Ключевка встретила Тоню с Лизой проливным дождем. Их не довезли до самой деревни, водитель ехал проездом. Поэтому последние два километра пришлось добираться пешком по петляющей узкой дороге, знакомой Лизе с детства. По этой дороге она бегала в школу, в соседнюю деревню.
Дождь начался сразу, как только они вошли в Ключёвку. Пошли по знакомой и чужой одновременно улице. Немцы оставили тут такой след, что, казалось, небо зарыдало над погибшими жителями этого места.
Первым попалась заброшенная изба председателя с выбитыми стёклами. Потом ещё один дом, явно нежилой. Под стеной дождя Лиза с Антониной приблизились к своей избе. Тут дело не ограничивалось разбитыми стеклами. Немцы пытались дом поджигать, но то ли он не разгорелся, то ли бросили они эту затею. Сорванная непогодой с одной петли полуобгоревшая дверь болталась над деревянным крыльцом.
Лиза застыла, глядя на эту дверь, по лицу стекал дождь. Ее большие глаза были испуганы.
— Что, не хочешь входить? — поняла Антонина.
Лиза отрицательно покачала головой.
— Я тоже. Жутковато как-то. Но фрица там нет. Его свои забрали. Лиза, мы не можем мокнуть, надо войти.
Возле самого порога Лиза машинально широко шагнула. Она перешагнула то место, где лежал фашист. Следов на темном отсыревшем полу уже не осталось, но женщины будто видели тело, чувствовали его.
Разгромлено было все — поломана лавка, разрублен стол, занавеска на печи болталась грязным клочком. Пахло сыростью, плесенью. Зимой в выбитые окна попадал снег и сейчас изба была непригодна к проживанию. Можно, конечно, привести здесь всё в порядок, но надо ли?
Антонина поняла, что самым верным её решением было остаться в городе. В этом доме она больше жить не сможет. Если только Ваня скажет... Тогда придется.
Ваня... Когда только вошли в Ключевку, и дождь еще не успел распугать людей, Тоня заметила на приусадебном участке крайней избы Машу с мужем. Муж у Маши тоже уходил на фронт.
«Вернулся, значит! Может и Иван вернулся», — в Тоне жила эта надежда, когда подходила к своему дому. Сейчас она стала значительно меньше, но все равно была. Может, Ваня пока по соседям ночует, пока дом в порядок не приведет?
— Мама, мы что, тут останемся ночевать? — испуганным голосом спрашивала Лиза, отжимая от воды свои густые длинные волосы.
— Да нет, конечно, — вздохнула женщина. — Как тут можно остаться? Мы к тете Маше пойдем. Попросим приютить нас на ночь.
С Марией у Антонины всегда были хорошие отношения, лучше, чем с другими деревенскими. Сейчас она немного боялась людям на глаза попадаться. Кто знает, как воспримут ее появление после того, как зверствовал в деревне Матвей Григорьевич. Вероятно, люди перенесут свою ненависть на Тоню, ведь она родная дочь полицая.
Маша встретила Антонину хорошо. Всплеснула руками с радостным удивлением. Мария вообще была счастлива. Ее муж и отец ее детей вернулся с фронта, раньше всех в Ключевке. Вернулся с руками, ногами и почти без ранений. Это ли не счастье?
Рыжеволосый мужчина поздоровался с вошедшей Тоней и Лизой кивком головы. У них с Машей дети такие же рыженькие, как солнышки. Семья сидела за столом, хлебала постные щи. В деревне по-прежнему голодно, и чувствуется, что в ближайшее время легче не будет. В правлении уже обосновался новый политработник, с твердой установкой — восстанавливать сельское хозяйство. Стране нужно зерно, нужно мясо. Деревне нужно поднапрячься и дать все это. А как это сделать, когда немцы перебили половину Ключевки, когда с фронта вернулись только три человека?!!
И все равно Маша счастливая! Ее муж сидит рядом, ест щи. Женщина, по русской традиции, первым делом предложила Тоне с Лизой сесть с семьей за стол. Тоня отказалась и хозяйка увела их с Лизой в маленькую комнату.
Дом у Маши хороший. В отличие от многих деревенских изб, где всего одна большая комната, в нём отдельная спальня имеется. Рукастый мужчина — рыжеволосый муж Маши.
— Тоня, вы же вымокли насквозь. Вот переоденьтесь, — достала Маша из сундука свои вещи. — Если честно, уж и не чаяла тебя живой увидеть.
— Маша, Ваня не приходил, он не вернулся?
Мария не ответила, а Тоня по взгляду всё поняла, насупилась.
— А чего ты на меня так смотришь, жалобно? Что думаешь, погиб Ваня? Ничего подобного! Я знаю, что он жив. Он вернется, обязательно вернется! После победы времени мало прошло, мало ли куда его война занесла. Я чувствую, что Ваня жив. Я к тебе с делом. Мы с детьми решили в городе остаться, я там на заводе работаю...
— С детьми? — вскрикнула Маша. — Значит, и Степка жив? А я вижу, вы вдвоем, и боюсь спросить. Ой, как хорошо! А ты на меня не смотри. Может, и вернется Иван. Правильно ты говоришь, времени еще мало прошло. А зачем в городе хотите остаться? Возвращайся, Тоня. Ты, баба работящая, нам такие нужны. Знала бы ты, какой план деревню сделать обязали.
— Не могу я вернуться, Маша, как ты не понимаешь. Мне по деревне-то идти стыдно было, после того, что мой батя тут творил. Я сама его ненавижу, но ведь людям не докажешь. Плюнут в меня и правы будут.
— Никто в тебя не плюнет, — насупилась Маша, села на сундук. Посмотрела на переодевшуюся в ее платье Лизу. Платье было сильно велико и мешком висело на девушке.
— Лиза, ты иди там с Илюшкой поболтай, а нам с твоей маманей поговорить надо.
Лиза послушно ушла, а Маша похлопала на покрышке сундука, рядом с собой.
— Садись, Тоня.
Комната маленькая, в ней кровать да сундук. На хозяйскую кровать садиться не положено. Она красиво застелена, а взбитые подушки покрыты невесомой накидкой. Тоня примостилась на сундук, чувствуя, что разговор будет долгим.
— Никто в тебя не плюнет, — повторила Маша. — Все в Ключевке видели, как Матвей Григорьевич тебя искал. Вместе с немцами искал. Сначала они с собакой в лес ломанулись, по твоему следу. Вернулись, по домам пошли, людей допрашивали, кто что знает, куда ты могла пойти. Матвей Григорьевич сам, как пёс цепной. Много он в Ключевке людей погубил и ненависть к нему велика. Но с тобой она никак не связана, тебя деревенские считают героем. Ты смогла убить немца, твоей храбрости все завидовали. Завидовали, но повторить никто не смог. Запугали фашисты людей, начав с казни председателя и его жены, всех запугали.
— Расскажи, что потом было? — тихо спросила Тоня. — Неужели, правда, мои родители с немцами ушли?
— Родители? Мамки-то твоей нет уже. Она на краю кладбища похоронена. Старый дед Егор из жалости закопал. Он так и говорил всегда — не похоронил, а закопал. Там ни имени, ни креста, один бугорок.
— Кто ее?
— Немцы, — вздохнула Маша и замолчала.
— Ну, что мне все из тебя клещами тянуть надо! Рассказывай уже.
— Хорошо, расскажу. Когда наши стали наступать и над Ключевкой первый раз появились самолеты со звездами, немцы заволновались. Линия фронта так близко подошла, что звуки боя было слышно. Фрицы собрались тикать, полицаи, естественно, тоже в штаны наложили. Хотели с фашистами, а те их брать не пожелали. Не нужны оказались цепные псы фрицам. А Матвей Григорьевич с женой уже со всеми пожитками к правлению прибежали, думали, им место в машине выделят. Поняли, что немцы этого делать не собираются. Больше всех, почему-то, начала возмущаться твоя мама. Она вроде женщина спокойная была, но тут прямо озверела. Офицер немецкий из правления выходит, а она на него побежала с криком. Кричала что-то вроде — «как же так, мой муж пошел к вам служить, служил верно». А офицер по русски не понимал, он не понял, что за баба бежит на него с криком. Пальнул, не разобравшись. И даже после этого Матвей Григорьевич унижался перед фашистом, через жену перешагнул, можно сказать. Просил его забрать, чуть не на коленях стоял. Рядом с правлением Сонька живет, ну ты знаешь, так как она все в окно видела и слышала.
— Так забрали или нет? Взяли его немцы? — не выдержала Тоня.
— Да нет, говорю же. Как только фрицы на своих машинах и мотоциклетах начали отъезжать, Матвей Григорьевич испужался, заозирался по сторонам. Знал, что местные с ним сделают, если в Ключевке останется. Барахла они с твоей матерью набрали несколько тюков. Матвею Григорьевичу не унести было все. Схватил он один, видимо, самый ценный, и порысачил следом за фашистами, пешком по дороге. Больше мы его не видели.
— А это правда, что он беременную Олю застрелил?
— Правда, — вздыхала Маша. — А знаешь, что самое страшное? Сашка-то, ее муж, вернулся. Он считался без вести пропавшим, а оказывается был в плену. Ты не представляешь, как он выл на могиле. Вернулся, думал, у него сын родился, Оля ждет. А тут...
Ночью Тоня лежала на полу избы Маши и широко открытыми глазами смотрела в темноту. Лизу уложили на лавку, а для Тони места не нашлось. Она и на полу может поспать, и не жёсткие скрипучие половицы лишают её сна. Не может она находиться в Ключевке. Лишил её такого права отец-полицай. Она лежала, не шелохнувшись, не сомкнув глаз почти до утра.
К утру приняла решение, что надо уезжать. Она сделала, что хотела — оставила Маше их городской адрес и когда Ваня вернётся, он их найдёт. Но больше задерживаться в деревне не хочется. Не хочется и не нужно.
Утром смурная и невыспавшаяся Антонина собралась уходить. Они с Лизой переоделись в свои высохшие вещи и покинули бы дом. Ну как это сделаешь, не попрощавшись с хозяевами? А Маша с мужем ушли куда-то ни свет ни заря. Шумно в деревне, от правления слышатся крики. Может, там собрание проводится? Маша же говорила, что в деревне новый политработник.
Тоне с Лизой недолго пришлось ждать. Хозяйка дома прибежала растрепанная, взбудораженная, с большими круглыми глазами.
— Тоня, ой, что творится, что делается! Ты ведь, как чувствовала, сейчас приехала. Именно сейчас! Батю твоего поймали, к правлению привели. Сейчас его деревенские растерзают. Ой, растерзают!
— Что значит — поймали? Как поймали? — побледнела Тоня.
— Да очень просто. Не уходил, оказывается, Матвей Григорьевич далеко от деревни. Землянку себе в лесу выкопал и жил. Но голод-то не тетка! Начали деревенские замечать, что по ночам какой-то лиходей красть повадился. То куры из закрытых курятников пропадают, то бочонок капусты из погреба. В общем, устроили мужики засаду. Несколько ночей не спали, караулили. И вот, как раз, сегодня ночью заметили крадущуюся фигуру, что пришла со стороны леса. Сначала схватили, в темноте не разобравшись, кто это. А уж когда узнали... Ой, Тоня, разорвут его сейчас, на кусочки разорвут. Ты не пойдешь, не заступишься?
— Заступишься?!! Я? Пусть разрываю. Я могу только плюнуть в его сторону.
— Так иди и плюнь, — серьезно сказала Маша. — Иди, сделай это. Посмотри ему в глаза, последний раз.
Тонин взгляд на секунду застыл, потом она решительно кивнула и направилась к двери.
— Я тоже пойду, — тоненьким голосом пискнула Лиза.
— Нет, ты останешься в избе, — обрубила Антонина.
Она шла к правлению уверенным шагом, с прямой спиной и горящим взором. Отца увидела издалека. Он стоял на широком чурбане, с накинутой на шею веревкой. Второй конец веревки был привязан за толстую ветку огромного дуба, что рос сбоку от здания правления. Деревенские собирались повесить бывшего полицая. Они галдели, махали руками, возбуждённо споря, крича, обвиняя Матвея Григорьевича.
Никогда Антонина не видела своего отца таким испуганным, жалким, ничтожным. Тоня подошла, и вдруг деревенские притихли, расступились, давая ей возможность подойти вплотную. Что она и сделала. Подошла, жестко посмотрела снизу вверх на человека с петлёй на шее.
Этот человек дал ей жизнь, в его доме она жила до замужества, он кормил её, одевал. Но всё это заслонили другие воспоминания — как она стоит перед батей на коленях, как умоляет спасти Лизу. Потом он собирается отдать собственную дочь фашистам. Знал ведь, что с Антониной сделают, но выслужиться было важнее! Да что там говорить, Маша сказала, что он через собственную жену перешагнул. Через Тонину маму, с которой жил много лет, которая была предана ему все эти годы. А погибшие жители деревни, беременная Оля...
Возможно, Тоня и хотела испытать хоть каплю жалости, но не могла. Ни жалости, ни сочувствия. Сердце не видело в этом человеке родного, оно ненавидело полицая, предателя.
Матвей Григорьевич тоже увидел дочь. Он совсем не удивился. Хотя, скорее всего, и не рассчитывал, что она жива. Мужчине было не до удивлений. Он запричитал, запричитал, как баба:
— Тоня, доченька, скажи им. Не надо. Я готов ответить перед законом. Готов!
На лице бывшего полицая синяк, рубаха порвана, грудь и шея исцарапаны, на рёбрах огромные гематомы. Прежде чем накинуть верёвку на шею, деревенские здорово его отмутузили.
— Тоня! — выл мужчина. Замолви за меня слово. Я ведь батя твой, батя родный..
— Ты мне не батя, ты фашист! — громко и отчетливо, в наступившей тишине, сказала Тоня. — Что бы с тобой ни сделали, этого будет мало, за то, что ты натворил!
Деревенские молчали до тех пор, пока Тоня не высказалась, будто ждали, какой вердикт вынесет она. А тут снова загалдели, замахали руками. А по крыльцу правления метался политработник.
— Товарищи, товарищи, — кричал он, — нельзя допускать самосуд, нельзя! Этого человека будут судить по советским законам. Он ответит за все свои преступления.
— Да что ты говоришь! — взревел здоровенный парень, в котором Антонина узнала Сашку, мужа Оли. — Моей жены, значит, с дитем нет, а этот будет жить? Жить и дышать воздухом в то время, как мои в земле лежат? Не бывать этому.
— Остановитесь! — вопил политработник. — Сейчас вы совершите непоправимое и тогда уже по закону придется ответить вам.
— А я готов, готов ответить, — кричал Сашка. — Я плен прошел, ты думаешь мне страшно? Я отвечу, зная, что удавил эту гниду!
Саша выкрикнул и выбил чурбан из-под ног Матвея, бывшего полицая.