Всем привет, друзья!
Разве можно представить, что о такой судьбе почти никто не знал? Ни страна, ни миллионы её граждан, ни даже маршал А. А. Гречко, министр обороны Советского Союза. Лишь спустя годы, когда ему рассказали ему об этом человеке, он распорядился пригласить Николая Ивановича из Глухова в Москву — на одну из юбилейных встреч ветеранов. Но болезнь не позволила бывшему бойцу приехать.
Он не стремился к признанию. Та внутренняя скромность, что была в нём, перевешивала любые проявления человеческого тщеславия. Солдат, достойный славы и известности, жил незаметно, без лишних слов, в провинциальной тени — один из многих в своём тихом, полупоселковом Глухове.
Местные власти вспоминали о нём — на праздники усаживали в президиум, районная газета писала, порой и областная отмечала. Но масштаб этой судьбы выходил далеко за пределы газетной полосы.
Один этот человек мог бы рассказать о поколении, которое прошло через пекло войны. История его жизни — как срез всей эпохи.
Осколок под каской
Он лежал в густой, запылённой ржи. В небе — три облака, как три бумажных листа, плыли над ним, подхваченные горячим ветром. Он смотрел на них, закрывал глаза — и всё повторялось, будто время остановилось. Ни шума, ни стрельбы, ни крика. Даже он сам не двигался — только лежал, глядя вверх.
Так его и нашли — уже без сознания.
Доставили в полевой госпиталь. Хирург, бросив взгляд, сказал прямо:
— Не возьмусь. Не смогу.
Осколок пробил каску, вошёл в череп, но не полностью — зазубренный край торчал наружу, не позволяя снять шлем.
Когда первый госпиталь оказался бессилен, его посадили обратно в самолёт — лететь дальше, на поиски помощи. Следующей остановкой стала Полтава. И там хирурги развели руками: каску не сняли, осколок — не извлекли.
Очнулся он уже в новом полёте, на пути в Уфу. Тряска, жара, металлический скрежет фюзеляжа — и странное ощущение, будто каска, прочно вросшая в его голову, стала частью тела.
Лишь в уфимском госпитале врачи решились и сделали невозможное — освободили его голову. Но война началась для него гораздо раньше. И закончилась — намного позже.
Этот человек потерял всё, когда ещё был мальчишкой. В один час ушли из жизни отец и мать. Ещё до войны. А в саму войну он лишился последнего — сестры. С тех пор он остался один. Совсем.
Никто из его родных так и не узнал, через что ему пришлось пройти. Испытания сыпались одно за другим, как будто судьба нарочно решила проверить, где предел человеческой стойкости.
Он не искал почестей. Не стремился к наградам. Высшие ордена страны он принимал с недоумением, как будто это всё — ошибка. Даже награда от президента США не поколебало его убеждённости: он просто делал, что должен.
Такие люди редко говорят о себе. Они не ждут громких слов. Не торгуются за медали. А ведь за его плечами был бой, который можно назвать фантастическим. Особенно его финал.
Пятое ранение
Когда стало ясно: враг прорвался через понтонную переправу, которую наши не успели уничтожить, две самоходки бросились прямо туда. Сквозь стену огня они прорвались к переправе и вступили в бой.
От металла взлетали конусы воды, река клокотала, а тяжёлый металл тонул, уходя ко дну. Николай Жужома и пятеро его товарищей знали: если им удастся удержать переправу, потрепать фашистов, задержать их хоть на несколько часов — польза будет огромной. Враг не успеет закрепиться, а значит, всё наступление Красной Армии пойдёт быстрее.
Бой вспыхнул яростный и неравный. Немцы успели развернуть пулемёты — и теперь били в лоб, не давая поднять головы.
Николай был самым молодым в экипаже самоходки. Но боевое пламя уже не раз обжигало его. И тогда, когда с пробитой каской его таскали по госпиталям. И потом — вернулся на фронт, а через пару месяцев снова схлопотал пулю: в грудь и руку. Полечили недолго — и опять на передовую. А через неделю — снова ранение. В этот раз полегче: Николай даже запомнил лица санитаров, которые подхватывали его под руки у брезентовой палатки.
К моменту того боя, на понтонной переправе, у него уже было четыре ранения.
Он взял связку гранат и под прикрытием своей самоходки пополз к берегу.
У человека, ползущего прямо навстречу смерти, не стоит спрашивать, о чём он думал. Ни тогда, сразу после боя, ни через много лет, когда всё уже позади. Это не те мысли, о которых рассуждают вслух.
Он полз сквозь пыль и грохот, крепко сжимая гранаты.
Пуля задела его почти у самой черты, с которой уже можно было метнуть связку. Но он пополз дальше — и правильно сделал: рана оказалась несерьёзной, и больше в него не попали. Пули рвали землю рядом, снаряды со свистом проносились над головой — били из его же пушки. Пятеро товарищей прикрывали, как могли.
Он добрался до той черты, с которой не промахиваются.
И поднялся.
Во весь рост, под шквальным огнём. Размахнулся, всем телом метнул вперёд тяжёлую связку гранат. В тот же миг — очередь. Пули перерезали его пополам. Он упал, но успел увидеть взрыв. Комья земли, обрывки брезента, изуродованные пулемёты. Самоходки рванули к берегу — он попал точно.
Поднялась волна слабости и тошноты.
— Ах ты чёрт,
— выдохнул он и свернулся, подтянув ноги. Он вообще-то не ругался — но теперь искал в грубых словах хоть какую-то опору. Не помогло. Потерял сознание.
Самоходки, для которых он прорубил путь, с ходу пошли в ближний бой. Жёсткий, вязкий, изматывающий. Когда наступила короткая передышка, кто-то из товарищей оттащил раненого Николая в прибрежные кусты. А бой продолжался — до темноты.
Дальнейший его ход теперь уже не восстановить. Известно одно: переправу удержали до вечера. Потом подошли наши. И началось наступление. Враг не успел отойти — мы шли по пятам.
Он очнулся ночью — и понял, что жив. Было тихо. Он лежал один.
Сознание сразу подсказало: рана тяжёлая. Ноги не слушались. Но голова была ясной, не кружилась. Вспомнилось: ночью у раненых больше шансов. Если ночь безлунная, тёмная — можно дотянуть до рассвета. А при луне кровь уходит быстрее... Он поднял глаза — и тихо обрадовался: луны нет. Небо чёрное, без единой звезды.
Даже получив своё пятое, самое тяжёлое ранение, он по-прежнему верил, что пуля — это что-то ничтожное. Маленькая, крохотная. И не может она победить человека целиком. Эту стойкую, даже весёлую веру он унёс с собой с порога детдома — прямиком на фронт. И даже теперь не расставался с ней.
«Какая она — маленькая… И какой я. Ну, пусть попадёт — но ведь не может же сразу убить всего меня!» — думал он.
Он отключился внезапно. Долго. Без боли, без мысли — как будто упал в чёрную яму.
Герой Советского Союза. Посмертно
Когда сослуживцы вернулись, его уже не было. По дороге вперёд продвигались другие части, и именно их санитары подобрали его с поля боя.
Сознание к нему вернулось нескоро. Когда он наконец открыл глаза, вокруг был совсем иной мир — ташкентский госпиталь.
Свет пробивался через окна, и в воздухе висел терпкий запах саксаула. На дворе, в любое время дня и ночи, двое пожилых узбеков варили чай — на том же саксауле — и, прихлёбывая, смотрели на окна. Стоило кому-то из раненых показаться, как они приветствовали его жестом — ладонь к сердцу и лёгкая улыбка.
Поначалу казалось, что это совсем другая жизнь. Но прошло два-три дня — и иллюзия исчезла. Мир за этими стенами оказался даже суровей, чем передовая: там были живые, сильные, целые. А здесь — изломанные тела, по двадцать, по тридцать, по семьдесят человек в одной палате, во дворе, за столами, в окружении тополей, как на одном общем рубеже.
Здесь царила тишина — вроде бы благословение, но когда по ночам раздавались стоны, тишина превращалась в пытку. Лучше бы снова гром и взрывы.
Однажды к нему подошёл врач. Без слов развернул плакат:
— Это вы?
На снимке — он. Лицо чумазое, рядом самоходка и товарищи на привале.
— Похож,
— медленно проговорил Николай.
— Да, вроде бы я.
– Видите, что здесь написано?
– спросил врач, кивнув на снимок.
Он пробежал глазами по строкам рядом с фотографией. Там сообщалось, что Жужома Николай Иванович погиб смертью храбрых и удостоен звания Героя Советского Союза. Посмертно.
Николай перечитал надпись, и в голове его словно застучал внутренний счётчик – имя, номер части, место боя… Всё совпадало. Кроме главного: он ведь жив. Оглядел врача и тихо подтвердил:
– Да, выходит, это я.
После госпиталя в Ташкенте его, как и многих выздоравливающих, попытались оставить инструктором в училище.
– Вам есть чем делиться с молодыми,
– убеждали его.
– На передовой вы уже своё сделали.
Но те, кому так говорили, уходили обратно – к своим, на линию огня. В тылу задерживались только те, кого не просили остаться.
Он курил терпкий местный табак, читал боевые сводки и думал. Казался взрослым, испытанным человеком. Но всё это – в двадцать лет.
Позже его вновь отправили в действующую армию. И...
Очередное ранение
Каждый путь на фронт открывал перед ним картины опалённой страны: исковерканные станции, пепелища деревень, дети – всюду дети, несмотря ни на что. Он смотрел на них и вспоминал своё детдомовское детство. Вспоминал друзей. И каждый раз удивлялся: столько нас ушло на фронт, неужели ни с кем не встретится? Вот она, война.
На этот раз он добрался до своей части на удивление быстро — по меркам фронта это была почти мгновенная встреча. Нашёл и товарищей, правда, не всех: многих уже не было — остались где-то там, за горизонтом, в прошлых боях. Он вдохнул знакомую горечь махорки, влажный воздух блиндажа, пропитанный сыростью и тревогой, и вновь включился в привычную подготовку — впереди было большое наступление. Ни Ташкента, ни дорог, ни воспоминаний — всё это словно стёрлось.
Прошлое никогда его особенно не тянуло. А после пятого ранения и вовсе хотелось забыть обо всём, что было «до». Важнее было то, что нужно сделать сегодня. Или, в крайнем случае, завтра.
Жизнь шла своим чередом.
Перед атакой — всё как всегда: длинный, сырой окоп, тесно, справа бормочет кто-то сквозь зубы, чертыхаясь на то, что не успел докурить последнюю самокрутку. «Мог бы — но не дали... А теперь сиди, жди, как дурак», — ворчал он. Ждать без дела — худшее, что есть на войне. А уж в дождь — и вовсе ад. Глина ползла по стенкам вниз — медленно, вязко, словно сама война. Время тянулось так же тяжело.
Когда прозвучал сигнал, они выскочили из полузатопленного окопа в полный рост — и вперёд, в грязь, по холмам и кочкам. Николай сразу понял: тело ослабло, дыхания не хватает, ноги ватные. Дождь, ветер, вязкий воздух — всё мешало. Сердце билось глухо, будто гиря. Но он не отставал. Когда заголосили пули и началась стрельба, он будто вышел из оцепенения — тело вспомнило, как нужно воевать. Слабость ушла. Он бежал, стрелял, как все. Бой был тяжёлый, затяжной. Но усталости он уже не чувствовал.
Он уже забыл про слабость и давящую тяжесть в груди. Всё ушло, будто и не было — до тех пор, пока пуля не сбила его с ног. Он рухнул на колени прямо в грязь, инерцией ударился лицом в ледяную воду, набравшуюся в воронке. Неудача — как из ведра.
И снова
Лечение не затянулось, вокруг говорили о том же, что и раньше, и путь обратно был слишком знаком, чтобы казаться чем-то новым. Через два месяца — новое ранение. И опять дождь. Это он запомнил особенно отчётливо.
Когда его зацепило, его вытягивали на чём-то вроде брезента.
Грязь под ним вязла, будто втягивала. Он ощущал её не только спиной — временами, когда носилки наклонялись, его голова касалась этой холодной слякоти. Кто вёл — не видел, тянули головой вперёд. Сзади слышались чавкающие шаги — тяжёлые сапоги с трудом вырывались из липкой топи.
Сознание отключалось. Он падал куда-то в темноту, где уже не было ни боли, ни грязи.
Потом — снова возвращение. Всё понимал заново: он ранен, его волокут по полю.
Госпиталь оказался большим, шумным, с потоком таких же, как он. Врачи не церемонились, работали быстро. И Николай сразу подумал: вот здесь — проще будет вернуться обратно. В таких местах раны не разглядывают под микроскопом, сердце не проверяют подолгу.
Так и случилось.
Отъезд был назначен на утро, и настроение у него было почти лёгким. Осталось одно — выспаться напоследок. Всё-таки последняя ночь на чистых простынях.
Поспать он так и не смог. Перед сном его догнало письмо — долгое время плутало где-то в пути и наконец-то настигло. Писал знакомый из Донецка: сообщал, что сестры больше нет, умерла. В письме были слова утешения — мол, ничего не поделаешь.
Этой новостью он прожил всю ночь. Сестра оставалась единственным родным после смерти отца и матери. Теперь — никого. Только те, кого развела и свела обратно война. Фронтовые товарищи, знакомые по разным окопам, да Родина. Её и пошёл снова защищать.
И ещё: восьмое и девятое
Николая приняли в партию. Он и не догадывался, что за каждым его шагом следили и отмечали в донесениях. А записи велись — сухие, официальные, но беспощадно точные:
«16.2.43. При штурме Дохновки — пять уничтоженных огневых точек»;
«21.2.43. Во встречном бою с танками — уничтожено взводом пять солдат и офицеров противника... подбито два танка, уничтожено 63 немца»;
«22.2.43. Отбивал атаку батальона — 48 врагов на его личном счёту...»
Он мчался по опушке, когда автоматная очередь срезала его чисто, почти как по линейке. И подумал тогда, с изумлением — будто впервые, а не в восьмой раз.
Светлый день, солнце, и зелень такая яркая — деревья, трава, кусты. Его вывернуло — не от боли, а будто бы от этой плотной, земной зелени. В госпитале он говорил: как только вспомню тот цвет — всё внутри выворачивает.
На передовой не осталось ни одного из тех, с кем он начинал. Вернувшись, он сразу влился в новую боевую семью. О ранах молчал. Он снова воевал.
— Вот это встреча, — сказал хирург, вглядываясь в лицо раненного. — Узнаю тебя!
Николай лежал, тяжело дыша. Это было девятое ранение. Он не вспомнил врача — всё стёрлось.
Лечился долго. Но как только встал на ноги — снова в бой. Всё так же привычно, без пафоса.
Встреча с американцами
Пять тяжёлых контузий — и снова в бой. Госпитали у передовой не пугали: рядом всё тот же фронт, канонада, знакомые лица. Там было проще.
Он командовал СУ-76. В бою становился спокойным, собранным. Боль словно исчезала. Он будто отключался от себя — и действовал, как машина. Солдат, который не ощущал своего величия.
Шестая контузия не стала последней. Он снова поднялся.
Это было уже в Европе.
В нескольких сотнях километров от своих частей, в лесу, в окружении немецких войск, оказалась группа американцев. Отрезанные, без припасов, без связи. Не было сомнений, что дни американцев сочтены.
Советское командование решило помочь, откликнувшись на просьбу американцев. К союзникам выдвинулся танковый десант.
Получая указания по рации, медленно приближались к цели. Накануне рассвета десантникам удалось взять в плен одного немца. Тот подтвердил: в лесу, примерно в двадцати километрах, находятся люди — судя по всему, американцы. Их охраняют войска вермахта.
Неожиданно наша группа наткнулась на немецкие танки, стоявшие рядом с домами.
В одном из домов горел яркий свет, окно было широко раскрыто. Внутри — пьяные гитлеровцы, полураздетые, играли в карты. Часовые были сняты, а бросок гранат в окно сразу изменил ход событий.
Выйдя из боя, они нашли истощённых американцев.
Оборванные и скованные недоверием, они прятались за деревьями или лежали без сил на земле.
После трудных переговоров американцы бросились в объятия освободителей. Жужома протянул им папиросы — те рвали их на мелкие кусочки, а хлеб крошили. Он смотрел и удивлялся устроенной американцами свалке. Он понимал, что это люди, лишённые всякой надежды, но всё же. И хотя подробности операции стёрлись из памяти, радость спасённых он запомнил навсегда — особенно, когда они поняли, что перед ними русские.
Группу выводили под постоянным огнём, с потерями. Марш был тяжёлым. Наши лётчики сбрасывали припасы, а когда появилась возможность, американцы приземлялись рядом, забирали своих и переправляли в безопасные места.
Он помнит всё это ясно. И последний момент — как взрыв перевернул танк, и его возвращали на гусеницы тросом. И тот светлый вечер, полный оглушительного взрыва и света в глазах. Потом — резкий переход к новой реальности: стены палаты и характерный запах йода, знакомый как порох.
Встреча со столицей
Его вновь оторвали от фронта. Но он снова стремился ринуться в гущу событий, в бой.
Он оказался глубоко в тылу, там, где недавно была передовая. Именно здесь его ставили на ноги в десятый раз.
Период выздоровления совпал с новым награждением.
После выписки из госпиталя его отправили в Москву. Он думал, что там формируют новые подразделения из таких, как он — бойцов с разных фронтов, недавно вышедших из госпиталей. Он рассчитывал, что на сборы уйдёт немного времени. Однако вскоре выяснилось, что его вызвали в столицу именно для вручения награды.
Орден Красной Звезды (второй по счёту) ему лично вручил Михаил Иванович Калинин. Николай давно привык к суровым будням фронта — чередованию подвигов и потерь, где исчезали друзья, а сознание его становилось обессиленным. Ему было трудно понять, как оценить свои действия, ведь он был просто солдатом, воспитанным в жёстких боях за свободу. Для него его подвиги казались естественной обязанностью, а награды — странным признанием обычного фронтового долга.
Он не помнит, как отвечал на поздравления Калинина. Но вскоре услышал свою фамилию ещё раз — представитель американского командования вручал ему орден Серебряной Звезды за спасение солдат союзников.
В удостоверении было написано: «Каждому, кто увидит эту награду — приветствовать! …Президент США, согласно решению конгресса, наградил Серебряной Звездой Николая Ивановича Жужому (СССР) за проявленную в бою храбрость».
Он бродил по вечерней Москве, заглядывал в незнакомые переулки и тихие дворы, внимательно наблюдал за прохожими, останавливался у памятников. «Прошло немало времени, — думал он, подходя к Красной площади, — а кажется, будто только вчера здесь шли. Да что там... Сегодня как будто шли!».
Стоя у Красной площади, рядом со спуском к Манежу, он вспомнил, как в 41-м, 7 ноября, они маршировали на параде, а потом, как все участники, отправились на фронт. Эти воспоминания вызвали поток других: возвращения из госпиталей, новые отправки на фронт. «Зря я тогда в Москву поехал, не разобравшись в ситуации, — говорил он себе. — Уже бы давно был на линии фронта, уже бы воевал».
Одиннадцатый раз
Он вновь оказался на передовой — без колебаний, словно не покидал её. Продвигаясь по венгерской земле, через перестрелки и сражения, он шёл вперёд вместе с остальными. Именно здесь, в Венгрии, его в седьмой раз накрыла контузия. Мощно. С размаху. Сознание мерцало, в голове звенело только одно: «Только бы не в тыл». Но эвакуации не случилось — его привели в чувство прямо под рёв боёв. Контузия — это не ранение. Терпи.
Последний бой он принял в горах Югославии. Память держит это сражение в мельчайших деталях: гарь, рваное пламя, силуэты на каменистом склоне. Всё ясно, будто сквозь очищенное стекло: корни деревьев под ногами, глаза друзей рядом, лицо врага напротив. Он и сейчас мог бы начертить путь их прорыва — как шли, как сражались, как рядом, в пешем строю, непонятно откуда, оказывались лётчики и танкисты. В рукопашной, в самый адский час, пуля ударила в упор. В тот миг он впервые ощутил её настоящую силу — не просто боль, а предчувствие конца. «Вот это влип...» — только и успел прошептать, прежде чем рухнуть в пыль, выронив автомат.
Это было его одиннадцатое и, как выяснилось, последнее ранение.
После операции и восстановления в гулком и дымящемся Белграде его вызвали в штаб, где он получил очередную награду — высшую югославскую медаль.
И в День Победы старшина Николай Иванович Жужома вновь взял в руки оружие. Вместе с друзьями и товарищами, прошедшими через все ужасы фронтов, он стрелял в небо освобождённой Чехословакии из ППШ. После этого он бросил автомат на молодую траву — теперь руки должны были заняться мирными делами, которые ждала его Родина.
Прошли годы. За всё это время от него никто не услышал ни единой просьбы. Не было ни требований, ни нескромности, ни гордыни — качеств, которые, увы, не редкость среди многих.
Он всегда помогал тем, кто нуждался в поддержке, и не допускал, чтобы правда была обижена.
В Глухове его знали, уважали и любили. Он возглавлял профсоюз маленького местного предприятия.
Единственному испытанию он так и не смог привыкнуть — процедуре награждения. Накануне Дня Победы легендарный Алексей Петрович Маресьев прикрепил к его тяжёлому кителю, увешанному семью орденами и шестнадцатью медалями, Почётный знак от Советского комитета ветеранов.
На сцене клуба он стоял — средний по росту, аккуратный, хрупкий, с белыми волосами, смущённый и совсем не похожий на боевого солдата. Но и не должен был — ведь война давно осталась позади, когда они были молодыми и стали воинами не по своей воле, а потому что страна была в огне.
Публикация подготовлена на основе материала Николая Бочарова, опубликованного в журнале «Родина»
★ ★ ★
ПАМЯТЬ ЖИВА, ПОКА ПОМНЯТ ЖИВЫЕ...
СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ!
~~~
Ваше внимание — уже большая поддержка. Но если захотите помочь чуть больше — нажмите «Поддержать» в канале или под статьёй. От души спасибо каждому!