– Вот брешет, а?! – тётя Катя металась по «предбаннику», как тигрица в клетке. – Ни полслова правды! Дай время, Нинок, ты у меня дождёсси! Когда к людЯм выпустите, истомилась вся?!
Тётю Катю урезонивала Дина, редактор телешоу «Грязное бельё». На ней короткая кожанка, тесная юбка, тугие сапожки – не хватало кумачовой косынки.
– После рекламы ваш выход.
Рядом с Диной на столе лежали подносы с кусочками зачерствелой булочки с повидлом – их символически раздавали участникам и зрителям шоу. Потом кусочки либо увозились и засушивались в качестве сувениров, либо тайком рассовывались за продранную обивку студийных кресел.
Тётя Катя, получив свою булочку, растрогалась. Принялась рассказывать Дине про послевоенное детство в их деревне РогАвке: как с мамкой и сестрёнкой пахали на корове, и у той от натуги и страха дрожало обтянутое кожей тулово и из вымени сочилась кровь. Когда корова пала в борозде, мать вынесла из хлева грязную Упряжь: «Ну, девки, тяните, матушки… Не на ком боле пахать».
Только про коров не хватало. Дина срочно отвлекла внимание тёти Кати на большой монитор, служивший стеной «предбанника». На нём в эти самые минуты Нинок сладким соловьём разливалась на всю страну: сколько у тёти Кати было мужиков, сколько абортов, сколько фингалов под глазами… Она не подозревала, что тётя Катя, тоже прибывшая за две тысячи километров в одном с ней поезде, сидит по соседству за стеной.
Нинок, по простоте душевной, по приезде тоже совала редактору Дине удостоверение труженика тыла, засаленные грамотки: что-то она там выполняла и перевыполняла, выращивала турнепс, что ли… Просила выхлопотать пенсию побольше.
***
– Итак, всё началось с поросёнка Борьки, который залез в ваш огород, – уточнила ведущая ток-шоу Стелла и закинула ногу на ногу, покачивая красной лаковой туфелькой. Ноги у неё были замечательны тем, что от гладких лайкровых коленей длились вниз-вниз и вверх-вверх… И там, где у нормальных людей ноги давно заканчивались, у Стеллы они всё продолжались. Она очень гордилась ногами. И ещё тем, что является единственной на студии коренной москвичкой в четвёртом поколении.
Стелла оседлала спинку диванчика и дружески обняла Нинку за плечи.
– В отместку ваш сын поймал соседскую козу, накрутил ей хвост, прицепил к рогам бумажку «Катька – коза драная» – и пустил по деревне. Что было дальше?
– Дык поросёнок не просто залез, – восстановила справедливость Нинок. – Он картошку потравил… Чо, чо дальше... Подсвинка полегчИла…
– То есть зарезали?
– Да там резать нечего, прости господи, одно название. Отварила супец, из головы и ножек – холодечик. Сели с кумом это дело отметить…
Нинок тоже не знала, что в другом «предбаннике» томится ещё один для неё неприятный сюрприз: жена кУма, хорошенько разогретая Диной, как боксёр перед рингом.
– Тут, значить, вваливаются Катька с мужиком, обои в состоянии алкогольного опьянения, – продолжала вспоминать Нинок. – Начали оказывать противоправные действия.
– Драться?
– Можно и так сказать. Катькин мужик схвати с плиты кастрюлю – и вылей на голову куму… Кипящий-то холодец, – Нинок сморщилась, переживая событие.
Аудитория охнула.
– Что дальше?
Дальше кум сказал: «Так, да? А мы вот так». Перевязал тряпкой сваренную голову: свою, не поросячью. Взял недопитую «столичную», ножик и вышел. А Катькин хахаль уже ждал в переулке с дружками.
***
– Всё брешет! – не соглашалась за декорациями тётя Катя.
Дина скучая рассматривала конец сигареты.
– Не курите?
Тётя Катя бережно толстыми пАльцами взяла запачканную малиновой помадой сигаретку. Более полувека назад, девчонкой на послевоенных лесозаготовках, затянулась вонючей самокруткой, чтобы заглушить голод – и вот всю жизнь смолит.
– Может, коньячку?
– Как это?! – оторопела тётя Катя.
– Очень просто. От нервов, – Дина вынула из тумбочки чёрную бутылку, затянутую в сЕтчатое серебристое платьице. Тётя Катя, не чинЯсь, хлопнула маленький стакашек.
– Ваше здоровьице. Невтерпёж суку слушать. А если, это… Обматерить её, прям язык чешется? Можно?
– Не можно, а нужно, – поправила Дина. – Вообще, не сдерживайте эмоции. Хотите обозвать – обзывайте. Разве вам не обидно? Она настроила зрительный зал против вас, а мы-то знаем, что прАвы только вы. Это единственный шанс, чтобы вашу позицию услышала вся страна.
– Я как выйду, это… Сразу покажу свою позицию. Прям на неё кинусь… – пообещала тётя Катя, для храбрости опрокинув ещё полстакашка. – Морду-то толстую расцарапаю. Кофту гипюровую порву – ишь, раздулась как пузырь.
– Правильно, – кивнула Дина. – Я бы на вашем месте так и поступила. Если будут звать охрану – не обращайте внимания. Охранники раньше чем через минуту не появятся, дадут вам спокойно выяснить отношения.
***
Тут с пропускного бюро поступил тревожный звонок. Кто-то из деревенских рогавкинских психанул и со словами: «Потеху устроили», – пытался покинуть телестудию.
– Ну и куда вы без паспорта? – поинтересовалась запыхавшаяся, сбежавшая в вестибюль Дина у взбрыкнувшего молодого мужчины. – Взрослый человек, расписку давали. Мы с вами заключили договор, а вы его нарушаете. Паспорт не верну, пока не оплатите стоимость проезда и питания.
– Да подавитесь! – мужичок яростно шарил по наружным и внутренним карманам, искал деньги – швырнуть Дине в лицо.
– Так. Давайте оба успокоимся, – Дина отвела мужичка в холл. Это был ценнейший участник шоу: на его показаниях выстраивалась дальнейшая пирамида событий. Уйди он – и рухнет вся стройная, тщательно продуманная конструкция. – Как вас: Володя? Володя, договоримся: вы просто выходите в студию и молча сидите на диванчике (Стелка не таких разговорит. Главное – вытащить на эфир). А я вам дам прямо сейчас… тридцать тысяч. Вам за эти деньги месяц вкалывать на вашей ферме.
– Да пошли вы…
– Сорок тысяч. Вот и замечательно, - улыбнулась Дина, отлично разбиравшаяся в интонациях.
Вообще, этот Володя ничего… Чем-то похож на её бывшего мужа. Плечи, руки – сибирский Садко-добрый молодец. Вот только дикция отвратительная: плохие зубы. Беззубый Садко. Проблема всей российской глубинки: молодые женщины и мужчины шамкают проваленными ртами.
Что ж, чем страшнее – тем зрелищнее, рейтинги выше. Дина ищет именно такие колоритные, экзотичные типажи. Женщины после поездов сразу бегут искать на студии туалет – помыть над раковиной голову, ведь вся страна увидит. Дина – «Некогда! Некогда!» – выпихивает их в студию. Чистые роскошные волосы надоели зрителям в рекламах шампуней. Им подавай засаленные, обвисшие сосульками, в перхоти.
– Я от них вшей не подцеплю? – Стелла на всякий случай боязливо держится на расстоянии.
Редактору Дине на Стеллу грех жаловаться: не дура, незлая, не жадная. Звездит, конечно, но в меру, терпимо. Соображает своей крошечной гладкой головкой: вся черновая работа – да чего там, вся программа – держится на Дине. При этом Дина остаётся в тени, а сливки, всенародное обожание – длинноножке Стелле.
А у той всей заслуги – гарцевать на своих выдающихся ходулях по площадке. Да вот тыкать всем в нос, что москвичка в четвёртом поколении. Намекает на корни старинного аристократического рода. Носит бриллиантовую брошь в виде родового герба: ворон, львиная лапа, скрещённые бердыши…
В Стеллиных ушах качаются старинные серьги: гроздья винограда, каждая виноградина в один карат. На худых породистых пальцах блистают алмазы.
***
Дина только разгребла ситуацию с Володей – сзади топчется пухлый маленький нувориш в плечистом, не по росту, пиджачке. Он на каждой записи «Грязного белья» торчит с подружкой: копчённой в солярии блондинкой Изабеллой. Не то певица, хотя никто не слышал ни одной её песни, не то актриса, хотя никто не видел фильма с её участием. Ай-кью между Светкой Букиной и Аллочкой Пипец.
Нувориш чуть не плакал:
– Дина Игоревна, пожалуйста, свяжитесь с аппаратной. Договорились, что оператор крупным планом наедет на Изабеллочку четыре раз – а он только два, и то издалека…
Нет, ну не гады, а? Ну ладно режиссёр в запарке, но оператор-то что себе позволяет? Должна же быть элементарная порядочность?
– Сколько они берут за крупный план?
Нувориш оглянулся и шепнул на ухо шестизначную сумму. Дина присвистнула: такса росла не по дням, а по часам. Незаметно выглянула в студию. По площадке, сцепившись клубком, поднимая пыль, катались Нинок и тётя Катя в задравшихся юбках.
А оператор, ни стыда ни совести, навёл камеру на трёх хихикающих смазливых малолеток-провинциалок. Если губастенькая Изабелла – один в один дядюшка Скрудж из американского утиного мультика, то эти, с дутыми силиконовыми клювиками – вылитые его племянники Билли, Вилли и Дилли.
Они ушли от провинциального окающего говорка, но ещё не научились акать на столичный лад. Поэтому вместо безударных «а» у них получается «ы». «Я скЫзала», «мы гЫвЫрили»… Ужас, уши в трубочки сворачиваются. (СвЫрачиваются)… Стелла страдальчески морщится и прижимает пальцы к ушам: для её московского утончённого слуха это произношение- как санками по асфальту, как кастрюлей по плите. Называет его - «акцент деревни Пупырловка».
***
В первом ряду, в бархатных креслах сидели эксперты. Иногда в их число Дине удавалось заполучить изысканную публику, снисходительно выкроившую время между Ниццей и Сейшелами. Они с достоинством усаживали в кресла свои вынесенные из спа-салонов дорогостоящие тела, свято помня, сколько в них вложено баксов.
Они говорили, стараясь не раздвигать губ, сохраняя неподвижность лиц. Волосы с величайшей бережностью изящно перебрасывались с одного плеча на другое – не более того. Вся деревня Рогавка – с домишками, сарайками, с аборигенами Нинками и тётями Катями - стоила одной эксклюзивной шёлковой волосинки. Вернее, и той не стоила…
Для полного шоколада не хватало вот только Нинок и тёть Кать. На их фоне успешность и избранность публики вспыхивала и играла бриллиантами чистой воды.
– Какие бриллианты, гос-споди! – морщила носик Стелла. - Ничего святого, ни кожи ни рожи, ни грамма таланта. Хотя есть, есть один талант: идти по головам коренных москвичей, таких как Стелла.
***
Дина посматривала на часы. Сразу после записи она берёт такси и мчится на Ярославский вокзал. Сутки поездом, потом полтора часа автобусом до родины мужа - села со смешным названием Клёцки. Там она проведёт целую неделю. Остановится у бывшей свекрови – с мужем давно развелась, а вот со свекровью сохранились прекрасные отношения.
Что будет делать неделю? Ни-че-го! Отключит мобильник. Будет дрыхнуть, сколько вздумается. Бултыхаться голышом в молочно-туманно-тёплом пруду. Валяться в огороде на стареньком покрывале, чувствуя сквозь него целебное иглоукалывание травинок, лениво провожать взглядом мордастые, пухлощёкие облака. Ходить со свекровью за ягодами и, вернувшись в избяную прохладу, задыхаясь, пить живое молоко из тяжёлого глиняного кувшина. Засыпать под тонкое вредное комариное дзыньканье за окном, затянутым марлечкой. А на подоконнике, как всегда, толпятся эмалированные рябые кастрюльки, в них цветут хорошенькие фиалки – как замаскированные под брошки-цветки микрофоны…
Свекровь будет спрашивать:
– Сколько, говоришь, твоя-то зарплата, Динко?
И, услышав ответ, восхищённо, как чеховский герой, взвизгнет: «От врёт, а?! От врёт!»
Вечером назовёт в гости соседок – таких же юрких живучих старушек, как она сама. Усядутся смотреть – о Боже! – телевизор.
– Гли, какая артистка, гладенькая, кралечка. Чисто куколка, – любуются старушки.
– Какая вам куколка. Это осветитель Олег.
–От врёт, а?! – радуются старушки, как маленькие.
– А вона ещё. Бассенькая, волоокенькая. Волосики как шёлк…
– Это его муж Дима.
– От врёт!!
***
Через неделю Дина вспомнит, что в Клёцки её привела служебная командировка: нарисовался сюжет для шоу.
Суть такова. В соседней деревне доярка Дробышева забеременела пятым ребёнком, родила в чулане – и придушила младенчика. Наказание: два года в колонии общего режима – восприняла невозмутимо и сонно. До вступления приговора в законную силу Дробышеву отпустили домой. И дёрнула её нечистая включить телевизор, любимое «Грязное бельё».
А там – надо же, совпадение – товарка по несчастью рассказывала, как тоже рожала дома. Положила ребёнка в обувную коробку и закопала в подполе живьём. Телеведущая Стелла страстно обвинила врачей (не углядели!), школу (не воспитали!) И прямо в студии организовала сбор денег на благоустроенную квартиру для детоубийцы и её сожителя. Зал рыдал и рукоплескал.
Дробышева, чем больше смотрела, тем чаще моргали её глазки, челюсть отвисала – кто её знал, пОнял бы, что она находится в сильнейшем возмущении. Как?! А ей-то два года?! Она поняла одно: если б она положила ребёнка в обувную коробку (коробка – непременно!) и закопала, как героиня шоу, села в поезд и поехала на передачу – и её бы все жалели и, может, дали бы звание «Мать-героиня», и она ходила бы по деревне героиней – морда валенком – что, съели?
***
Вот такой готовится сюжет. Редактор Дина смотрела на Дробышеву: по годам её ровесница, спит на ходу, опустив белёсые ресницы. Тяжёлые белые, будто вываренные, руки покойно, заслуженно отдыхали на коленях…
Страшную находку в чулане обнаружила фельдшерИца Тоня (Тоню тоже необходимо привезти в Москву). И тут, в студии, Дробышева спокойно и сонно сообщит… Что отец невинно убиенного младенца – любимый, единственный, горячо обожаемый, верный муж Тони!
– Как же он с вами переспал, такой верный? – спросила Дина Дробышеву. - Чем вы его соблазнили?
Та нехотя призналась:
– Да он косил на дальнем поле рядом с хутором. Трактор забарахлил, а дело к ночи. На хуторе я одна живу. Угостила бражкой – он непьющий, сразу развезло. Постелила в сенцах. А стемнело – юркнула к нему. Сама, поди, знаешь, каково одной без мужика. Он и ослаб… Тонька-то его в то время на курсы в область усвистала.
Далее, по сценарию, ребёнка эксгумируют. Стелла вспорет полуметровыми акриловыми ногтями конверт и зачитает результат ДНК: отцовство 99, 99 сотых процентов… Так что аудитория «Грязного белья» в режиме онлайн будет жадно наблюдать Тонину реакцию: смертельно ли она побледнеет и покинет зал на ватных ногах или вцепится сопернице в волосы…
С фельдшерицей Тоней Дина говорила по мобильнику. Та ехать наотрез отказалась: как оставит без уколов гипертонических бабушек? Дина нажимала на долг, на ответственность медработника. Пообещала поднять тему бедственного положения сельских больниц, найдёт спонсоров (главное – заманить).
***
Тоня с мужем жили на одной половине деревянного дома. В другой половине, через стенку располагался фЕльдшерский пункт. Там она и смущённо встретила Дину, в медицинском халате, тесноватом для её ладного тела. Мелкие пуговички на её полной груди всё норовили расстегнуться, и Тоня смущённо то и дело проверяла их рукой.
В сенцах по-домашнему лежали выбеленные домотканые половички. Под ноги стелились атласные свежевымытые крашеные полы, на окнах горели разноцветные огоньки герани, колыхались на ветру подсинённые занавески. Нехитрые инструменты лежали, завёрнутые в кусочки марли и в идеальном порядке разложенные в стеклянном шкафчике. Это – для дневного приёма больных.
А в ночь-полночь, в погоду-непогоду Тоню дёргают телефонные звонки и стуки в оконце. Тоня хватает медицинскую сумку, садится на заднее сиденье «Ижа», утыкается в мужнину шею – и на ревущем мотоцикле они мчатся в одну из восьми деревень, находящихся на её обслуживании.
– Счастливая вы, – тихо позавидовала Тоня. – В самой Москве живёте…
Они шли от больничного к домашнему крыльцу. Тропка, протоптанная за много лет Тоней, пролегала среди шиповников, шевелящихся, громко гудящих от пчёл и шмелей.
Дина представила эту тропку зимой: аккуратно расчищенную, в голубых сугробах – муж затемно поработал лопатой… В зелёном морозном небе стыло висит драгоценная луна – как Стеллина алмазная виноградина в серьгах. Тоня обмахивает рукавичкой валенки от седой серебряной снежной пыли… В больнице чуть пахнет дымком, потрескивает печь: уходя на работу, растопил муж… Любит.
- А, пошли они все, - чуть не вырвалось у Дины. Вслух сказала: - Знаете, Тоня. Не хотите в Москву – и не надо. И… Удачи вам, Тоня. Заводите с мужем ребёночка поскорее.
***
Ни до продюсера, ни до режиссёра не дозвонилась, пришлось набрать Стеллу.
– Как это передачи не будет?! Она уже зЫявлена на пятничный эфир! – страшно заволновалась Стелла на том конце провода. Так заволновалась, что съехала на пупырловский акцент. – Ылё, что ты скызала? Гывыри громче!
Дина захохотала и захлопнула телефон. Вдруг поняла, как сильно соскучилась по работе. По Стелке, по своему прокуренному кабинетику, по бешеному ритму пёстрой телевизионной жизни, где неделя пролетает в одну секунду, а телефонная трубка, за многие годы расплавившись от жарких переговоров, приняла форму Дининого уха.
Там, и только там творится настоящая жизнь, и от безграничной власти над миллионами людей захватывает дух. И у Дины есть пропуск к мерцающему голубому экрану, который что хочет, то и делает с распростёртым, угрюмым, сонным телом страны.