В тот самый вторник, когда небо было серым даже внутри души, Мария проснулась от навязчивого запаха… жареной ливерной колбасы.
Она сначала подумала, что ей снится кошмар из детства — интернатская столовка, пластиковый поднос, крик поварихи: «Без хлеба не выдам!» — но нет. Это был не сон. Это была кухня.
— Господи, опять она! — Мария встала, нацепила халат и побрела вглубь квартиры, как в зону боевых действий.
На кухне, в тапочках с отдавленными пятками и халате с леопардом, сражалась с тефалевской сковородкой Ольга Ивановна. Легендарная женщина. Свекровь. Пенсионерка. И как она сама говорила — «женщина с принципами, а не как сейчас, шастают в трусах по дому, а потом разводятся и квартиру делят».
— Доброе утро, — Мария попыталась не закатить глаза.
— А ты чё так долго спала, Маруся? — повернулась к ней свекровь, шумно перемешивая колбасу. — В доме запах уже, как на вокзале, а она всё в постели. Или у вас в бухгалтерии теперь по будильнику секс?
Мария сделала глубокий вдох. Дышим. Не убиваем. Это статья.
— Работаю до восьми вечера. Можно, я хотя бы высплюсь?
— Да уж, работы у вас сейчас — пыль в глаза. Мне Алексей рассказывал, что ты только бумажки перекладываешь, зато зарплату урвала как будто на стройке с мужиками тягаешь.
— Он тоже много чего рассказывает, — невозмутимо ответила Мария и включила чайник. — Например, как его мама случайно прожила у нас две недели вместо обещанных двух дней.
— А что? Мне делать ремонт. Где мне жить? Под мостом?
— Да. Ну или у себя в квартире, например. На Каширке. Ты ж её, вроде, не продала?
Ольга Ивановна хмыкнула, будто Мария предложила ей съехать в палатку.
— Там грязно. Всё обшарпано. Лет двадцать ничего не делалось. У тебя ж руки на месте, ты ж у нас хозяйка. Помоги.
Мария села за стол. Устало. Без пафоса.
— Это квартира — моя. Куплена мной до брака. Оформлена на меня. И теперь ты тут хозяйничаешь, как будто мы с Алексеем тебе в придачу достались.
— Не драматизируй, — отмахнулась свекровь. — Мама приехала — уже трагедия. Вот я к своему бывшему зятю никогда так не лезла. А он, между прочим, вон какой мужик был! Не то, что некоторые...
— Уж не про моего ли мужа речь, — со вздохом спросила Мария, — про твоего единственного, ненаглядного, любименького?
— Он слаб. Вечно за твоей юбкой. Подкаблучник. Что ты с ним сделала, а?
— Устроила на нормальную работу, оплатила его курсы и починила ему зубы. За свой счёт. Сдаётся мне, именно этого ты и не можешь простить.
Тут в дверь звякнул ключ.
— О, прибыл! — воскликнула Ольга Ивановна, как диктор на радио. — Сынок пришёл!
Алексей вошёл, неся в руках два пакета. Один — с обычной покупкой, другой — подарочный.
— Мам, с днём рождения! — улыбнулся он, целуя мать в щёку.
— Ой, спасибо, сынок! Ну наконец-то хоть кто-то вспомнил, — Ольга Ивановна демонстративно взглянула на Марию, как на пыль под холодильником.
Мария встала и направилась к двери.
— Я тоже тебя поздравляю. Но меня, как я понимаю, за стол не пригласили. Так что — удачного семейного ужина.
— Ну, Маша, ты чего? — Алексей кинулся за ней. — Мама просто...
— Просто не переваривает меня. Прямо как вчерашнюю селёдку, — спокойно сказала Мария. — Пусть переваривает тебя. Вы с ней одинаково вкусны на гарнир.
— Маша! — он схватил её за руку. — Ну, что ты начинаешь...
— Я заканчиваю. А ты начинай думать, с кем ты хочешь жить: со мной — взрослой женщиной, которая тебя любит, или с мамой, у которой ты по-прежнему в памперсах.
Он замолчал. Мама из кухни шикнула, будто сидели в театре, а не в двухкомнатной с ипотекой.
— И кстати, — уже с порога бросила Мария, — мне премию дали. Большую. За проект. Куплю посудомоечную машину. Себе. Только себе. С капучинатором. Чтобы она мыла мои тарелки, а не вашу грязь.
И хлопнула дверью.
Вечером она зашла в «Леруа». Потрогала корпус посудомойки. Погладила, как кота. Ощущала в себе свободу. Эта машина могла быть её первой подругой за последние три года.
В этот же вечер Алексей написал. Не позвонил — написал.
«Мамина квартира — в плохом состоянии. Она просит, чтобы мы оплатили ей ремонт. Ты ведь сейчас получаешь больше. Можешь помочь? Я потом верну.»
Она перечитала сообщение. Дважды. Медленно.
Посудомойка казалась особенно блестящей в свете ламп.
Мария выключила телефон. И купила самую дорогую модель.
Они дома ждали её молча. Ольга Ивановна возилась на кухне, Алексей стоял в коридоре, будто на допросе. Посудомойку заносил курьер. Под восхищённый хмык свекрови:
— Ну, не царица ли? С посудомойкой в 10 вечера.
Мария поставила коробку и посмотрела на обоих.
— Кстати, вы знаете, что? У нас на кухне больше нет места. Ни для вашей колбасы, ни для ваших кастрюль. Завтра я вызову мастера — подключить мою новую технику. А вам, может быть, есть смысл подумать, где вам будет комфортнее жить. Тут или у вас на Каширке. С ламинатом двадцатилетним.
— Ты что, выгоняешь нас?! — возмутилась Ольга Ивановна, хватаясь за грудь, как на сцене театра.
— Тебя — да. Алексея — ещё подумаю.
— Маша, ты не можешь так, — начал он, — это же мама...
— Я могу всё. Потому что это моя квартира. Потому что вы считаете, что я тут лишняя. Так вот — лишние вы. Доброй ночи.
В ту ночь на кухне стояла тишина. Даже холодильник стыдливо не тарахтел.
Посудомойка, как новый сосед, молча наблюдала за всем.
И лишь Мария пила чай и думала:
«Вот бы ещё и себе новую жизнь подключить. Желательно с функцией самоочистки от лишних людей».
С утра Мария проснулась рано. Редкий случай — без тревожности в груди и звона в ушах от вчерашних разговоров.
Интересно, это эффект новой посудомойки или одиночества? — подумала она, натягивая махровые носки.
На кухне пахло тишиной. Не ливеркой, не «Фейри», не уксусом, которым Ольга Ивановна обрабатывала раковину — а тишиной.
Мария включила чайник.
А ведь это счастье — жить в квартире, где никто тебе не делает внезапную клизму советами.
Пока вода закипала, она не выдержала и открыла мессенджер.
Алексей в сети.
Но не написал.
Ну и ладно, — пожала плечами Мария. — Может, мама его теперь будет в армию устраивать. Или на завод, куда её Борис Петрович в девяностых устраивался, а через месяц пропал.
Мария сидела на кухне и смотрела, как тихо крутится барабан в посудомойке.
Там внутри шумно, но наружу — ни звука.
Вот бы и в жизни так: пусть себе все бурлит, а ты — снаружи — спокойная, как йогиня в халате.
Телефон завибрировал.
Алексей:
Мамина подруга готова отдать ей комнату. Но надо помочь с мебелью. Я приеду вечером, заберу её вещи.
— Ну наконец-то, — вслух произнесла Мария. — А то думала, придётся дезинфицировать ванну от советской морали.
Вечером Алексей действительно приехал. Один. В тёмной куртке, которая когда-то казалась Марии романтичной. Сейчас — просто старая куртка. Как он сам.
— Ну привет, — неловко улыбнулся он, заходя в прихожую.
— Привет, — спокойно ответила Мария. — Мама вещи собрала?
— Ну... она попросила меня. Ей тяжело. Спина болит.
— Зато язык у неё в полном порядке. Могла бы и подъехать. Хотя бы, чтобы сказать спасибо за бесплатный курорт.
Алексей поставил сумку в коридоре.
Молчание между ними было густое, как манка на воде.
— Маш... может, поговорим? — наконец выдохнул он.
— Слушаю тебя. Только без «мама старая», «ты такая независимая» и «я между двух огней». Ты взрослый мужик, не греющийся в костре из маминой жалости.
Он сел на край табуретки. Той самой, которую они покупали вместе в «Икее» после свадьбы.
Тогда он был молчаливый, но весёлый. Сейчас — просто молчаливый.
— Знаешь, я реально был не прав, — начал он. — Я позволил маме вести себя как хозяйке. Потому что мне было удобно. Ты всё на себе тащила, я просто плыл по течению.
— Как дохлая рыба. Да. Я заметила, — спокойно кивнула Мария, открывая бутылку вина. — Хочешь бокал?
— Нет. Я за рулём.
— Ага. Надо же кому-то маму к подруге отвезти. Ты вообще когда планируешь в эту квартиру возвращаться?
Он замялся.
— Я думал, ты хочешь, чтобы я ушёл.
— А ты думал, что я, купив квартиру, должна терпеть постороннего человека, который называет меня «жирной интриганкой»?
— Она так не говорила!
— Говорила. Сказала, что я тебя приворожила. Представляешь, если бы я ещё и старалась?
Он усмехнулся. Усталой усмешкой. Как будто что-то понял. Или начал понимать.
— Маша… А если попробовать всё сначала?
— А что — ты предлагаешь развестись и снова начать встречаться? Только уже в разных квартирах?
— Ну не так. Я… хочу сам. Без неё. Без всех этих «а моя мама бы сказала». Я понял, что мне двадцать девять, а я живу, как в общежитии с вахтёршей.
— Прогресс. Ты назвал свою мать «вахтёршей». Значит, ещё не всё потеряно, — усмехнулась Мария, делая глоток. — Но почему именно сейчас?
Он достал телефон, что-то открыл.
— Видишь? Это её сообщение. «Женись на нормальной, пока ещё не поздно. У Марины дочь — бухгалтер, не то что твоя».
Мария вздрогнула. Потом — фыркнула.
— Ну хотя бы она признаёт, что я бухгалтер. Уже прогресс.
Алексей опустил голову.
— Я не знаю, как вытащить себя из этого болота. Я правда хочу всё наладить. С тобой. Без мам. Без этих её подруг и вечных разговоров про тефтели.
— А ты уверен, что умеешь жить самостоятельно? Сам включать стиралку? Платить ЖКХ? Не спрашивать «А где соль?» через день?
— Дай мне шанс. Перееду на съём. Научусь. Вернусь, когда буду готов. Как взрослый. А не как сынок.
Мария допила вино и встала.
— Договорились. У тебя есть три месяца. Как в ипотеке. Исправишься — посмотрим. Не исправишься — будешь с мамой вспоминать мою посудомойку как утерянное счастье.
Он хотел обнять её. Но она шагнула в сторону.
— Нет. Пока — дистанция. Я не розетка, в которую можно втыкаться, когда батарейка села. Сначала — учись жить без подзарядки.
Он молча кивнул. Взял сумку, пошёл к двери.
— Маша, — вдруг остановился он. — А ты вообще ещё меня любишь?
Она посмотрела прямо в глаза.
— Я тебя помню. Того, прежнего. А сейчас — учусь разлюбить. Чтобы жить спокойно. Без запаха ливерки и чувства, что меня подменили.
И закрыла за ним дверь.
Через полчаса пришло сообщение от подруги:
«Ты реально его выгнала? Или это просто детокс?»
Мария посмотрела на посудомойку.
Барабан замер. Световой индикатор мигнул — «Цикл завершён».
Она улыбнулась.
— Детокс. С последующей сушкой. Всё по инструкции.
Мария запомнила этот день по запаху. Пахло мандаринами, электрическим обогревателем и свобoдой, слегка приправленной тоской. Уже декабрь, и под окнами, как назло, развесили праздничные гирлянды. Такие, как в детстве. Такие, которые подбешивают, если в душе — не Новый год, а конец эпохи.
Прошло два с половиной месяца. Алексей — ни слуху, ни духу. Разве что пару раз кидал нейтральные сообщения про налоги, интернет и "как включить бойлер в квартире на Шаболовке". Она отвечала ровно, без восклицаний, как будто общалась с техподдержкой.
Мария училась жить одна.
Нет, не одиноко, а одна. Без «А где носки?», без «А мама говорила», без криков за стеной от Ольги Ивановны, когда та пыталась говорить с кем-то по громкой связи.
Посудомойка работала исправно, и Мария чувствовала, что сама тоже понемногу становится этим устройством. Сначала всё в тебе грязное, перепутанное, потом — горячая вода, чистка, и ты — сухая, блестящая, почти как новая.
Однажды, в середине недели, ей позвонил нотариус.
— Добрый день, это Боброва Мария Валерьевна?
— Да, слушаю вас.
— Вам необходимо подойти в офис на улице Мясницкой. Вопрос по имуществу гражданки Бобровой Ольги Ивановны. Вы являетесь родственницей её бывшего супруга, верно?
Мария остолбенела.
— Это... что, связано с Ольгой Ивановной?
— Да. Она скончалась три дня назад. Сердце. Мы связываемся с потенциальными наследниками.
Мария повисла на трубке, как на турнике.
Скончалась?
Ольга Ивановна?
Та самая, которая доживёт до 120 и всем будет рассказывать, кто и как неправильно жарит печень?
— Извините, — выдохнула она. — Я... не знала.
— Примите соболезнования. Мы просто обязаны вас уведомить. Завещание составлено полгода назад. Вам стоит ознакомиться.
Она кивнула, будто это было видно по телефону.
Через два дня, в том же самом нотариальном офисе, она встретила Алексея.
Он выглядел постаревшим. Щёки ввалились, волосы слиплись под вязаной шапкой.
— Привет, — глухо сказал он, не встречаясь с ней взглядом.
— Привет, — коротко ответила Мария.
Они сидели на жёстких деревянных стульях, как на контрольной в школе жизни.
Нотариус — женщина с хищным профилем и кольцом на указательном пальце — откашлялась.
— Завещание составлено в пользу Бобровой Марии Валерьевны.
— Какой?! — вскинулся Алексей.
Мария даже не удивилась.
— Прошу прощения, — сказала нотариус, строго глядя на Алексея. — Всё законно. Ольга Ивановна указала, что благодарна своей невестке за терпение, за поддержку и за посудомоечную машину. Цитирую. Она подчёркивает, что считает Марию единственным человеком, который «знал, как меня вытерпеть и не сойти с ума».
— Это бред! — вскочил Алексей. — Она меня всю жизнь контролировала, вела как паршивого школьника! И теперь — оставила квартиру ей?!
Мария молча смотрела на него.
— Оформить всё можно через месяц. Там однушка в Бирюлёво, не дворец, но...
— Заберите себе, — бросил Алексей, скривившись. — Мне ничего не надо. Ни квартиры. Ни воспоминаний.
Он вышел, хлопнув дверью.
Мария ещё минуту сидела в тишине.
— Простите, — сказала она нотариусу. — А там реально написано про посудомойку?
— Да, — сдержанно кивнула та. — С формулировкой: «Пусть Мария пользуется ею в покое. Она заслужила».
Спустя три недели Мария приехала в Бирюлёво.
Подъезд — облупленный, с запахом старого картофеля и чьих-то сапог. Квартира — крошечная, но чистая. Видно, что жила пожилая женщина: на стене — часы с кукушкой, на подоконнике — кактус и редкий случай — холодильник без магнитов. Как будто она всегда знала, что уедет. Насовсем.
Мария прошла на кухню, включила свет.
Тот самый свет, под которым она когда-то мыла посуду руками, потому что посудомойка тогда казалась роскошью.
А теперь — роскошь — это тишина и свобода.
Она подошла к ящику у плиты. Внутри — аккуратно сложенные письма. Почти все — адресованные Ольге Ивановне. В том числе — одно, неотправленное.
Почерк — её.
Тонкий, удивительно мягкий.
На конверте — "Маше". Без фамилии. Просто "Маше".
Мария достала его и открыла.
Маша,
если ты это читаешь — значит, ты всё-таки вытерпела. Или хотя бы не сожгла меня, пока я спала. Я была злой. И не потому, что ты плохая. А потому, что ты — слишком хорошая. А хорошие — страшно раздражают. Они живут не по инструкции, как я привыкла.
Алексей — не подарок. Но ты из него делала человека. Я видела. Просто не хотела признавать.
Спасибо за всё.
Особенно за посудомойку. И за то, что в последний месяц ты перестала спорить. Просто молчала. Это было... лучше любого диалога.
Прости, что я не успела сказать всё лично. Но, честно говоря, я бы и при жизни не смогла.
Пусть у тебя будет жизнь без меня, но с теплом.
С уважением. Всё-таки с уважением.
Ольга.
Мария сидела на табурете в чужой, теперь уже своей квартире. И впервые за три месяца — плакала. Не от боли. Не от обиды. А от неожиданного чувства: будто кто-то извинился. По-настоящему.
Через неделю она выставила квартиру на продажу.
Половину денег решила отдать в фонд, который помогает пожилым женщинам. Вторую — на ипотеку.
Да, она решила купить квартиру побольше.
Для себя.
И — возможно — когда-нибудь, для кого-то ещё.
Алексей больше не писал.
Но в холодильнике в Бирюлёво до сих пор стоял открытый кефир и записка от Ольги Ивановны: «На случай, если вдруг вернётесь».
Мария забрала только записку. И ушла.
Навсегда.
Без шума. Как посудомойка после завершения цикла.
Конец.