— Бабушка, а если бы ты была супергероем, у тебя был бы плащ или шапочка? — Лизка, с прилипшей под носом пенкой какао, разглядывает мои ноги, будто вот-вот обнаружит секретный портал в детство.
Я усмехаюсь, хотя внутри комок — будто в горле крошки от несвежего хлеба застряли.
— Шапочку бы надела… — отвечаю. И добавляю шёпотом, — чтобы никто не узнал, куда я убегаю.
Крышка чайника срывается и подпрыгивает — вот и вся героика. А мне бы — сбежать. Просто исчезнуть… хотя бы на утренний час.
Лена, дочка моя, пытается совладать с горами пакетов и вспоминает про отчёты:
— Мам, ты сможешь сегодня с документами помочь? Там опять какая-то путаница…
Я — как заведённая, уже ставлю кастрюли на плиты, пока мысленно составляю список своих дел — нескончаемый, как мартовский снег на тротуаре.
— Конечно, Леночка, помогу.
Тостер выплёвывает хлеб. Лизка облизывает ложку, смотрит исподлобья:
— Баб, а зачем вообще вставать так рано? У нас же нет петуха.
Я вздыхаю. Захотелось бы спросить: а зачем вот мне — всё это? Неужели я когда-нибудь хотела всё время вставать первой, кормить весь дом, держа лицо весёлой?
Но вслух говорю только:
— Потому что все супергерои просыпаются до рассвета… такой у нас работа.
Лизка смеётся — по-детски заразительно. А я вижу в окне утреннюю дымку и вдруг остро понимаю: я ведь правда только и делаю, что бегаю. Бабушкин подход — беги и не жалуйся.
На работу Лена убегает, сорвавшись с места, словно у неё хвост — за ней хлопают двери. Лизка допивает последнее какао. Я — вытираю стол мокрой тряпкой, будто стираю чувства за ночь.
И вот весь этот день:
Очереди в магазине.
— Чья последняя?
Груды петрушки, копеечные торги, хмурые лица.
Сумка врезается в руку, хочется скинуть всё и сказать: "А можно просто я?"
Ах, мечты. Разве бабушке можно просто так замедлиться?
Вечером Лена распекает по телефону какого-то "сверхумного" из бухгалтерии, Лизка плачет из-за сломанной куклы. Все чего-то хотят — но никто не спрашивает, что нужно мне.
— Мам, где варенье?
— В холодильнике. — А самой рыдать бы туда, в банку.
Когда дом засыпает — наконец-то.
Я стою посреди тёмной кухни и вдруг решаюсь:
Чистое платье.
Старая банка варенья — в руки.
Тёплый, шерстяной платок на плечи.
Иду к двери. Напрягаю слух: не проснётся ли кто? Уже на пороге, вдруг слышу сонный голосок:
— Баб, ты куда?
— Я на тайное собрание клуба "Бабушки в бегах", Лизка…
— Побеждай, бабушка, — почти не разлепляя глаз, мечтает мой маленький болельщик.
…Лавочка под фонарём. Старый парк. Молочный свет дорожек, шелест листьев. Открываю банку, варенье тягучее, холодное — как детство.
Я дышу. Я просто сижу, тихо, очень-очень тихо. Никто ничего не требует.
Пятнадцать минут.
Завтра снова будет суета, супы, отчёты и вечные шутки про варикоз. Но сегодняшняя ночь — МОЯ.
Ночь, когда бабушка сбежала. Хотя бы на минуту — и победила.
На лавочке пахнет тихой свободой. Я — будто не Валентина Петровна, вечная столпотворительница борща, а… кто? Просто женщина. Девушка, которая когда-то забиралась по вишнёвому дереву за самыми сладкими ягодами, целовалась украдкой за углом школы, а потом — внезапно и неумолимо — стала только «бабушкой». И мало кто спрашивал, чего бы ей, «бабушке», на самом деле хотелось.
Я слизываю с ложки малиновое варенье. Не озадачиваюсь: скажут — кукушка. А мне смешно. Бог ты мой, где я, там и клуб… «Бабушек в бегах»! Наверное, нас, таких, миллионы. А по факту — каждый одна, сидит себе вечером на лавочке, смотрит на луну и думает с тоской и тихим восхищением: а ведь могу.
В соседних окнах горит свет. Молодые ругаются из-за телевизора, кто-то печёт ночные пироги — пахнет на весь двор. Через дорожку идёт вдова с первого подъезда — тихо бубнит в шарф ленивое «доброй ночи». Отвечаю кивком: если бы знала, что это бабушка-герой сбежала из дома, позавидовала бы или пожалела?
Да какая разница, думаю я, мотнув головой. Капля варенья катится по пальцу, сладкая липкость — как доказательство своей, всё-таки, взрослой дерзости.
Вдруг по дорожке цок-цок, — из темноты появляется собачонка с рыжей мордой и хвостом фонариком. Она лапает огрызок батона, виляет хвостом и робко смотрит на меня.
— Ах ты, тоже беглянка… — улыбаюсь. Ломаю корку хлеба, кидаю — не себе же всю банку варенья доедать!
Собачонка зарылась в капусту, нашла хлеб и развалилась у моих ног. Стало спокойно. Даже будто кто-то рядом сидит — без просьб и ожиданий просто… присутствует.
И так хорошо. Неожиданное счастье — просто сидеть на лавке ночью с вареньем и собачонкой. И не отвечать никому. Ни на какие "Мам, где...", ни на "Ба, скажи...", ни на "Ты займёшься...".
Звёзды поблёскивают над крышей — небо будто специально дышит мягко, чтоб не спугнуть моего уединения. Сердце замедляет бег — и вдруг наворачиваются слёзы. Приятные, чистые слёзы благодарности. Самой себе — что осмелилась.
— Ну вот, баб Валя, — хмыкаю я, — пришла к вершине женского бунта: сбежала на лавку и жрёшь варенье. Революция… Тихая, но твоя.
Хочется позвонить подруге, чтобы похвастаться: смотри, я умею выбирать себя. Не на курорте, не в горах — среди трёх-этажек и запаха домашнего хлеба. Да только поздно уже, да и не поверит никто: "Бабушка Валя — и вдруг в побег!"
Собачонка возлегла у ног, зарычала тихо на свою тень — вот кто меня поддержит. Забавно, как легко почувствовать себя счастливой — стоит только выйти из дома в темноту вместе с банкой варенья. Просто дать себе разрешение.
Далеко слышится, как метро проносится, — уносит людей к их делам, заботам, к их резким утрам. Я же сегодня — не спешу. Минут пятнадцать войдут в анналы моей биографии под названием "День, когда бабушка сбежала".
А что завтра?
Есть ли ещё такие ночи, где я смогу быть немного собой?
сижу, а ночь будто вкладывает мне в ладонь свою прохладную, но совсем не страшную тишину. Плечи отпускает — так, что хочется расправить спину и вздохнуть полной грудью, запрокинуть голову, пожелать себе… хотя бы пару раз в году — вот так.
Собака уже устроилась на палке старой лавочки рядом, прижалась теплом к моим ногам: так надёжно и по-домашнему. Да разве мне кто-нибудь ещё вот так прижмётся — не требуя ничего, ни отчётов, ни супов, ни советов про варикоз? Только присутствуй.
— Как тебе по ночам здесь, подруга? — шепчу я ей. — Не страшно?
Собачонка зевает, щерится на луну. Дел у неё сегодня, пожалуй, не меньше моего — бегала, искала, чтобы своё счастье найти.
А я думаю, держу в руках банку варенья:
Когда закончилась та пора, когда меня просто ждали за столом? Не как помощницу — как радость, как повод засмеяться просто так?
— Баб Валя, ну ты и фантазёрка! — пробормотала сама себе, посмеялась тихо. — Сидишь тут с вареньем под луной, будто двадцать лет, а не почти семьдесят…
Вдруг на лавке громко щёлкнул сучок — сердце подпрыгнуло:
— Мама! — слышу шёпотом, растерянно и сонно.
Лизка. Маленькая моя.
Вот оно, счастье с оттенком грусти: у мам нежности всегда чуть больше, чем свободы. И даже тогда, когда сбежала на пятнадцать минут из дома — всё равно найдётся следопыт, который найдёт и спросит:
— Ты здесь?.. Я испугалась вдруг, что тебя совсем нет.
Я открываю руки, притягиваю её к себе, обнимаю крепко, а собачка лижет пятки в знак солидарности.
— Ну что ты, зай, я здесь. И никуда не подевалась. Просто бабушкам иногда надо… немножко погрустить о себе.
Лизка — уже на моих коленях, дышит в шею. Варенье намазывает на палец и облизывает, морщится:
— Ой, кислое…
— Зато настоящее, — улыбаюсь я сквозь слёзы, которых не сдержать. — Как наша ночь.
Мы сидим втроём: я, Лизка и вышедшая из темноты собачка. Пожалуй, это и была моя маленькая победа. Неслышимая, не для всех… но очень-очень настоящая.
Завтра — опять сумки, очередь, отчёты и хлеб. Но сегодня я знаю:
Можно сбежать из дома, хотя бы на чуть-чуть, и вернуться — другой. Немного светлее. Горячее внутри.
Иногда, чтобы снова стать собой, нужна всего одна ночь. Да даже полчаса… Под фонарём. С вареньем и любовью.