Начинаю цикл Записок сумасшедшего профессора. Делаю два полезных дела - редактирую старую прозу и делаю наброски будущей обновленной повести.
Итак, записки профессора попали ко мне после его странного суицида - он сумел во время прогулки удрать через колючий забор и пост охраны, забрался на крышу новостройки и прыгнул с крыши. Странным было то, что профессор К. пролетел некоторое расстояние от фасада дома. Тело его нашли в двадцати метрах от новостройки, что противоречит законам физики. И тем не менее, это факт, зафиксированный в материалах отказа в возбуждении уголовного дела по факту суицида бывшего профессора философии местного университета.
Первая глава записок.
Мысль о побеге.
"Расскажу, как на духу, всю правду. Мне терять нечего. Глубже, чем я нахожусь сейчас, меня никто не сможет засунуть. Даже если сильно захотят - ни мой работодатель Розов, водочный королек, ни местная администрация во главе с фальшивым мэром. Фальшивый мэр – Иванов, так как он людей, которыми управляет, не любит. А любовь управляет всем, даже таким коротышкой человечества, как Иванов. Знаю лишь потому, что люблю. Толстой, кажется. Не коротышка, великан, небожитель. Лев, не кошка. А мэр Иванов кот из породы драных. Ладно, оставим страну лилипутов. Иванов и Розов – те, из-за которых я попал в психушку. И как только попал, сразу стал вынашивать мысль о побеге. Точнее, эта мысль жила во мне всегда, еще до больницы. Она во мне была с самого рождения, так как первой светлой мыслью моей было желание забраться назад в мамин живот, чтобы выродиться наизнанку, то есть, через эмбрион в нечувственную пустоту, ибо она, пустота эта, есть благо. А жизнь с первого выхлопа изо рта и ж...ы есть страдание вовек.
Да, едва переступив порог первого мужского отделения, я уже знал, что убегу. Чего бы мне это ни стоило. Лилипуты думали, что поймали в сеть великана. На деле великан потешался над иллюзиями лилипутов. Я знал, что можно родить такую сильную мысль, которая способна будет разрушить пространство и время. Мне ли не знать, профессору философии? Самому молодому доценту кафедры философии свободы. Нет ни одной добродетели без свободы. Любовь без свободы – муки ада, смирение без свободы – человекоугодие, ползание на пузе перед лилипутами. Правда без свободы – психиатрическая клиника, где я оказался.
И я начал вынашивать мысль о побеге - еще до попадания в первое острое, а, попав, стал с утроенной энергией жить в себе.
Да, я страстно мечтал о побеге, мучительно долго жил с этой мыслью взаперти, тайно страдая от невозможности ни с кем поделиться. В какой-то момент сдулся, смирился с тем, что никогда никуда не убегу. Перегорел, сжег в топке жарких мечтаний, влюбился, женился на этой мысли и родил мертвый плод. Я одиночка, но для меня одиночество не бегство от больных, скорее — бегство больного. Впрочем, я не сумел сделать даже этого: убежать от людей и спрятаться в самом себе. Не сумел, потому что был немного болен. Потому что люди, которые окружали меня, тоже были больны — не меньше, а, может быть, и больше. Нельзя больному удрать от больных, невозможно больному полюбить больных так, чтобы соединиться и стать частью единого. Даже сострадать невозможно больным, пока сам не станешь здоровым.
Мысль совершить побег из больницы стала моей молитвой, внутренним вектором, смыслом жизни. Эту мысль я продолжал вынашивать, лелеял ее, с нею ложился в постель, как на брачное ложе, с нею просыпался и засыпал. С этой мыслью принимал из рук медсестры пилюли, глотал их, залезал в подводную лодку и погружался на глубину. Сны тяжелые, свинцовые, холодные, как у подводника, заработавшего кессонную болезнь. Утром подводная лодка всплывала, я пил тошнотворный чай, шлепал в тапочках, тяжелых, как гири, в туалет, притворялся здоровым, врал Игорю Петровичу, лечащему врачу о том, что знаю, что болен и мечтаю об исцелении, натянуто улыбался, пошло шутил, а во рту была полынная горечь от всего, что окружало. Тошнота. Кругом одна тошнота.
Я смотрел снисходительно на мерзкие проделки санитара, похожего на большую черную бородатую женщину — только потому, что Комбриг (так мы его называли) часто не замечал нарушения дисциплины со стороны больных, а если бы заметил, то многие пациенты первого буйного, включая меня, давно оказались бы в наблюдательной палате под двойным «контролем» галоперидола.
Я врал самому себе и окружающим. Брачное ложе, которое я делил с мыслью, не родило плода. Моя мечтательная беременность идеей побега оказалась ложной.
И тогда я перестал принимать лекарства. Когда ко мне приближалась медсестра с тележкой, усеянной стаканчиками с водой, пилюлями и записками с адресатами, я улыбался Ольге Сергеевне, улыбался женщине, которую хотел провести, послушно открывал рот, принимал из ее тошнотворно пахнущих рук три красно-белые капсулы, делал вид, что проглатываю их, запивал водой, вытаскивал язык для осмотра. Ольга Сергеевна убеждалась, что лекарство проглочено и увозила тележку дальше. А я спешно вытаскивал из-под кровати тапки-блины и летел в туалет, и с помощью двух пальцев выворачивал все содержимое желудка наружу. Ночь и день были отыграны у неволи. Теперь не было подводной лодки, кессонной болезни и мерзкой холодной серой пелены. Наступала иная реальность, в которой мертвый плод воскресал. Мечта о побеге расцветала в ярких красивых оранжево-мандариновых снах, где явь и фантазия менялись местами, уступая друг другу с церемониальной вежливостью царственных особ. Шизофрения… Диагноз, с которым я в психоневрологическую клинику номер один, звучал именно так: шизофрения параноидального круга. «Эс-цэ-ха», как выражались в присутствии нас мудрые бородатые доктора, пытаясь обмануть латынью доверчивых больных, иногда не понимая того, что больные не так просты, и умеют притворяться и обманывать врачей. Вечная диалектика, единство и борьба двух противоположностей… Теперь я все понимал. Особенно ясно понимал, когда перестал принимать таблетки. И по-прежнему зажил мечтой о побеге — теперь с другим вектором и другими снами.
Я не позволю больше никому из докторов отрезать мою голову и сажать ее в рассол чужих мыслей, чтобы моя голова начала извергать прописные истины. Хватит! Теперь я сам Господин Субботы. Я Человек! А лилипуты пусть думают, что пленили великана, а сами пребывают в иллюзиях. Глупые, точно дети. Жалею врага – значит, ко мне приходит любовь."