Катя впервые заметила его в начале февраля.
Она сидела на кухне с кружкой горячего чая, завернувшись в плед, и смотрела в окно, как снег сползает с козырька балкона. В доме напротив, в точно таком же сером фасаде, как её, кто-то стоял на лоджии с чашкой в руках. В темноте видно было только очертание фигуры, приглушённый свет настольной лампы за спиной.
Она отвернулась. Потом снова взглянула — он стоял всё так же.
На следующий вечер — снова. В то же самое время. И через день — тоже.
Катя стала специально заваривать чай к восьми. Выходила на балкон, садилась на плетёный табурет и делала вид, что читает. Иногда действительно читала. Иногда просто сидела. Иногда включала лампу. Он делал то же самое — будто между ними был невидимый ритуал: включить свет — как сказать «я здесь».
Катя жила одна уже почти год. Расставание было тяжёлым: не из-за измены, не из-за предательства — просто пустота. Молчание в отношениях, когда вроде бы рядом человек, а на самом деле — только мебель переставляешь друг мимо друга. Слишком много надежд, слишком мало понимания. Он ушёл первым. Катя не остановила. Только потом поняла, как холодно стало.
Теперь у неё было две кошки. Точнее, была одна — Васька. Вторая, старая, умерла осенью. И это почему-то ранило сильнее, чем расставание. Возможно, потому что кошки не обещают. Просто тихо живут рядом.
Работа у Кати была на удалёнке — редактор, тексты, авторы, дедлайны. Всё в экране. Говорила она по сути только с курьером и мамой по телефону. И вдруг — этот мужчина. Балкон напротив. Без слов, но как будто с пониманием.
На пятый вечер он поднял руку. Просто так, чуть-чуть, будто поздоровался. Катя растерялась. Потом подняла кружку, как тост. И — улыбнулась. Он не улыбнулся в ответ. Но кивнул.
Они начали общаться. Без слов.
Катя написала на листке маркером:
«Что пьете?»
И приклеила к стеклу.
На следующий вечер он прикрепил на стекло А4:
«Чай. С мёдом»
Катя смеялась вслух. Он видел — кивнул. Потом она вырезала из картона смешную рожицу. Он нарисовал на стекле маркером снежинку.
Обменивались знаками. Намёками. Молчанием.
Однажды Васька сбила кружку. Катя металась по квартире с веником, ссорилась сама с собой. Не успела выйти на балкон в привычное время. Только в десять, в растянутом свитере, мокрыми волосами и усталым лицом. Он уже был там. Смотрел. В руке — фонарик. Он моргнул им два раза. Как в детстве.
Она тоже нашла фонарик. Ответила. Такой у них был язык. Придуманный. Без слов. Но понятный.
Катя не знала, как его зовут. Не знала, в какой он квартире. Только — этаж: пятый. Как у неё. Только напротив.
Иногда хотела спуститься, выйти на улицу, перейти дорогу и просто: «Привет. Мы с вами разговариваем фонариками. Может, пора уже поговорить ртом?» Но не решалась. Не потому что стеснялась. Просто... боялась разрушить.
Пока всё было красиво. Чисто. Молча. Без фальши.
В один из вечеров она не вышла на балкон. У Васьки начались проблемы — тошнило, скреблась, дышала странно. Катя в панике мчалась по ветеринарам, потом ночевала на полу с кошкой на груди. Дома упала на кровать, уткнулась в подушку, не раздеваясь, и впервые за долгое время разрыдалась по-настоящему. Не от одиночества. От бессилия.
На третий вечер её молчания кто-то постучал в дверь. Катя, в растянутом свитере и со слипшимися волосами, посмотрела в глазок.
Мужчина. Высокий, в тёмной куртке. В руке — термос и бумажный пакет. Она не открыла сразу. Сердце стучало.
— Простите. Я... с балкона напротив. Вы не включали свет два вечера. Я… волновался, — услышала она тихий голос.
Катя открыла дверь. И впервые за всё это время — услышала, как он звучит. Он смотрел неуверенно, но не пугливо. Словно знал, что может быть послан. Но пришёл.
Она заплакала. И прошептала:
— Умерла кошка.
Он ничего не сказал. Только кивнул и протянул термос.
Катя провела его на кухню. Пахло лекарствами, влажной шерстью, и чем-то тёплым — чёрствым хлебом в тостере, валерьянкой на пледе, запоздалыми слезами.
Он поставил термос на стол, аккуратно снял рюкзак и достал бумажный пакет.
— Тут... плюшки. Свежие. В пекарне у метро. И ромашка в пакетиках. На всякий случай.
Катя молча кивнула. Села, опершись локтями на стол. Её голос был хриплым от молчания и недосыпа:
— Я ведь даже не знаю, как вас зовут.
— Вадим, — отозвался он.
— Катя.
Он кивнул. Они обменялись короткими взглядами — не новыми, а продолжением всех тех, что были через стекло, через свет, через мелкие вечерние ритуалы.
Они пили ромашку. Молча. Без фонариков, без записок.
Катя рассказала про кошку — не с драмой, просто с усталой теплотой. Как она жила у неё десять лет, как она выбрала её на рынке, как спала у неё под боком, когда Катя болела после расставания. Как ушла — тихо, ночью, пока Катя дремала на полу.
Вадим слушал внимательно. Не перебивал. Лишь однажды протянул руку и тронул запястье — лёгкое прикосновение, будто фиксируя: я здесь, я слышу.
Потом она спросила:
— А вы чем занимаетесь? Кроме... фонариков.
— Архитектор. Домашние проекты. Старые здания. Я… люблю, когда в старом что-то остаётся живым. Понимаете?
— Наверное, да, — улыбнулась она. — Я тоже не выбрасываю старые книжки. Даже если порваны.
Он кивнул. И снова замолчал. В какой-то момент Катя встала, пошла к балконной двери и приоткрыла её.
— Тут я тебя впервые увидела, — сказала она тихо. — Или ты меня. Неважно. Просто... я всё думала, что это случайность.
— Нет, — отозвался он.
— Что — нет?
— Не случайность. Я увидел, что ты ставишь лампу. Каждую ночь. Это как... маяк. Было ощущение, что кто-то есть. Живой. Не чужой.
— Я тоже так думала, — прошептала она. — Но это казалось глупо. Романтика у окон, записки, свет... Мы же взрослые. А потом — оказалось, что это единственное настоящее, что было за последние годы.
Он подошёл ближе. И не касаясь, просто встал рядом.
— Ты боялась, что если мы заговорим — всё исчезнет?
— Очень. Слишком красиво было в молчании.
— А теперь?
Она повернулась к нему. В первый раз — вплотную. Их дыхание перемешалось. Не как в кино, не с дрожью, а просто — по-человечески.
— А теперь — всё ещё красиво.
Он не поцеловал её. Только обнял. Осторожно, с паузой — как будто спрашивал без слов: можно? Она кивнула — в его грудь. И осталась так, с его руками на своих плечах, с чувством, будто вернулась туда, где не нужно притворяться сильной.
Он ушёл поздно. Без лишних слов. Катя проводила до двери и, когда она закрылась, села на пол. Легко дышалось. Легко плакалось.
На утро она впервые за долгое время проснулась с мыслью: буду включать лампу не потому что надо, а потому что хочется, чтобы он знал — я дома. А через день на её балконе появился новый кот — кто-то подбросил. Рыжий, ушастый, нахальный. Она назвала его… Светик.
— В честь лампы, — объяснила она Вадиму, когда он зашёл с утренним кофе.
Он кивнул.
— Хорошее имя. Я ведь тоже стал ждать этого света.
Катя не спешила называть Вадима своим мужчиной. Как и он — не звал её «девушкой» или «парой». Это было бы слишком просто для того, что между ними происходило. У них по-прежнему оставалось своё расписание, свои балконы, свои книги и тишина.
Но теперь — была ещё и «лампа». Оба знали: если она включена — человек дома. Готов к разговору, или, наоборот, хочет просто знать, что другой рядом.
Светик, рыжий нахал, моментально оккупировал оба подоконника. Он ждал Вадима, узнавал его шаги, прыгал на руки, если тот приносил еду. Иногда Вадим забирал кота к себе «на выходные», иногда — Катя приносила ему его миску и расческу.
— Похоже, у нас теперь совместная опека, — смеялась она.
— Получается, да. Раз в неделю — приём у папы.
— А по праздникам котик будет жить с матерью!
Смеялись оба. Легко. Без скованности.
Они не жили вместе. Хотя Вадим приносил зубную щётку и мог остаться ночевать. Катя научилась не пугаться его молчаливых утренних чаёв и не обижаться, если он уходил, не сказав, куда.
— Я просто иду дышать, — объяснял он. — Иногда мне нужно… подвиснуть в пространстве. Я же черчу дома. Могу весь день молчать. Не потому что что-то случилось, а потому что молчу.
Катя кивала. Понимала. Её молчание было другим — у неё оно шло от пережитого. Но она тоже не любила объясняться, когда не хотела.
— Мы, наверное, ужасны, — говорила она, лёжа у него под боком. — Ни сюсюканья, ни ежедневных «где ты», ни поцелуев в сторис.
— А ты хочешь?
— Нет. Но иногда боюсь, что нам только кажется, будто мы вместе. Что это балконный мираж.
Он тогда впервые посмотрел на неё так, будто отмерял слова внутри себя по миллиметру.
— Катя. Ты думаешь, если люди говорят много и громко — это значит, что они рядом?
— Не всегда…
— Мы с тобой делаем больше, чем многие пары. Просто... мы это делаем в тишине.
— В какой?
— В той, где слышно, как дышит другой человек. И этого — достаточно.
Через полгода Вадиму предложили проект в другом городе. Полгода работы на месте. Возможно, потом — переезд.
Катя ничего не сказала, когда он пришёл и положил на стол бумагу с деталями.
— Я не уезжаю насовсем, — сказал он. — И не прошу ничего. Просто… мне важно, чтобы ты знала.
— Ты хочешь, чтобы я тебя ждала?
— Нет, — тихо сказал он. — Но я хочу, чтобы ты продолжала включать свет. Даже если меня не будет рядом.
Он уехал в начале сентября. Светик остался с Катей. Балкон по вечерам светился — не всегда, но чаще всего. Иногда она ставила на подоконник чашку, как раньше. Иногда рисовала фломастером на стекле смешные рожицы.
Иногда сидела в темноте.
Он писал ей коротко, редко. Но в этих сообщениях был тот же голос:
«Сегодня мост доделал. Ты бы оценила. Он как ты — лёгкий и упрямый одновременно».
«Рисовал план. Вышел криво — как наши отношения. Но крепко держится».
Она писала тоже коротко:
«Светик снова сбросил кружку. Ты приучил его к кофейным сливкам».
«Я всё ещё включаю лампу. Не ради ритуала. Ради себя».
Через четыре месяца он вернулся. Без предупреждения. С чемоданом и новой настольной лампой.
— А старую?
— Оставил в том городе. Она теперь их свет. А этот — твой.
Катя поставила лампу на кухне. Включила. Свет был чуть жёлтым, мягким. Он отражался в окне. И в соседнем доме, напротив, на пятом этаже — тоже загорелась лампа.
На всякий случай.
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Сначала было предательство", Маша Семенова ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***