Невзрачный мужичонка шел по деревне вразвалочку, высоко задрав подбородок и замечая, как под его взглядом задергиваются занавески в окнах деревенских домов. Жители этим выражали своё презрение, а Борька радовался. Вышагивал кривыми ногами и чувствовал себя большим начальником. Пущай боятся, трясутся при его появлении! Не важно, что у него одно плечо ниже другого, и на непропорциональном лице нос смотрит куда-то в бок, да и ноги коромыслом, гребут пыль на деревенской дороге.
Немцы посмеиваются, глядя на него, но перед ними Борька лебезит. Зато перед деревенскими ходит, выпячивая грудь колесом. И не надо больше горбатиться на колхозной ферме за их вонючие трудодни! Борька с женой никогда так хорошо не жили, как сейчас. Немцы хорошо оплачивают службу на них, умеют ценить достойных людей.
Так Борька про себя думал. Он человек достойный, но нужно больше стараться.
Полицай шагал и размышлял, на кого бы из деревенских еще донести. Жалел он, что Антонина в Сосновке так и не появилась. За такую бабу, покусившуюся на самого офицера, немцы хорошо отблагодарят.
Октябрь уж на исходе, а Борька каждый день возле избы Зинаиды шнырял. Внутрь заходил, высматривал малейшие признаки того, что в избе появился кто-то еще, кроме Зины и ее детей. И ничего. Скорее всего, Антонина либо в лесу сгинула, либо линию фронта перешла. Полтора месяца прошло с тех пор, как Матвей Григорьевич в Сосновку приезжал.
Борька подошел к своей воротам и услышал во дворе голоса. Опять кто-то из деревенских приперся. Вот ведь какие! Сами «носы воротят», а на поклон идут, жрать-то ведь хочется. Видимо, опять кто-то припёрся. Борька уже запретил своей полной жене деревенским помогать. Мало ли, что они тащат на обмен! В сундуке уже места нет от их подношений. У жены глаз завидущий, схватит что попало, и только потом думает. Взять хотя бы платье в горох, в которое женщина еле влезла. Со своими пышными телесами она выглядела в нем непристойно.
— Тьфу, срамота — сплюнул тогда Борька. — Ты не удумай так по деревне ходить.
Жена с огромным сожалением начала снимать платье. Поторопилась и раздался громкий треск. Платье порвалось, да не по шву, а спереди, на месте огромного живота женщины. Она расстроилась, а Борька ругался.
Сейчас подошёл к воротам и вновь услышал голоса.
— Да не возьму я, не надо мне. Уходи, Матрёна, — громким голосом, похожим на поросячий визг, вопила жена Борьки.
Он её услышал и поспешил на помощь. Удивился, конечно, заставив в своём дворе старую Матрёну. Бабка нелюдимая, можно сказать, злая. Его не боялась и «за словом в карман не лезла». Однако и она припёрлась, когда прижало! Пыталась сунуть в руки Борькиной жене что-то завёрнутое в светлую тряпицу.
— Да не нужна мне твоя икона, что я с ней делать буду? — отмахивалась пухлыми ладонями Борькина жена.
— Слышь, Матрёна, что тебе говорят? Уходи по-добру, по-здорову!
— Дайте хоть муки кулёк, нелюди! — Матрёна не просила, она будто приказывала и на секунду Борьке захотелось отсыпать бабке муки, лишь бы избавиться от неё, лишь бы не смотрела она так презрительно своими блеклыми глазами под морщинистыми веками.
Но так нельзя, какая мука! Деревенские должны его уважать и бояться. В первую очередь бояться.
— А ну-ка, пошшшла отсюда! — басом рявкнул Борька.
У него получалось, он давно репетировал командный голос.
— Не будет тебе никакой муки! И чтобы я больше тебя возле своей избы не видел. Слыхала, старая?
Взгляд Матрёны обжёг ненавистью. Она ушла, прижимая к себе завёрнутую в тряпицу икону.
Борька сурово глянул на жену.
— Я же говорил тебе, чтобы ты больше никого не приваживала. Надо же, сама Матрёна пришла!
— Во-во, я тоже дивлюсь. Старая бабка, живёт одна, много ли ей надо? А ведь не в первый раз приходит. Деревенских с голодухи совсем прижало. А то, что ты, гордые они....
— Погодь, погодь. Говоришь, Матрёна не в первый раз приходит?
Полицай никогда особо умом не блистал, но тут задумался. А ведь права жена. В Сосновке целые семьи голодают после того, как немцы забрали у них все припасы, а Матрёна одна. Чего таскается, еще и не в первый раз? Может, подкармливает кого?
Мысль еще не вполне сформировалась, но Борька уже выскочил следом за старухой, под удивленным взглядом жены.
Старая Матрёна шла не в сторону своего дома. Свернула в сторону полей, надеясь за деревней найти остатки пожухлой крапивы. Из крапивы можно варить щи, если так можно было назвать соленую воду с травой и картофельными очистками.
В Сосновку пришел настоящий голод. Еда была лишь в домах полицаев, и некоторые, чтобы накормить своих детей, шли к немцам, проситься на службу. Матрёна знала, что старый Иван ходил, почти её ровесник. Подался к немцам из-за того, что внуков кормить нечем. Деда не взяли в полицаи. Немцы прогнали его из школы, в которой устроили казарму. Прогнали, гогоча деду вслед своим противным нерусским смехом.
Бабке Матрёне тоже было, кого кормить. Каждый день она просыпалась с мыслью, что в избе почти ничего не остаётся. А маленький Стёпа ещё не совсем окреп после болезни. Да и как тут окрепнешь, когда картофельные очистки стали на вес золота? Девчушка Лиза худеет, и, кажется, скоро от неё останутся одни глаза. Антонина каждую ночь плачет от бессилия. Не может объедать Матрёну.
Тяжело им целый день сидеть в избе, в основном спрятавшись на печи. Тяжело, но деваться некуда. Сначала Стёпа болел, а теперь уже в лес не подашься. Ночи стали холодные, и в лесу долго не протянешь, без еды.
Матрёна искала за домами прибитую первыми морозцами крапиву. Наклонилась, шурудила в пожухлой траве своей потемневшей от старости рукой, и вдруг боковым зрением заметила движение возле крайней избы. Зрение уже не то, оно подводило, и бабка не заметила бы фигуру в тёмной фуфайке, прижавшуюся к такому же тёмному срубу дома, но белая повязка на рукаве шевельнулась и привлекла внимание Матрёны.
Борька полицай делал скучающий вид, закручивал цигарку. Будто не по Матрёнину душу он стоит, будто просто прогуляться вышел. А старушка поняла, что дело плохо. Почуял что-то полицай проклятый. Зря, как же зря она пошла к его жене со своей старой иконой! Так надеялась выменять икону на муку и испечь хотя бы буханку хлеба. На этой буханке целую неделю прожить можно было.
А теперь что? Борька ведь не отцепится. Уж коли унюхал, будет докапываться до конца. Из всех полицаев, вызвавшихся служить немцам, Борька — самый противный, самый дотошный. Нет в нем ни грамма жалости к односельчанам, только огромное желание выслужиться перед фашистами.
Неспокойно было на душе у Антонины. Это беспокойство жило в женщине всегда, но сегодня было особенно тревожно. Старая Матрена достала из сундука что-то завернутое в тряпицу и ушла, не сказав куда. В принципе, Антонина могла догадываться, куда пошла старая женщина. Что-то пытается выменять на еду, в очередной раз.
Антонине было безумно стыдно за то, что они объедают пожилую женщину. К страху за детей прибавился страх за Матрёну. Что будет, если фрицы узнают, что бабка их укрывала?
«Да понятно, что будет!» — горько отвечала сама себе на этот вопрос Тоня. «Расстр.еляют Матрёну или повесят, как председателя».
Антонина всё это осознавала. Она подвергает пожилого человека смертельному риску! Осознавала, а сделать ничего не могла. Стёпка болел долго, почти две недели с печи не вставал. Его лихорадило, мальчик заходился таким кашлем, что Тоня пугалась, как бы на улице не услышали, особенно в ночной тишине. Сейчас Степа почти не кашляет, но он все еще слаб, и уже непонятно, то ли от перенесенной болезни, то ли от голода.
Иногда, в ночное время, забегала Зина. Один раз принесла мясной бульон, два раза несколько клубней картошки. Глаза Антонины были на мокром месте, когда она принимала еду. Знала она, что Зина у своих детей отбирает, и еще понимала, что так вечно продолжаться не может.
Забрав из сундука какую-то вещь, Матрена ушла. Её не было очень долго, и Антонина распереживалась сильнее обычного.
Пожилая женщина появилась только к ночи. Вошла в избу, казавшуюся пустой, темнее тучи. Посмотрела на занавеску на печи и тихо позвала:
— Тоня, спускайся. Беда! Подвела я вас, ох, подвела! Попёрлась к Борькиной жене, хотела икону на муку выменять. А он, пёс шелудивый, унюхал что-то и прицепился ко мне. Весь вечер хвостом за мной по деревне шастал, только сейчас отстал. Тоня, вам уходить надо. Заявится он ко мне. Нутром чую, к фрицам в школу побежал. Я за Зиной схожу, а вы собирайтесь. Всё, что тёплого в избе найдёте, одевайте на себя.
И вновь Антонина с детьми оказались в лесу. Холодной ночью их проводила туда Зина. Провела укромной тропой и велела затаиться.
— Матрёна говорит, нужно выждать несколько дней. Борька с немцами заявятся, обыщут все и успокоятся. Я вот тут клеенку захватила. Тоня, тебе нужно шалаш соорудить, на случай дождя. Ну, это уже днем, как рассветет.
Зина убежала, оставив Антонину с детьми в темном лесу со зловеще трещащими от ветра ветками деревьев. У Тони «опустились руки», накатило отчаяние. А Лиза повела себя, как взрослая. Чтобы не сидеть на голой земле, наломала веток, застелила их одеялом.
— Бабушка Матрёна не пострадает из-за нас? Она же не пострадает? — повторяла девочка.
— Будем надеяться, Лиза, будем надеяться.
Тем временем в Сосновке случилось то, чего Матрёна и боялась. Борька не стал дожидаться утра. Даже своим «недалёким» умом он сообразил, кого может укрывать Матрёна. Сопоставил, чья она соседка и вывод назрел сам собой. Борька аж ладони от предвкушения потёр. Неужели Антонина всё-таки объявилась в Сосновке? Полицай походил за бабкой по деревне, понял, что она петляет. Не хочет в свою избу возвращаться. А он и не пойдет за ней в избу. Одному идти смысла нет. Бабка резкая, как бы вновь клюкой не огрела. Нет у нее никакого уважения к нынешней власти. Идти надо с подкреплением.
Поспешил полицай в школу, к немцам. С обыском к Матрёне они пришли ночью. Бабка не спала. Замахнулась таки на полицая, когда он первый вошел в избу. Замахнулась кочергой, но ударить не успела. Немецкий солдат толкнул старую женщину.
Комната осветилась немецкими фонарями. Яркий свет проникал везде — на печь, под полати, в каждую щель. Немцы ничего подозрительного не заметили, но Борька сразу всё понял.
— А где твоя фуфайка, Матрёна? — Где фуфайка, тёплая шаль, одеяло с кровати? Бурки, в которых ты только вечером по деревне шкандыбала? Кому отдала? Кого в избе укрывала, старая? Говори, если жить хочешь.
В соседнем дворе, прижавшись к забору, стояла Зина. В темноте ночи она слушала, что происходит у соседки. Когда Матрёна вновь попыталась ударить Борьку кочергой, её вывели из избы со связанными за спиной руками. Старой женщине связали руки и, тыча стволом автомата в спину, повели к школе. Зина слышала, как полицай громко повторял:
— Ты всё расскажешь! Всё расскажешь, старая! Покажешь, куда их спрятала, как миленькая, покажешь.
Матрёну увели, а Зина уже не смогла уснуть. Утром, только-только на горизонте посветлело, помчалась к вдове, получившей похоронку в самом начале войны. Вдова Авдотья жила возле школы и могла что-то знать, что-то видеть.
Авдотья не видела, она слышала крики.
— Это какой-то ужас, Зина! В школьном подвале немцы держат какую-то женщину. Она так кричала! Ее пытают!