Он был уверен, что без него я не проживу и дня. Но даже не подозревал, кого потеряет навсегда и какую силу во мне пробудит его предательство.
Глава 1. Последний вечер
Дверь хлопнула так, что стеклянная ваза на комоде задрожала. Глафира вздрогнула, но не подняла глаз от тарелки с остывшей картошкой. Тимур ввалился в прихожую, пахнущий перегаром и дешёвым одеколоном. Его шаги гулко отдавались в маленькой квартире, где каждый уголок был пропитан их тридцатилетней жизнью. Он бросил на стол пачку бумаг, и Глафира сразу поняла, что это.
— Развод, Глаша. Подписывай, — голос его был хриплым, но твёрдым, как будто он репетировал эту фразу весь вечер. — Я ухожу. К другой. Она молодая, красивая, не то что ты — серая мышь.
Глафира посмотрела на него. На его красное лицо, на дорогой пиджак, который она гладила вчера, на холодные глаза, которые когда-то, в молодости, казались ей добрыми. Она ждала слёз, но их не было. Только пустота. И лёгкий укол где-то в груди.
— Ты же без меня никто, Глаша. Сдохнешь в одиночестве, — он усмехнулся, словно это была шутка, но глаза его были серьёзны. — Ползать будешь, просить, чтобы я вернулся. А я не вернусь.
Она молчала. Он ждал, что она закричит, кинется к нему, как бывало раньше, когда он грозился уйти. Но Глафира просто встала, аккуратно сложила салфетку и убрала тарелку в мойку.
— Уходи, Тимур, — тихо сказала она, и голос её не дрогнул.
Он опешил. Секунду смотрел на неё, будто не узнавая, а потом фыркнул и направился к двери. На пороге обернулся:
— Ты ещё пожалеешь.
Дверь хлопнула снова. Ваза всё-таки упала и разбилась. Глафира смотрела на осколки и думала: «Сдохнешь в одиночестве». Эти слова звучали как приговор, но в них было что-то ещё. Вызов. И она, сама того не понимая, уже приняла его.
На следующее утро Глафира собрала чемодан. Немного одежды, старый фотоальбом, где сын, ещё маленький, смеётся на карусели, и чайник — тот самый, что Тимур называл «убожеством». Квартиру он оставил себе, конечно. Ей досталась комната в коммуналке на окраине городка, куда она переехала в тот же день. Соседка, тётя Клава, сразу заглянула с пирожком и вопросом:
— Развелась, что ли? А чего это он? Баба, поди, молодая?
Глафира кивнула, не вдаваясь в подробности. Тётя Клава цокнула языком и ушла, а Глафира осталась одна. Комната была холодной, обои отклеивались, а кровать скрипела так, будто жаловалась на жизнь. Она поставила чайник на газ, и он засвистел, как паровоз. Глафира сидела на табуретке, грела руки о кружку и думала: «А что дальше?»
Вечером позвонил сын, Артём. Его голос был напряжённым, как будто он боялся, что отец услышит.
— Мам, ты как? Папа сказал, тебе конец теперь.
— Не конец, сынок, — ответила она, глядя на своё отражение в треснутом зеркале. — Начало.
Она не знала, откуда взялись эти слова. Но они прозвучали так уверенно, что Артём замолчал, а потом сказал:
— Я приеду на выходных. Поговорим.
Глафира легла спать, укрывшись двумя одеялами, потому что батареи едва грели. Ей снился Тимур — молодой, с тёплой улыбкой, каким он был, когда они только поженились. А потом его лицо сменилось её собственным — седым, морщинистым, но с глазами, в которых горел огонь. Она проснулась и поняла: это не сон. Это её новая жизнь. И она не собирается умирать в одиночестве.
Глава 2. Переход
Глафира проснулась от холода. Сквозь тонкую занавеску пробивался серый утренний свет, а в комнате пахло сыростью и старыми обоями. Она натянула шерстяной свитер, который связала ещё пять лет назад, и побрела к газовой плите. Чайник снова засвистел, но теперь этот звук казался ей не раздражающим, а живым — единственным, что нарушало тишину коммуналки.
Первую неделю она жила как в тумане. Утром — на работу в местный архив, где она перебирала пыльные папки с документами. Днём — очередь в магазине за хлебом и молоком. Вечером — одиночество. Соседки по коммуналке, тётя Клава и ворчливая Зинаида, то и дело заглядывали с вопросами: «Ну что, Глаша, алименты-то платит? А сын звонит?» Глафира отвечала коротко, чтобы не расплакаться. Ей было стыдно. Не за развод — за то, что позволила Тимуру столько лет называть её «глупой», «никчёмной», «бери пример с других жён».
Однажды, возвращаясь с рынка, где она полчаса торговалась за подержанную кастрюлю, Глафира встретила Мирославу. Та жила в соседнем подъезде и славилась тем, что знала всё про всех. Мирослава, пухленькая, с ярко-рыжей чёлкой и вечно звенящими браслетами, тащила сумку с картошкой.
— Глашка! — воскликнула она, будто они сто лет дружили. — Ты чего такая хмурая? Мужик бросил, и что? Живи теперь для себя! Пойдём, чаю попьём, расскажу, как я после своего Витьки в Турцию махнула!
Глафира хотела отказаться, но Мирослава уже тащила её к себе. В её тесной кухне пахло ванилью и свежим хлебом. На столе стояла банка с малиновым вареньем, а на подоконнике — горшок с геранью. Мирослава болтала без умолку: про Турцию, про то, как сосед сверху заливает её каждый месяц, про то, что Глафире надо «взяться за себя».
— Ты, Глаш, красивая. Ну, седина, ну, морщины — и что? Глаза у тебя живые. А Тимур твой — дурак, раз не видел. Вот помяни моё слово, он ещё пожалеет.
Глафира слушала, грея ладони о кружку, и впервые за неделю улыбнулась. Мирослава дала ей старый, но рабочий обогреватель и заставила пообещать, что та зайдёт ещё. «А то, знаешь, одной тосковать — хуже нет».
На работе тоже начались перемены. Соня, молодая коллега с ярко-синими ногтями и привычкой жевать жвачку, заметила, как Глафира мучается с компьютером. В архиве недавно поставили новую программу, и Глафира, привыкшая к бумажным журналам, путалась в кнопках.
— Тёть Глаф, давай покажу, — Соня подвинула стул и включила. — Смотри, тут в интернет-банк заходишь, тут — запись к врачу. А это Zoom, если с сыном видеться хочешь. Ну, или с кем ещё, — она подмигнула.
Глафира краснела, но училась. Сначала медленно, потом увереннее. Через неделю она сама оплатила счёт за коммуналку через телефон, стоя в автобусе. Пожилая женщина рядом, увидев это, ахнула:
— И как ты, Глафира, не боишься? Я всё на почту таскаю.
— Боялась, — честно ответила Глафира. — А теперь нет.
Но вечера всё ещё были тяжёлыми. Она сидела в своей комнате, слушала, как Зинаида ругается с кем-то по телефону, и листала фотоальбом. Вот они с Тимуром на свадьбе — молодые, счастливые. Вот Артём на велосипеде. А вот Тимур, уже постарше, кричит на неё из-за невкусного ужина. «Глупая, сколько раз говорил, соли меньше!» Она молчала тогда. Всегда молчала.
Однажды Артём прислал сообщение: «Мам, ты правда в порядке? Папа говорит, ты там чуть ли не в нищете». Глафира долго смотрела на экран, а потом написала: «Я в порядке, сынок. Приезжай, увидишь». И добавила фото: она на рынке, с новой старой кастрюлей, улыбается. Пусть немного устало, но искренне.
Той ночью она впервые не плакала перед сном. Она смотрела в потолок и думала: «Сдохнешь в одиночестве? Нет, Тимур. Я буду жить». И эта мысль, такая простая, грела её сильнее, чем старый обогреватель от Мирославы.
Глава 3. Восстановление
Глафира начала замечать, что утро уже не кажется таким серым. Может, дело было в том, что она научилась варить кофе в турке, как показала Соня. А может, в том, что она перестала вздрагивать, когда кто-то упоминал Тимура.
На работе в архиве всё ещё шушукались. «Бросил, говорят, ради молодой. А Глашка-то, посмотрите, держится». Глафира слышала, но уже не прятала взгляд. Она аккуратно раскладывала папки, отвечала на вопросы начальницы и даже начала здороваться с новеньким охранником, который всегда краснел, когда она улыбалась.
Соня стала её главным учителем. После работы они иногда задерживались в кабинете, и Соня показывала, как искать рецепты в интернете или как выложить фото в соцсети. Глафира сначала отнекивалась: «Да кому я там нужна, старуха?» Но Соня только фыркала:
— Тёть Глаф, ты что? У тебя глаза — огонь! Вот выложишь фотку, и лайков будет больше, чем у меня.
Однажды Глафира решилась. Сфотографировала себя в зеркале — в новом шарфе, который купила на распродаже за триста рублей. Подписала: «Осень. Начинаю заново». Артём поставил лайк первым, а потом написал: «Мам, ты красотка». Глафира читала это и чувствовала, как в груди разливается тепло.
Тем временем Тимур, по слухам, жил на широкую ногу. Мирослава, которая знала всё, рассказала за чаем, что он снимает квартиру в центре для своей Кристины. «Молодая, наглая, в шубе ходит, а он за ней, как пёсик, таскается». Глафира слушала и удивлялась: ей было всё равно. Ни боли, ни злости. Только лёгкое удивление — как она могла столько лет терпеть его?
Однажды Соня затащила Глафиру в кафе после работы. «Тёть Глаф, хватит в своей коммуналке киснуть. Пойдём, пирожное съедим». В кафе было шумно, пахло свежей выпечкой, а за соседним столиком девчонки хихикали, листая телефоны. Глафира заказала эклер и вдруг поймала себя на том, что улыбается. Соня, жуя чизкейк, болтала про какого-то парня с работы, а потом сказала:
— Слушай, а ты в театре когда-нибудь играла? У тебя голос такой… душевный. Моя подруга в доме культуры кружок ведёт, «Театр для жизни» называется. Пойдём, попробуешь?
Глафира отмахнулась. «Какой из меня актриса? Я и на родительских собраниях двух слов связать не могла». Но Соня была настырной. Через пару дней Глафира, сама не понимая как, оказалась в актовом зале дома культуры. Там пахло пылью и лаком для сцены. Пожилая руководительница, Тамара Ивановна, посмотрела на неё поверх очков и сказала:
— Читайте что-нибудь. Пушкин, «Евгений Онегин». Монолог Татьяны знаете?
Глафира знала. В школе она любила Пушкина, но потом жизнь закрутила — работа, муж, ребёнок. Она начала читать, сначала тихо, потом громче. Голос дрожал, но слова лились, как река: «Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу ещё сказать?» Когда закончила, в зале повисла тишина. А потом Тамара Ивановна хлопнула в ладоши:
— Глафира, вы с нами. Репетиции по вторникам и пятницам.
Дома, в коммуналке, Глафира сидела с текстом монолога и повторяла его шёпотом. Зинаида, услышав, буркнула: «Чего бормочешь, как старуха над молитвой?» Но Глафира только улыбнулась. Она чувствовала, что внутри что-то меняется. Как будто она не просто выживает, а начинает дышать полной грудью.
В тот вечер она впервые сама позвонила Артёму. Обычно он звонил первым, украдкой, чтобы отец не узнал. Но теперь Глафира набрала его номер и сказала:
— Сынок, я в театре буду играть. Приедешь посмотреть?
Артём засмеялся, но не насмешливо, а тепло: «Мам, ты серьёзно? Конечно, приеду». А потом добавил: «Папа, кстати, странный какой-то. Злой. С этой своей Кристиной ругается. Может, у них там не всё гладко».
Глафира промолчала. Ей не хотелось думать о Тимуре. Она смотрела на своё отражение в окне — седые волосы, морщины, но глаза, как сказала Соня, «огонь». И думала: «Это только начало».
Глава 4. Театр
Глафира стояла за кулисами, теребя край шали, которую Тамара Ивановна выдала ей для роли. Зал дома культуры гудел: пришли местные, от школьников до пенсионеров, которым нечем было занять вечер. Свет софитов слепил, а сердце колотилось так, что, казалось, его слышно даже в последнем ряду. Глафира шептала про себя строки Пушкина, боясь забыть хоть слово. «Я к вам пишу — чего же боле?»
Репетиции «Театра для жизни» стали для неё спасением. Дважды в неделю она приходила в дом культуры, где пахло старыми афишами и кофе из буфета. Тамара Ивановна, строгая, но справедливая, учила их не просто читать текст, а проживать его. «Глафира, — говорила она, — ты не просто Татьяна. Ты женщина, которая любит и страдает. Покажи это». И Глафира показывала. Сначала робко, потом всё смелее. Её голос, который Тимур всегда называл «скучным», вдруг зазвучал так, что другие участники кружка переглядывались и кивали.
Соня тоже пришла на первое выступление. Сидела в первом ряду, в яркой розовой кофте, и подмигивала Глафире, когда та выглядывала из-за занавеса. Мирослава, занявшая целых три стула своими сумками, громко шептала соседке: «Это ж наша Глашка! Ну, артистка, я тебе говорю!»
Когда Глафира вышла на сцену, зал затих. Она глубоко вдохнула, посмотрела куда-то поверх голов и начала. Слова лились сами, будто не она их произносила, а кто-то другой — сильный, уверенный. Она чувствовала, как Татьяна оживает в ней: её боль, её надежда, её гордость. «Пусть погибну я, но прежде я в ослепительной надежде…» Зал замер. А когда она закончила, раздались аплодисменты. Сначала робкие, потом громче, а потом — стоя. Глафира стояла, оглушённая, и не верила. Слёзы текли по щекам, но она улыбалась.
После выступления к ней подошёл мужчина. Невысокий, в аккуратной куртке, с седыми висками и добрыми глазами. Он держал в руках программку, слегка помятую, и кашлянул, будто стесняясь.
— Глафира… э-э… простите, не знаю отчества. Вы невероятная. Вы не актриса?
Глафира засмеялась, вытирая слёзы рукавом. «Нет. Разведёнка из трёшки на Комсомольской».
Он улыбнулся, и морщинки вокруг его глаз стали глубже. «Леонид. Пенсионер. Бывший водитель. Можно вас на чай пригласить? Ну, в буфете, тут недалеко».
Глафира растерялась. Она не привыкла к таким предложениям. Последний раз её звали «на чай» лет тридцать назад, ещё до Тимура. Но что-то в голосе Леонида — тёплое, искреннее — заставило её кивнуть. Они сидели в буфете за шатким столиком, пили чай из тонких стаканов и говорили. О Пушкине. О том, как Леонид возил туристов по Золотому кольцу. О его дочери, которая теперь живёт в Праге и звонит раз в неделю. Глафира рассказала про Артёма, про коммуналку, даже про Тимура — коротко, без злобы.
— А знаете, — вдруг сказал Леонид, глядя в свою чашку, — вы на сцене были как… как солнце. Я давно такого не видел.
Глафира покраснела и быстро сменила тему. Но его слова запали ей в душу. Она возвращалась домой пешком, несмотря на холодный ветер. В коммуналке было тихо — Зинаида уехала к сестре, а тётя Клава спала. Глафира включила свет, посмотрела на себя в зеркало и впервые за долгое время подумала: «А ведь я могу быть солнцем».
На следующий день Артём прислал сообщение: «Мам, ты звезда! Соня скинула видео с выступления. Я в шоке». Глафира улыбнулась и ответила: «Приезжай, сынок. Ещё сыграю». Она не знала, что Тимур тоже увидел это видео. Мирослава, которая всё знала, шепнула, что он смотрел его в кафе, с Кристиной, и лицо у него было такое, будто он проглотил лимон. «Кристина, говорят, фыркнула и ушла. А он сидел и смотрел, как ты на сцене. И молчал».
Глафира не хотела думать о Тимуре. Ей было некогда. Она учила новый текст — теперь это был Чехов, «Дама с собачкой». И каждый вечер, засыпая под скрип кровати, она чувствовала, что её жизнь, как сцена, начинает наполняться светом.
Глава 5. Леонид
Глафира не сразу поняла, что её тянет к Леониду. Это было непривычно, почти пугающе. После тридцати лет с Тимуром, где любовь давно сменилась привычкой и страхом, она забыла, как это — чувствовать тепло от чьего-то взгляда. Но Леонид смотрел на неё так, будто видел не только седину и морщины, а что-то большее. И это сбивало с толку.
Они стали встречаться чаще. Сначала в буфете дома культуры после репетиций, потом — на прогулках по парку, где листья шуршали под ногами, а скамейки пахли сыростью. Леонид рассказывал про свою жизнь: как воспитывал дочь один, как возил туристов по Суздалю и Ярославлю, как однажды чуть не уехал в Канаду, но остался из-за матери. Глафира слушала и удивлялась, как легко ей с ним. Она рассказывала про Артёма, про театр, даже про Тимура — но уже без горечи, как про старую книгу, которую давно закрыла.
Однажды они зашли в маленькое кафе на углу Комсомольской. Глафира настояла, что сама заплатит за свой чай — ей было важно, чтобы всё было «по-честному». Леонид улыбнулся и не спорил. За окном моросил дождь, а в кафе было тепло и пахло корицей. Глафира вдруг решилась и спросила:
— Леонид, а почему вы один? Ну, без жены, без… никого.
Он помолчал, глядя на ложечку в своей чашке. Потом ответил тихо:
— Жена умерла давно, ещё когда дочке было пять. Рак. Я тогда думал, всё, жизнь кончилась. Но дочка росла, надо было жить. А потом… привык, наверное. Думал, уже не для меня это — любовь, цветы, всё такое. А тут вы на сцене. И я, старый дурак, сижу и думаю: «Вот бы с ней чай пить».
Глафира почувствовала, как щёки горят. Она отвернулась к окну, чтобы скрыть смущение, и пробормотала: «Ну, вот и пьём». Леонид засмеялся, и его смех был таким искренним, что она тоже улыбнулась.
Тем временем её жизнь набирала обороты. В театре готовили новый спектакль, и Глафира получила роль Анны Сергеевны из «Дамы с собачкой». Тамара Ивановна говорила, что у неё «душа для Чехова». Репетиции забирали вечера, но Глафира не уставала. Она возвращалась в коммуналку, где Зинаида ворчала про «артисток», а тётя Клава подсовывала ей пирожки, и чувствовала себя живой.
Соня продолжала учить её «современной жизни». Однажды они вдвоём записали Глафиру в парикмахерскую — не в ту, где она стригла чёлку за двести рублей, а в «приличную», как выразилась Соня. Парикмахерша, молоденькая, с татуировкой на запястье, посмотрела на Глафиру и сказала: «У вас волосы шикарные, просто уход нужен». Глафира вышла с новой стрижкой, лёгкой, чуть волнистой, и впервые за много лет купила себе помаду. Не яркую, но тёплого кораллового оттенка. Мирослава, увидев её, ахнула: «Глашка, да ты звезда! Пора в Москву, на театры!»
Артём приехал в выходные. Он смотрел на мать и не верил. «Мам, ты… другая. Как будто моложе стала». Они сидели в её комнате, пили чай, и Глафира рассказала про театр, про Леонида — осторожно, без подробностей. Артём нахмурился:
— Мам, ты аккуратнее с этим Леонидом. А то мало ли… после папы.
— Не волнуйся, сынок, — ответила она. — Я теперь сама знаю, чего хочу.
Но в глубине души она боялась. Не Леонида — себя. Того, что снова доверится, а потом будет больно. Но каждый раз, когда Леонид приносил ей веточку рябины или звонил, чтобы спросить, как прошёл день, страх отступал. Однажды, гуляя по парку, он взял её за руку. Простое движение, но Глафира почувствовала, как сердце заколотилось, как в юности. Она не отдёрнула руку. И подумала: «Может, я ещё могу любить?»
Тем временем Мирослава принесла новости. Тимур с Кристиной поссорились. «Она, говорят, требует дачу переписать на неё, а он орёт, что денег нет. В кафе его видела — осунулся, глаза красные. Не тот Тимур, что раньше». Глафира кивнула, но внутри ничего не дрогнуло. Ей было всё равно. Её жизнь теперь была здесь — в репетициях, в разговорах с Леонидом, в сообщениях от Артёма. И в этом странном, новом чувстве, которое росло в ней, как цветок на заброшенной клумбе.
Глава 6. Тимур и Кристина
Глафира сидела в коммуналке, листая текст Чехова, когда телефон завибрировал. Номер был незнакомый, но она почему-то сразу поняла, кто звонит. Глубоко вдохнула и ответила.
— Глаша, — голос Тимура был хриплым, усталым, совсем не тем властным тоном, который она привыкла слышать. — Надо поговорить.
Она молчала, глядя на облупившуюся краску на подоконнике. За окном моросил дождь, и капли стучали по жестяному карнизу. Тимур кашлянул и продолжил:
— Я… в общем, дела не очень. Кристина… она ушла. Машину забрала. Долги остались. Может, ты… одолжишь? На пару месяцев, я верну.
Глафира почти рассмеялась, но сдержалась. Она представила его — того самого Тимура, который когда-то выгонял её с чемоданом, который называл её «никчёмной» и обещал, что она «сдохнет в одиночестве». А теперь он просит денег. У неё, которая живёт в коммуналке и считает каждую копейку.
— Тимур, — сказала она спокойно, — у меня нет лишних денег. И даже если бы были, я бы не дала.
Он замолчал. Потом голос его стал резче:
— Ты что, Глаша, звезду поймала? На сцене там своей? Думаешь, ты теперь королева? Без меня ты бы…
— Без тебя я живу, — перебила она. — А ты, похоже, нет.
Она нажала отбой и выдохнула. Руки дрожали, но не от страха — от силы, которую она сама в себе не ожидала. Она встала, поставила чайник и открыла окно, чтобы вдохнуть холодный воздух. Дождь пах осенью, свободой.
Мирослава, как всегда, знала всё. За чаем она рассказала, что Кристина бросила Тимура после очередного скандала. «Требовала, говорят, квартиру на неё переписать, а он уже и так в долгах по уши. Она нашла какого-то бизнесмена, постарше, но побогаче. А Тимур теперь один, в той квартире в центре. Пьёт, говорят». Глафира слушала, но не чувствовала ни радости, ни злорадства. Только пустоту. Тимур был частью её прошлого, но больше не её жизни.
Тем временем её собственная жизнь расцветала. В театре готовили премьеру «Дамы с собачкой», и Глафира репетировала каждый вечер. Её Анна Сергеевна была не просто героиней Чехова — она была Глафирой, которая заново учится любить, доверять, жить. Зрители, пришедшие на прогон, аплодировали стоя, а Тамара Ивановна, обычно скупая на похвалу, сказала: «Глафира, ты наше сокровище».
Леонид тоже был на прогоне. После спектакля он ждал её у выхода, с маленьким букетом астр, купленным на рынке. «Глафира, — сказал он, — ты не просто играешь. Ты светишься». Она смутилась, но взяла цветы, и они пошли гулять. В тот вечер он впервые рассказал ей про свою мечту — открыть маленький книжный магазин. «Не для денег, а для души. Чтобы люди приходили, пили чай, говорили о книгах». Глафира слушала и думала, что хочет быть частью этой мечты.
Артём приехал на премьеру. Он сидел в зале, рядом с Соней и Мирославой, и после спектакля обнял мать так крепко, что она засмеялась: «Сынок, задушишь!» Позже, за чаем в коммуналке, он сказал:
— Мам, я говорил с папой. Он… странный. Как будто сломался. Спрашивал про тебя, про театр. Я сказал, что ты счастлива. Он молчал.
Глафира кивнула. Ей не хотелось говорить о Тимуре. Она рассказала Артёму про Леонида, про его астры, про его мечту о книжном магазине. Артём нахмурился, но потом улыбнулся: «Если он тебя обманет, я с ним разберусь. Но, мам, ты правда светишься».
Той ночью Глафира долго не могла заснуть. Она думала о звонке Тимура, о его голосе, полном отчаяния. О Леониде, который держал её за руку, когда они шли по парку. О себе — новой, сильной, с морщинами, но с глазами, в которых был огонь. Она знала, что завтра будет новый день, новая репетиция, новый разговор с Леонидом. И впервые за много лет она не боялась будущего.
Глава 7. Ответ
Глафира стояла на сцене, принимая аплодисменты. Премьера «Дамы с собачкой» прошла так, что зал не отпускал актёров добрых десять минут. Она смотрела в темноту, где мелькали лица — Соня, хлопающая до красных ладоней, Мирослава, размахивающая платком, Артём, гордо улыбающийся, и Леонид, чьи глаза блестели от слёз. Глафира чувствовала себя не просто актрисой, а женщиной, которая, наконец, нашла себя.
Вернувшись в коммуналку, она поставила чайник и открыла окно. Ночной воздух был свежим, пахло мокрой листвой. Телефон мигнул — сообщение от Артёма: «Мам, ты лучшая. Я тобой горжусь». Глафира улыбнулась, но ответить не успела. Телефон зазвонил снова. Тимур.
Она могла не брать трубку. Могла просто выключить звук и лечь спать. Но что-то — не жалость, а холодная решимость — заставило её нажать «ответить».
— Глаша, — голос Тимура был тихим, почти жалобным. — Я… я не прав был. Ты не сдохла. Ты… ты расцвела. А я… Кристина ушла, долгов куча, квартира… я не знаю, что делать.
Глафира молчала, глядя на своё отражение в стекле. Седые волосы, новая стрижка, помада, которую она теперь наносила каждый день. Она вспомнила, как Тимур называл её «глупой», как заставлял чувствовать себя невидимкой. И как она молчала. Тогда. Но не теперь.
— А ты как будто завял, Тимур, — сказала она спокойно, почти равнодушно. — Больше не звони.
Она повесила трубку, не дожидаясь ответа. Сердце билось ровно. Ни злости, ни боли — только ясность. Она больше не та Глафира, которая боялась его слов, его гнева, его ухода. Она — женщина, которая играет Чехова, пьёт чай с Леонидом, смеётся с Мирославой и учит Соню варить борщ. Женщина, которая живёт.
На следующий день она встретилась с Леонидом в парке. Он принёс ей веточку рябины, как всегда, и рассказал, что нашёл помещение для своего книжного магазина. «Маленькое, но уютное. Хочу, чтобы ты помогла выбрать книги». Глафира кивнула, чувствуя, как внутри растёт тепло. Она знала, что это не просто про книги. Это про будущее. Их будущее.
Мирослава, как всегда, принесла сплетни. Тимур продал машину, чтобы расплатиться с долгами, и переехал в старую квартиру на окраине. «Один, говорят, совсем. Даже Кристина не звонит». Глафира пожала плечами. Ей было всё равно. Она больше не оглядывалась назад.
Вечером она сидела в коммуналке, листая старый фотоальбом. Вот она с Артёмом на море, вот с подругами в молодости. И ни одной фотографии, где она была бы с Тимуром и улыбалась. Она закрыла альбом и посмотрела в зеркало. Морщины, седина, но глаза — живые, яркие, как сказал Леонид, «как солнце».
Глафира заварила чай, включила радио, где пели что-то про осень, и подумала: «Это моя жизнь. И она только начинается». За окном шёл дождь, но ей было тепло. Она знала, что завтра будет новый день — с репетициями, с Леонидом, с Артёмом, который обещал приехать. И с ней самой — сильной, свободной, счастливой.
Эпилог. Солнце на Комсомольской
Прошёл год с той премьеры, когда Глафира впервые почувствовала себя звездой. Теперь она стояла в маленьком книжном магазине на улице Ленина, который Леонид всё-таки открыл. Полки пахли свежим деревом и бумагой, а на прилавке стояла табличка: «Книги и чай — для души». Глафира помогала расставлять романы Достоевского и сборники Ахматовой, которые она сама выбрала. Посетителей пока было немного, но те, кто заходил, уходили с улыбкой, унося не только книги, но и тепло разговоров.
Глафира изменилась. Не только внешне — хотя новая стрижка и элегантные очки, которые Соня уговорила её купить, делали её моложе. Изменилась её душа. Она больше не сутулилась, не прятала взгляд. Когда она говорила, люди слушали. Даже Зинаида, вечно ворчливая соседка по коммуналке, теперь заглядывала к ней не с упрёками, а с просьбой: «Глаш, расскажи, как ты в театре играешь, я ж сестре похвасталась!»
Театр стал её вторым домом. После «Дамы с собачкой» Глафира сыграла в «Вишнёвом саде», и местная газета даже написала о ней: «Глафира Смирнова — открытие сцены». Тамара Ивановна, руководитель кружка, шепнула ей как-то: «Глафира, тебе бы в большой театр, в Москву». Глафира только засмеялась: «Мне и здесь хорошо».
Леонид был рядом. Их отношения росли медленно, осторожно, как цветы в саду, за которыми долго ухаживают. Они пили чай в магазине, гуляли по парку, читали друг другу стихи. Однажды, стоя у полки с книгами, он взял её за руку и сказал: «Глафира, я хочу, чтобы этот магазин был не только мой. Наш». Она не ответила сразу, но в тот вечер, вернувшись домой, написала ему: «Наш». И впервые за много лет почувствовала, что её сердце не боится любить.
-g-
Благодарю за то, что читаете мои истории. Если вам понравился рассказ - нажмите лайк и подпишитесь.
Читайте также: