— Выключи уже этот фен, у меня уши закладывает! — раздражённо бросила Екатерина Сергеевна, стоя в дверях ванной, будто лично ей кто-то включил перфоратор под ребром.
Анастасия вяло ткнула кнопку на ручке фена и устало обернулась.
— Вы же сами просили прибраться к вашему приезду. Я просто волосы сушу, не стиральную машину на голове запускаю — пробормотала она, выжимая раздражение в полотенце.
Екатерина Сергеевна молча обвела взглядом ванную, будто оценивая, насколько ей ещё осталось жить в этой обстановке полного морального разложения. Потом вздохнула, так, чтобы услышали даже соседи сверху, и вышла. Её каблуки цокнули по линолеуму в прихожей — коротко, резко, как выстрел.
С тех пор как Екатерина Сергеевна переселилась к ним в однокомнатную, жизнь приняла форму серого куска хлеба: вроде бы еда, но безвкусно, жестко и без шансов на сливочное масло. «Временно», как тогда сказал Дмитрий. «На пару недель, пока её квартиру ремонтируют». Слово «временно» спустя пять месяцев уже звенело, как издевка. Вечная командировка ада.
— Ты опять с ней сцепилась? — хмуро спросил Дмитрий, забредая в кухню и уткнувшись в холодильник.
— Я не цепляюсь. Я разговариваю. А если уж на то пошло, кто её сюда затащил? — Анастасия уселась за стол, крутя ложку в чашке чая. — Ты вообще помнишь, как мы сюда вдвоём въезжали и радовались, что, наконец, без посторонних?
— Ну, мать у меня одна… — пробурчал он, не глядя, и достал какой-то полуфабрикат. — К тому же у неё после отца тяжело пошло. Она же тоже человек…
— Да неужели? — сухо усмехнулась Анастасия. — А я, выходит, статист из второго плана. Сидим втроём на кухне в однокомнатной — прямо “Квартет” по Крылову, только без музыки. Одна командует, второй молчит, а третья у плиты, как дура.
Из спальни донеслось:
— Дмитрий, ты обещал полочку повесить, что ты всё в холодильнике роешься, как в жизни своей!
— Через минуту, мам, — почти шёпотом ответил он, и голос его, как всегда, не звучал — а звучал бы, может, и мужиком бы казался.
Анастасия вдруг почувствовала, как сжимается всё внутри. Этот голос. Тихий, безвольный, будто всегда извиняющийся. Не то чтобы раньше не замечала, но тогда он хотя бы пытался. Или делал вид.
— Ты меня вообще слышишь, Дим? — её голос стал громче, но она не кричала, — Мы живём, как в коммуналке. У тебя жена или мама?
Он медленно повернулся, посмотрел на неё пусто, как смотрят на пробку на МКАДе: она есть, но что с ней делать — неясно.
— Настя, ну что ты начинаешь… Опять…
— А я уже заканчиваю, — отчеканила она, вставая. — Посуду я помыла, пол я вымыла, обед стоит. Маме привет. А я пошла в парк, к Ирке.
— Настя, ну… — он попытался встать, но она уже натягивала куртку. — Сейчас мама подумает…
— Вот пусть думает! Пусть она хоть что-нибудь подумает, кроме того, какие у меня "не те" макароны и “не так” расставлены тапки!
Она вышла, хлопнув дверью чуть сильнее, чем следовало, но вполне по делу.
Ирина ждала её уже с кофе и глазами, полными участия. Они сидели на лавке в парке, где по вечерам выгуливали собак и стариков.
— Опять концерт? — тихо спросила Ирина.
— О, да. Причем с оркестром, светомузыкой и хлопушками. Каждый день — премьера. У неё прям свой репертуар: “Сколько можно тебе говорить”, “У моей подруги сын — настоящий мужик” и мой любимый — “Вы, молодые, ничего не умеете”.
Ирина хмыкнула.
— Она тебе ещё не рассказывала, как они с отцом веник клали под матрас, чтобы спина была ровная?
— Каждый четверг. В комплекте с лекцией о том, что я неправильно жарю яичницу. Представляешь? Яичницу!
Они засмеялись. Так, нервно. Смех не от радости, а от того, что если не смеяться, можно начать рыдать.
— Настя, ну и чего ты ждёшь? — Ирина вдруг стала серьёзной. — Пока она совсем вас выжмет? Ты ж не живёшь. Ты как в плену.
— Дима же не плохой... — слабо попыталась возразить Настя, сама не веря в это. — Просто он между молотом и наковальней.
— Настя, он между матерью и женой. И выбрал мать. Всё. Это не молот и не наковальня, это — расстановка сил. Он взрослый мужик, а ведёт себя, как просроченный йогурт. Без воли и срока годности.
Настя посмотрела на подругу и вдруг почувствовала: да, всё. Хватит. Не то чтобы она готова. Но больше она не может.
Когда она вернулась домой, было тихо. В спальне щёлкнул выключатель, и оттуда донёсся голос Екатерины Сергеевны:
— О, ты явилась. Как всегда — шляешься где-то, пока тут нормальные люди ужинают…
Анастасия молча прошла мимо, сняла куртку, зашла в комнату и начала доставать из шкафа чемодан.
— Ты что делаешь? — возмущённо спросила свекровь, появившись в дверях.
— Собираюсь, — спокойно ответила Настя, даже не обернувшись. — Пока не поздно.
— А Дмитрий что скажет?
— Пусть скажет хоть раз в жизни хоть что-нибудь, кроме “мама, ты как?” — тихо и сдержанно ответила она.
В кухне шуршал пакет. Дмитрий стоял с пакетом пельменей и всё пытался решить, что разморозить — обед или себя самого.
Анастасия подошла к нему, поставила чемодан на пол и заглянула в глаза.
— Я тебя когда-то любила, Дим. Ты знаешь. Но сейчас я не могу жить втроём с твоей мамой и твоей нерешительностью. Я больше не жена. Я соседка. Только соседей я хоть могу выставить.
Он открыл рот, но ничего не сказал.
— До свидания, Дим. — Она взяла чемодан и вышла, не оборачиваясь.
На улице был вечер. Весенний, с запахом сырой земли и лёгкого ветра. Настя вдохнула полной грудью.
Рядом зазвонил телефон — Ирина.
— Ну что, ты сделала это?
— Да. — Анастасия улыбнулась. — Я, кажется, только что начала дышать.
Квартира стала полем боя. Битва велась не за метры — за право на уважение, за контроль, за то, кого можно вытереть об скатерть, а кто всё-таки человек.
Анастасия стояла у зеркала в коридоре и застёгивала плащ. Под глазами — синяки не от побоев, от бессонницы. Разводное заявление подано, но в этой квартире, купленной на деньги её покойной бабушки, всё ещё жил её почти-бывший муж. Дмитрий. С вещами. С ноутбуком. С тапками. С невнятным выражением лица. Как школьник на контрольной — вроде бы и знал, что двойка будет, но всё равно удивился.
И самое главное — каждый день к нему заходила она. Екатерина Сергеевна. С ключами. Потому что «квартира-то общая, Димочка же прописан». С банками борща, с тряпкой в руках и фразами вроде:
— Ну вот кто же так развешивает полотенце? Оно ж не сохнет, оно тухнет, Настя. Ты тухлое ела когда-нибудь? Вот и не ешь. А Димочка — он у меня слабенький...
Слабенький, ага. Гантели купил, стоит, приседает — маму боится сказать, что жена подала на развод. Боится, что сердце у неё. Давление. Гипертония. Как у всех матерей, которые учат сына, что «женщина — это красиво, но мама — это навсегда».
Настя в этот день возвращалась с собеседования. Впервые за долгое время накрашенная, в свежей белой рубашке, с папкой под мышкой. Голова гудела — не от усталости, от адреналина. От того, что впервые за пять лет она сказала: «Я могу. Я умею. Я достойна».
Но в прихожей её встретил голос Екатерины Сергеевны, как из фильма ужасов.
— Да я бы такую на работу даже мытьё полов не взяла. Ты на себя посмотри! Волосы, как у мопса после ванны! Где у тебя причёска?
Настя встала. Положила сумку.
— Вы зачем пришли, Екатерина Сергеевна?
— А что? Мне сына навестить нельзя? Ты ему кто теперь, если на развод подала? Прописка-то у него есть, а у тебя — только ноги и характер, извините за выражение.
Сзади появился Дмитрий. В трениках. С чашкой чая и выражением типа «я сейчас по-быстрому в туалет и обратно в мир, где тихо».
— Мам, ну хватит, ну чё ты начинаешь...
Настя спокойно сняла плащ. Перестала краснеть от обид. Это было уже как звук кондиционера в маршрутке — раздражает, но к нему привыкаешь.
— А вы знаете, я сегодня была на собеседовании. На реальной работе. В офисе. Где платят. Где уважают. Там люди не делят чужое жильё, между прочим.
— Ну молодец! — Екатерина Сергеевна хлопнула в ладоши, как будто Настя сдала зачет по физре. — Только ты сначала от мужа съезжай, а потом рот открывай. Квартирка-то вам подаренная, но собственник — Дмитрий! Ты ж по любви замуж выходила, или как там сейчас модно — по расчёту?
Настя молчала. Очень хотелось вцепиться ей в эти ухоженные пальчики, что жали чёрную лаковую сумочку как гранату. Но она вздохнула и пошла на кухню. Закипятить чай. Потому что иначе — поднимется давление уже у неё.
— Я вот не пойму, ты в этой квартире кем себя возомнила, а? — Екатерина Сергеевна вошла следом. — Хозяйкой? Мама мне всё правильно говорила: кто не умеет ладить с роднёй, тот и в семье не уживётся. Невестка должна быть как тень. Чтобы не видно, не слышно, но дома чисто и муж доволен. А ты? Ты ж как мина — где взорвёшься, никто не знает!
— Зато вы — как танк. Без предупреждения, прямо в гости, — сдержанно ответила Настя, наливая чай.
— Ты вот зубки не скаль, Настюша. У меня давление, если ты не забыла. И если с моим сыном что-то случится — ты у меня попляшешь. Поняла?
— Дмитрий, — Настя повернулась к нему, — ты молчать будешь ещё долго, или всё-таки скажешь, что мы разводимся?
Тот сделал глоток и глухо пробормотал:
— Ну, пока неофициально же... Надо подумать. Всё как-то неожиданно...
— Неожиданно? Пять лет, мать твоя, неожиданно?
— Ой-ой, опять ты орёшь. Вот и характер твой весь наружу, — Екатерина Сергеевна хмыкнула. — С такими голосами только на рынке торговать. А не в офисах с папочками ходить.
— Всё, хватит! — Настя ударила по столу ладонью. — Это моя кухня. Моя жизнь. И ты, Дима, либо съезжаешь, либо съезжаешь. И возьми с собой свою маму. Потому что я больше не собираюсь варить борщ, стирать твои носки и слушать, как “я не готов к переменам”. Никто не готов!
Екатерина Сергеевна побледнела.
— Это ты нас выгоняешь?!
— Нет. Я себя возвращаю обратно. Себя — нормальную, спокойную, счастливую. А вы с Дмитрием, если хотите жить вместе — пожалуйста. Можете даже пожениться. С криком “горько” и тортом из печёнки.
— Да ты с ума сошла!
— Нет. Наконец-то пришла в себя.
Настя вышла в комнату. Взяла старый чемодан — тот самый, в котором когда-то приехала в Москву. Бросила туда несколько вещей.
— Сдавай мою долю через суд. Или выкупай. Удачи.
Иногда начинается новая жизнь не с поездки на Бали, не с визита к психологу, а с того, что ты пьёшь холодный кофе на кухне, где никто не орёт. И чужих тапок под столом больше нет.
Анастасия сняла угловую комнату в хрущёвке. Третий этаж, балкон на торец, розетка у плиты искрилась, как первый поцелуй. Но было тихо. Стены потресканные, обои с жирафами — видимо, тут жила семья с детьми, и кто-то мечтал об Африке. В первый вечер Настя села на старый диван, который проваливался посередине, и заплакала. Но не от горя — от того, что никто не пришёл. Никто не критиковал, не проверял соль в супе, не заглядывал в шкаф с подписями «тут у нас зимние носки, Настюша, не перепутай».
Прошло две недели. У неё появилась работа — бухгалтером в небольшой логистической компании, где никто не спрашивал: «А дети когда? А муж что, совсем зарплату не носит?» Коллектив был странный, но тёплый. Как варежки из детства: один палец торчит, но всё равно приятно.
Однажды в обед ей позвонил Дмитрий.
— Настя... Ты где живёшь сейчас?
— А зачем тебе?
— Ну просто... хотел узнать. Ты исчезла как-то резко. Мама переживает.
— Мама пусть за собой следит. А ты лучше скажи — ты ещё у меня в квартире живёшь?
Он помолчал.
— Пока да... Я, кстати, с юристом поговорил. Она говорит, ты не имеешь права выгнать меня вот так. Квартира ведь в совместной собственности. А раздел — только через суд.
— Серьёзно? — она даже улыбнулась. — А я с риэлтором поговорила. Сказал: «Пока никто не начал в ней жить без вас, продавайте вашу долю — продастся влёт».
— Ты что, продавать собралась?! Настя, там же... Мы там жили! Это же наш дом!
— Не “мы”, Дима. Я. Это мой дом. Был. Теперь — просто метры.
В тот же вечер к ней пришла Ирина. Подруга с боевым лицом и бутылкой просекко. Села на подоконник и спросила:
— Ну, что, ласточка, готова продать долю и улететь в закат?
— Да. Или в ипотеку. Но точно — вперёд.
— А он? Не прибегал? Не просил прощения в слезах и трусах?
— Позвонил. Предупредил, что по закону я не могу... — она скривилась. — Ты представляешь, он решил пугать меня юристами. Как будто я на него нож с балкона кидала, а не он пять лет стоял в сторонке и делал вид, что «меня тут нет».
Ирина налила по бокалу.
— Знаешь, что я думаю? Он же без мамы вообще не может. Она его вырастила в формалине. Сохранила как экспонат: «Вот сын, почти не юзанный, не женатый, с мозгом на паузе».
Настя рассмеялась.
— А у меня теперь новая квартира. Маленькая. С насекомыми. Но только моя. Вон там даже таракан один — думаю, назову его Петя.
— И кормить будешь?
— Да. Сарказмом и финансовой независимостью.
Через месяц она получила уведомление — Екатерина Сергеевна подала иск на раздел имущества. Якобы квартира была куплена на общие деньги семьи, а Настя «заслужила» только швабру и стакан.
Суд длился недолго. Документы на наследство от бабушки были в порядке. Екатерина Сергеевна в зале выглядела как директор школы, которую вызвали за прогульщика. Дмитрий, в рубашке с пятном от кетчупа, пытался не встречаться с Настиным взглядом.
После заседания он всё же подошёл.
— Настя... А может, мы... ну... как-то по-другому всё решим? Без войны? Я ведь не враг тебе. Просто... мама у меня такая. Давит. А я не выдержал.
— А мне почему-то не жалко. Ни тебя, ни её. Ни даже тот борщ, который она таскала в баках, будто мы на подводной лодке.
— Ты изменилась, — сказал он тихо.
— Я — нет. Просто больше не молчу.
Прошло ещё полгода.
Анастасия сидела на том же балконе в своей новой квартире. За окном цвела сирень. Пластиковые окна скрипели, но ветер был её, запах — её, и жизнь — наконец-то её. Ирина писала в мессенджере: «Устроим девичник? Ты официально свободная женщина!»
Она улыбнулась и отправила голосовое:
— Я не просто свободная, я вменяемая. А это куда ценнее.
Телефон мигнул новым уведомлением. Дмитрий прислал фото — он стоял у двери старой квартиры с коробкой в руках. Видимо, окончательно съезжал. На фото мелькали мамины тряпки и стеклянные банки. Он подписал:
«Пусть она будет счастливой. Я не смог.»
Анастасия посмотрела на экран и тихо, без злобы, нажала «удалить».
Потом налила себе кофе, теперь горячий.
И пошла дальше жить.
Конец.