабью юбку и звонил маме, чтобы та помогла выбрать обои в спальню.
Прошло два месяца.
Алина сняла трёшку в том же районе, чтобы детям было удобно ходить в школу. Работала удалённо, устроилась в бухгалтерию одного онлайн-магазина, где сотрудники писали в чатке «доброе утро» в одиннадцать утра и спорили, чей кот лучше. Жизнь наладилась. Без шика, но с воздухом.
Дети были с ней. Виделись с отцом — иногда. Раз в две недели, как по расписанию. Приезжал — иногда один, иногда с Валентиной Сергеевной, которая теперь вела собственный блог «Жизнь после шестидесяти» и снимала сторисы в тёплых носках, рассказывая, как «не дать себя унизить молодым».
— Мам, а бабушка правда сказала, что теперь она — глава семьи? — спросила старшая дочка.
— Пусть. Я с ней в одной семье больше не живу, — ответила Алина.
— А папа?
— Папа… Папа теперь часть её империи. Пусть царствуют.
А однажды Валентина Сергеевна позвонила ей сама.
— Алина, здравствуйте. Я тут хотела бы встретиться… Поговорить, как взрослые женщины. Всё-таки мы семья…
— Мы? — Алина хмыкнула. — Мы с вами семья так же, как я балерина. Всё, Валентина Сергеевна. Прошлое сдано в архив. Вам — ваш сын. Мне — моя жизнь. Не перепутайте ящики.
— Вы злая, Алина. Но вы ещё поймёте…
— Я уже поняла. Поняла, что семья — это не обязанность и не долг. Это выбор. И я выбрала себя. А вам — удачи. И, пожалуйста, больше не звоните. Если только холодильник делить не соберётесь.
— Простите?
— Холодильник делим пополам, а мозги — целиком вам. Раз уж вы ими в нашей семье всегда распоряжались.
Алина повесила трубку.
И впервые за долгое время не заплакала.
Она сделала кофе, включила музыку и посмотрела в окно.
Там было светло. Просто светло. Без подтекста. Без Валентины Сергеевны. Без мужа, который прятался за «мамину любовь».
И, может быть, это и есть свобода.
Без войны. Просто — без них.
Финал.