Конечно, Алёшка любил лето. Летом был луг, Митька Шмель, лето наливало его особенной жаркой силой. И девки ходили, светили плечами, коленками загорелыми, пьяные от солнца, от запахов идущей в рост зелени и послегрозового острого воздуха. Птицы пели и жужжали пчелы. Все говорило о молодости, о бессмертии мира.
Но любил Алешка и зиму. Ничего, что маловато солнца. Зато какие прозрачные высокие ночи , когда каждая звезда лежит в небе отдельно, в своем бархатном футляре, и бродит между ними яркая праздничная луна.
Пусть и закутаны девки по морозу, одни глаза и видно. Зато, что за глаза. Была бы у Алешки душа, отдал бы за один взгляд таких зимних, ярких глаз, с инием опушенными ресницами.
И танцы в клубе. И Елка. И Архип, цепляющий к трактору здоровенные дровни , полные парнями с гармошкой, девками с песнями, и прущий по целине. Нет, зима тоже хорошее время.
Об этом и думал Алешка, сидя в натопленной избе, ждал, когда самовар закипит. И решал, куда бы вечером податься?
Без стука в избу ввалился Федотыч. Валенки, еще в сенях видно обстучал, но все одно - снегу на них было немало.
- Здорово, Буян, наслежу тебе маленько.
- Да ладно. Ты чего?
- Помощь твоя нужна. Крестника своего помнишь?
- Какого крестника?
- Ну, Кашкина.
- А, медвежонка..
Три года назад нашел Алешка в лесу медвежонка потерявшегося, малого совсем, мать куда делась, даже лешие вызнать не смогли.
Так он тогда к Алешке привязался, что почитай каждый день пришлось ему в лес топать, кормить подкидыша с соски сначала, а потом из миски кашей. Так и прозвал он его Кашкин. Прилипло имечко.
Федотыч тем временем продолжал:
- Это три года назад он медвежонком был. А сейчас такая здоровенная скотина вымахала...
- Так чего? Спит он поди.
- А вот хрена он спит! Сегодня ночью вылез из берлоги и давай по лесу блукать. Я на подмогу с горелого леса Петровича покликал. Вдвоем мы его в бурелом загнали. Но спать ложиться - он ни в какую. И рассказывает какую-то хрень, не поймешь ничего. Сельпо грозит подломить. Голодный.
- Ладно,- сказал Алешка: ты, Федотыч иди пока, а я враз, оденусь только.
- Где новый бурелом знаешь?
- А то. Приду сейчас. Иди, Петрович один там.
До нового бурелома Алешка дошел, хоть и по колено в снегу, но быстро. Двое леших со здоровенными жердинами стояли возле завала стволов и кустарника помятого.
Где-то в глубине бурелома порыкивал медведь. Федотыч басом рычал ему в ответ.
- Ты переводи, - попросил Алешка: я половины не понимаю.
- Так спал хорошо, - ревел Кашкин : повернулся на другой бок, со стенки по башке вот такая каменюка. И ты бы проснулся. Больно. И сон перебил.
- Так. Давай Кашкин по-хорошему. Мы с Петровичем добрую тебе берлогу нашли, чуть углубили. Там заснешь, как у мамки под пузом.
- Я шатун. Голодный я. Не засну теперь.
- Слышь, еще и суток не минуло, а он уже шатун. Видали мы таких шатунов. Алешка скажи ему, я переведу.
- Кашкин, - позвал Буян: забыл как мне ногу обнимал? В коленку тыкался, соску выпрашивал? Веди себя правильно. Смотри сколько народу взбутетенил. Покормим тебя и спать ложись. Есть чем его покормить-то ?
- Есть. Коробка вафель и коробка пряников возле новой берлоги дожидаются. Нажрешься.
Кашкин задумался.
- А вафли, поди, лимонные? - уже тише рыкнул он.
- Артек.
- Артек это хорошо. Артек вкусно. Согласный я.
- А ты вообще откуда знаешь: Артек, Лимонные? Так вот кто год назад по осени сельпо обнес. То участковый и не нашел никого, хотя месяц землю носом рыл. Ворюга ты, Кашкин.
- Тот год рыбы мало было в озере, и ягода не уродилась, как было спать ложиться?
- Пришел бы, придумали что-нибудь. В общем пошли, ужинать и спать.
- Согласный я. - Опять рыкнул Кашкин и поплелся, увязая в снегу, за Федотычем.
Алешка усмехнулся, слушая разговор этот, и, попрощавшись с лешими, по своему следу наладился домой. Озяб он. Мороз к ночи крепкий заворачивал.
2.
Утром Алешка чистил снег возле дома. Ленив он был на работу, но утро такое светлое выдалось морозное. Дышалось, как в первый раз. Лопата, короче, сама в руки прыгнула. Прочистил до калитки.
По улице девка шла в полушубке коротеньком, расшитом, валенками по снегу поскрипывала. Алешка смотрел - признать не мог. Кто такая?
Остановилась у его калитки. Шарф с лица чуть приспустила:
- Здравствуй, Алешка.
Мать честная, Анька Зубарева. Ведь вот соплюха совсем год назад была, в город уехала, в педтехникум. А тут деваха- все отдай, и мало.
- Ты ли, Анька?
- Я, Алеша. Не признал?
- Да где ж признать? Невеста.
Анька и так-то по морозу румяная была, а тут ее вообще в снегириный цвет кинуло.
- А ты, Алеша, живешь как?
- Да как жил, так и живу. Видишь же.
- Да вижу. - Потеребила варежку, нос потерла. Холодно стоять.
- Танцы сегодня в клубе , придёшь?
Алешка и думал- то недолго:
- Отчего ж? Приду. А ты куда спозаранку?
- Да за хлебом. Побегу я, холодно.
- Беги, Аня, беги.
Пошла, оглянулась все же. Алешка у калитки стоял, на лопату опирался. Улыбка на солнце так и играла.
Домой вернулся. Только за стол сел, чайку горячего хлопнуть, ввалился Федотыч.
Алешка аж со стула привстал:
- Что, Кашкин опять?
- Да нет. Другое тут.
- Ты шел деревней, глаза-то хоть отводил?
- Да не маленький, поди?
- Так что там у тебя? Садись, чаю налью.
- С вареньем?
- Ты, как Кашкин прямо. И варенье есть. Садись.
Леший скинул шапку на пол, расстегнул тулуп свой дремучий, неизвестно когда и из кого пошитый, налил чай в блюдце, варенья черпанул малинового. Отпил. Блюдце поставил.
- В общем, я че пришел, интересно мне стало, что там у Кашкина в старой берлоге за каменюка? Сходил по свету.
- Ну?
- Ну и вот.- Федотыч вытянул из-за пазухи длинный, желтый кирпич с замысловатым клеймом.
- Во!
- И я говорю Во. Ты на дату глянь.
Тут нужно сказать, что у нечистых ни язык, ни алфавит не менялся никогда. Как с ледникового периода, а может и раньше, пошло, так и по сей день. Новые слова появлялись, конечно, но вливались в язык потихоньку, свое местечко находили в нем, обживались. А грамоте каждого нечистого, как только вылуплялся, печальник обучал.
Алешка глянул на дату. В общем, если по людскому считать, 1500 год примерно. До нашей эры.
- Откуда он там?
- Так я ковырнул, там стена и кладка вниз идет.
- Надо посмотреть.
- Вот и сходи. У меня делов еще... Только это, веревку возьми на всякий случай, вдруг глубоко там.
- Возьму. И фонарик. У меня батарейки новые.
- Молодец. Хозяйственный. Ну за чай спасибо, почапал я. А ты когда пойдёшь то?
- Да сейчас и пойду. Вечером танцы в клубе.
- Да, танцы это...- Федотыч подмигнул Буяну, и, как-то вздрогнув, повел плечами, вроде бы и не сделал ничего, а будто станцевал.
- Даешь, Федотыч.
- Да уж, когда- то. В общем пошел я.
- Ага, давай.
3.
Раскопав саперной лопаткой глинистый слой под корнями поваленой березы, Алешка обнажил большой участок кладки из желтого кирпича, уходящей глубже.
Посветил фонариком в дыру, откуда выпал кирпич, ничего, темнота. Резонно решив, что коли один кирпич выпал, можно и всю стену расшатать, навалился Алешка плечом, толкнул раз, два, да с третьего раза подалась стена, пошли кирпичи сыпаться внутрь, биться там обо что-то невидимое. Дыра здоровая получилась. Как раз Алешке пролезть. Теперь туда и свет проник, Буян еще фонариком подсветил. Лестница из того же кирпича, винтовая, без перил, вниз уходит. Перешагивая через кирпичи, стал спускаться.
Спускался долго. Или показалось так. А внизу проход широкий, полукруглый, и фонарик не нужен уже. Откуда-то с потолка свет неяркий, рассеянный.
Пошел Алешка потихоньку, останавливался часто. Стены разглядывал. Было посмотреть на что. Картины выпуклые( слова "барельеф" Алешка не знал), все из древней жизни.
Вот леший, но огромный, вровень с мачтовой сосной, орет что-то. Борода густющая, в руках дубина.
Вот кикиморы водяного слушают, пальцем тычет он куда-то через плечо, а у самого вместо ног ласты, как у моржа. А дальше уже из греческой жизни, сатир на пне, и вокруг молодые кентавры, а за кустами то-ли наяды, то ли дриады, но и сквозь кусты рассмотрел Алешка - хороши девки.
Вот жертвенник с большим полумесяцем и горящим светильником. Какой-то бородатый перед ним барану горло режет, а вокруг люди на коленях, в штанах холщовых, в косоворотках.
Много было всего на стенах. И, словно бы, жили картины, двигались, лиц выражение менялось. Дивился Алешка, думал: "Что это за место? Куда я попал?"
Тут послышался негромкий, но отчетливый перестук копыт по каменному полу. Буян остановился возле барельефа с птицей Алконост на пустынном пляже. Чудное девичье лицо птицы было печально. Алешка вздохнул.
Из бокового туннеля, метрах в десяти от Буяна показался ослик. Маленький совсем, размером со среднюю собаку. Когда подошел ближе, Алешка увидел на спине у него толстую откормленную мышь.
Ослик тоже был незаморенный. Шерсть аж лоснилась, гривка вычесана, а на груди, на цепочке висел серебряный полумесяц. Такой же полумесяц висел на груди у мыши, только размером поменьше.
Ослик встал. Мышь запищала что-то быстро, но членораздельно. Алешка понял только, что интонация вопросительная, и еще разобрал слово "храм".
- Ты по-людски можешь? - спросил он: я тебя что-то понимаю плохо. Ослик вдруг заорал оглушительно, задрав морду. Буян вздрогнул. И эхо пошло гулять лабиринтом. Вроде ближайший кентавр со стены даже на задние копыта присел, а птица Алконост брезгливо нахмурилась.
- Чего ты? - спросил Алешка у странного ослика.
- Это он над тобой смеется. Ты смешной, - с трудом, шепелявя и сюсюкая, пропищала мышь.
Ослик покивал.
- Так что это за место?
- А ты-то кто?
- Алешка Буян, нечистик.
- Из наших,- пробормотала шепелявая мышь,- а здесь храм богини Дивии ( Дивия богиня луны у славян.) А мы слуги ее.
Ослик опять заржал оглушительно. Алешка потихоньку привыкать начал. " Это Навроде печальника, так же ни к месту, и так же громко. " - подумал он.
- Должны мы отвести тебя к богине, чтобы мог ты лицезреть и возрадоваться,- продолжала мышь.
- Пойдем,- согласился Алешка, : пойдем, возрадуюсь.
Но, однако, несмотря на всю иронию его, пришлось Буяну и лицезреть, и прочее.
Зал, куда пришли они, был велик. Слева у стены стоял стол и две лавки. А дальше, прямо, метрах в тридцати алтарь. Рядом светильник, и к алтарю дорожка лунная выложена на полу неведомым камнем.
- Ближе иди, - просюсюкала мышь откуда-то из-за спины уже.
Алешка пошел. Шагов десять до алтаря оставалось, и вышла из-за него женщина. Нет, богиня. Серебристое парчовое платье, светлые волосы подняты в высокую прическу и венец серебряный с жемчугами, на гордо посаженной голове. Да надо лбом полумесяц. Движением руки остановила она Алешку. Смотрела на него долго. Внимательно смотрела.
Сзади хрипло кашлянул ослик, поперхнулся словно. Видно при хозяйке орать боялся.
Алешка смотрел в глаза богине. А глаза у нее были переливчатого какого-то цвета, из серого в зеленое, из зеленого в серебристо голубое. Дивные глаза. " И впрямь Дивия",- подумал Алешка.
- Кто ты? - спросила богиня.
- Алешка Буян.
- Как попал ты в тайный храм мой?
- Так Кашкин проснулся, и мы с Федотычем... Случайно попал, Дивия.
- Хорошо, мои слуги проводят тебя отдыхать. Ты ведь поживешь при храме какое-то время? Мне поговорить с тобой нужно.
- Поживу,- ответил Алешка,- а что он должен был сказать: меня в Доме культуры Анька Зубарева на танцах ждет?
- Пока прощай, Алешка.
Тот поклонился молча. Глубоко поклонился.
Ослик с мышей отвели его в пещерку. Келья настоящая. Койка узкая, да табурет возле. Но устал что-то Алешка, прилег, решив обдумать приключение свое, да так и заснул.
4.
Проснулся Буян от того, что под дверью заорал ослик. Нехорошо помянув родительницу местного Горбунка, Алешка сел на постели, свесив лохматую со сна голову. За дверью запищала мыша.
- Встаю уже, - пробормотал Буян и открыл дверь.
Сводили его в пещерку с родником. Умылся Алешка, ну и прочее утреннее тоже. После в зал, в трапезную пошли, к левой стене, где стол стоял.
- Нажми на виноград,- это мыша.
Винограда на стене было полно. Кругом выпуклые, зрелые кисти. Он потыкал наугад, после очередного тычка в стене ниша открылась, а в ней сверток какой- то.
- Доставай, на стол стели.
Скатерть была небольшая, даже и трети стола не покрыла.
- Говори теперь, что есть будешь.
"Самобранка"- сообразил Буян. Слышать слышал, но не видел никогда.
Заказал Алешка баранину тушеную с картошкой, капусты квашеной, сала тарелочку, свежего хлебца, ну и чекушку под всю эту красоту.
Как из воздуха снедь появилась. Баранина с картошкой паром исходили в глубокой миске из темной глины: " Эх, про лаврушку забыл"- подумал Алешка. В миску нырнул лавровый лист.
- Гляди, соображает мануфактура.
И только налил он себе стопочку холодной, взял ложку в руку, заорал ослик.
Алешка чуть ложку не выронил: " Тьфу ты, пропасть! "
- Закажи ему сахарку и кукурузы, а мне шкурку от окорока,- выступила хвостатая переводчица.: нас она не слушает, хозяйка не позаботится, голодные ходим. " По вас видно, оголодали, "- подумал Алешка, но заказал.
Только он опрокинул стопочку, капустой похрустел, пару ложек варева проглотил, появилась Дивия.
Алешка привстал было, но взглядом показала она - сиди, мол.
Подошла, села напротив, постучала слегка пальцем по скатерти. Молча постучала. Самобранка тут же выдала высокий стакан зеленого стекла, с чем-то вишневым, густым, терпким. " Или кагор, или Массандра",- подумал Алешка, не забывая про сало и баранину. Еще стопочку налил.
Богиня вела себя странно сегодня. Сделала малый глоток из стакана, после сидела, вертела его в руках, заглядывала в вишневую глубину, да на Алешку поглядывала
Глаза у нее нынче были, словно туманом подёрнутые. Луна сквозь дымку облачную.
- И ешь ты как человек.
- А как мне есть? - удивился Буян, дожевывая очередной кусочек сала.
- Да, боги, забывшие себя,- пробормотала Дивия и сделала еще глоток из высокого стакана тонкостенного.
Алешка хлебом промакивал в миске.
- Кто боги?
- Боги, полубоги. Все вы, нечистые. Забыли все. Очеловечились. Ты вот, по сути, сатир. Хотя и хвоста лошадиного не имеешь, и копыт у тебя нет, и рогов. Сатир, как есть.
Алешка еще чутка выпил, посмотрел на сидящую напротив.
- Да, пожалуй что и сатир. Только правильно ты, Дивия, говоришь, очеловечились. Потому сатир - зверь, и любовь у него звериная, этак и кролики могут. А я каждую зазнобу свою с кровью от сердца отрываю. И каждый раз - хоть в петлю. Хорошо, что сердце не людское, да память короткая. Изменились мы, богиня, приспособились. Так нас печальники воспитывают. И спасибо им. Пусть не боги уже, но из звериного состояния вышли.
Сам удивился Алешка, как это у него складно получилось.
Полумесяц на венце богини засветился вдруг мягким внутренним светом. Она подняла бокал свой к губам и допила залпом. Выдохнула. Румянец появился на щеках, губы порозовели.
- Другой народ. Все другое,- прошептала Дивия, встала и медленно пошла по лунной дорожке к алтарю. Пропала.
У стола ослик хрустел сахарком, улыбался. Мыша дожевывала пайку свою. Тихо было в подземелье. Алешка допил, да спать пошел.
5.
Проснулся он от странного тревожного чувства, кому-то из своих было плохо. Помощь кому-то нужна была.
Вышел из кельи в коридор, и, со стороны трапезной услышал тихое всхлипывание. Дивия сидела на лавке у стола в простой белой рубашке льняной, без венца, коса полурасплетеная на плече лежала. Прикрываясь рукавом, плакала богиня, вздыхала тяжело, носом шмыгала.
- Ты чего?- Алешка боязливо коснулся ее плеча.
Та подняла на него глаза, из которых такая тоска человечья со слезами текла, что Буян аж вздрогнул.
- Некрасивая я, да? Не нравлюсь тебе?
- Что ты, Дивия,- Алешка аккуратно руку ей на голову положил: просто богиня ты, а я Буян, нечисть.
- Дурак ты, а не Буян. Какая я богиня? Русалка я.
- Кто?!
- Русалка.
- Так, а как ты...- Алешка слов подобрать не мог.
Рассказывала Дивия, всхлипывая и запинаясь, но в итоге до Алешки начало доходить: звали ее Мария Смирнова. Маша. Там история какая-то была с драгуном, соседом. Но папенька машин по-своему решил, отдать ее за другого соседа. А тот был не драгун вовсе, а старый и толстый. Маша пошла ночью к речке накануне свадьбы, и, с запруды мельничной в омут. А потом водяной местный в карты ее проиграл морскому царю. А она убежала. По темноте провалилась в яму, а там ход подземный. И попала сюда в древний храм лунной богини.
- Так а богиня то где?
- Я покажу.
Маша встала с лавки, подошла к стене справа от алтаря, что-то нажала, повернула, открылась ниша.
Дивия лежала, словно живая, возможно и была живой. Боги все же не умирают. Вот только дыхания слышно не было.
- Она сущность свою в венец с полумесяцем вложила, а сама легла и дышать перестала. Я когда венец одеваю, то, как бы она, Дивия, понимаешь?
- Да вроде понимаю. А тебе- то это зачем?
- Мне не нужно. Страшно мне. Это мыша с осликом меня упросили. Они по хозяйке скучали.
- А давно ты здесь уже?
- Не знаю, но пока я на земле еще жила, папенька все молился за матушку Екатерину.
- Ага, лет двести, пожалуй, - прикинул Алешка.
- Алеша,- Маша схватила его руку своими белыми, тонкими : Алеша, забери меня отсюда,- и руку его поцеловала вдруг.
- Ну что ты, Маша, - Буяна против воли уже зацепило.
Зацепила, вернее, такая вот зареванная, простоволосая, плевать, что русалка. Поднял ее легко на руки, а Маша вздохнула, как показалось Алешке, облегченно, прижалась к нему, в шею поцеловала. Тут у него и в глазах сумеречно стало. Нашел как-то келью свою.
И, пока с русалки рубашку снимал, не думал ни о чем, да и нечем ему было думать в этот момент.
Лежали потом тихие, привыкали к новому.
- У меня первый раз это, Алеша,- сказала бывшая богиня.
Алешка хотел сказать, что и у него с русалкой первый раз, но сказал только,- угу.
6.
- Алешка.
- А?
- Ты заберешь меня отсюда?
- Заберу.
- К себе заберешь?
- Маша, ты ж русалка, тебе по любому вода нужна, не речка, так болото хотя бы. А у меня как ты будешь жить? Ведь Буян я, Маша. Я по девкам, а ты в запечье реветь. И что у нас за жизнь будет? А я тебя к хорошему водяному сведу. Он не обидит. Да и знакомы мы. Примет тебя, не бойся. А я бываю у него когда-никогда, видеться будем.
- Алеша.
- А?
- Сама я свою жизнь сгубила.
- Тут не поспоришь. Ты не реви. Все устаканится, обещаю.
Поспали еще. И не только. Поднялись, позавтракали. Алешка Машу есть заставлял: давай, давай еще кусочек. Силы понадобятся тебе. А вино оставь. Не до вина сейчас. Лыжи нужны и зимнее тебе, не в парче же по снегу. Да и этих,- на ослика с мышью кивнул,- забирать надо. Пропадут.
- Пропадем,- внятно сказало мышь.
Ослик заорал тихонько вполголоса.
- Смотаюсь я к Федотычу. Недалеко здесь, мухой обернусь, жди.
Маша сидела на лавке, кусок мяса в тарелке ковыряла, как покинутая уже. Мышь Алешка сунул в карман тулупа, ослика за пазуху.
- Тихо сиди,- сказал : будешь копытами шерудить, сам по снегу пойдешь.
Ослик замер, только дышал жарко, да покряхтывал, видно очень заорать хотелось.
До Федотыча дошел быстро. Сдал с рук на руки диковинных зверушек. Федотыч обрадовался, он каждой животине радовался, на то и леший. Разжился у него Буян двумя парами лыж, да тулупом для Маши. Вернулся обратно в подземелье.
Русалка по трапезной мечется.
- Ты чего?
- Думала, не вернешься.
- Я же сказал, приду. Что ты, глупая.
- Ох, Алешка, боязно мне.
- Все по хорошему будет. Одевайся, пойдем.
Когда выбрались на улицу, на снег, Маша аж задохнулась. Солнце зимнее сквозь тучи и светило-то неярко, а русалка щурилась все, к свету белому сызнова привыкала.
Алешка сам ей лыжи надел, проверил ремешки на креплениях.
- Ну ка, попробуй.
Маша прошла метров десять по целине, чуть не упала.
" Да, на лыжах стоит как пастор Шлаг,- подумал Алешка: а нам верст пятнадцать до болота Краснокутского топать. Ну ничего, как-нибудь. Девка здоровая. До темноты успеем.
- Пошли что ли?
Русалка кивнула только и пошла за Буяном по его следу.
7.
До болота дошли засветло еще. Возле берега, под пучком желтой осоки проталина во льду, и видно, что подплыл кто-то из-под воды, дышит. Алешка пошерудил лыжной палкой в полынье, сказал неизвестно кому: Хозяина позови, скажи Алешка Буян пришел.
Маша мокрая вся, испаренная, шапку норовила снять, жарко. Волосы светлые ко лбу прилипли, дышала тяжело.
- Ты, Маш, снегом умойся, маленько отдышись, сейчас хозяин приплывет.
Та послушалась. Отошла вроде. Затихла. Стоят. Ждут.
Прорубь закипела. Показался Данила Силыч, вылез, отдуваясь, хотел Алешку обнять, но вовремя спохватился, что мокрый, просто руки потискал.
- А ты, я гляжу, Данила Силыч, еще раздался.
- Что делать, Алеша, зима, двигаюсь мало, сплю больше. Ничего, летом сброшу чутка. Откуда ты, друг дорогой, что летом не захаживал?
Сейчас не ко времени, вроде.
Отвел его Алешка в сторону, в двух словах машину историю пересказал.
- Ну что думаешь?
- А что тут думать? Ты же знаешь, я своих не обижаю. Порядок- это у меня есть, точно. А чтобы зверство какое или подлость, этого не водится. Жить будет как у мамки в тереме. И, уже к русалке:
- Маша?
- Маша.
- Ну а я Данила Силыч. Сейчас домой пойдем. Алешка, ты то не зайдешь?
- Да нет, до лета не ныряю.
- Ну смотри. Как земля оттает, жду.
На том и простились. Маша еще длительно только на Буяна посмотрела, запоминала вроде. А он наоборот отвернулся. За руку взял только, подержал. Отпустил. Все.
8.
На обратном пути решил Алёшка завернуть на Каменную пустошь к Шмыгоносу. Может и заночевать, как получиться, короче. Шмыгонос дремал на лежанке, еле добудился его.
- Привет, Иван Африканыч.
- О, Алешка,- еле глаза продрал пустырник,- садись, что ли. Чем угощать-то тебя? Ты как здесь?
Только начал Буян рассказывать про подземный храм, а Шмыгонос голову на стол уронил и спит опять.
Потормошил его, встряхнулся вроде, но глаза соловые.
- Ты меня прости, Алеша, негожий я по зиме. Делать на пустыре особо нечего, засыпаю. Ты летом приходи, ага?
- Ладно,- Алешка потихоньку довел хозяина до лежанки, уложил, укрыл одеялом солдатским.
- Прощевай до лета,- сказал.
А после и не пожалел Алешка, что не заночевал у Шмыгоноса. Облака разошлись. Половинка луны светила, как целая, звезды были аж выпуклые на сине черном небе. И дышалось на морозе легко, свободно. Шел Алёшка не торопясь, широко, размашисто. Снег к ночи поскрипывать начал под лыжами. В сон не тянуло совершенно. К Федотычу что ли заглянуть? Как там ослик с мышей?
Еще подходя к лешаковой избе, услыхал он странный гогот на два голоса. Лыжи в сенях оставил, снег с себя обмел, шагнул в избу. Сначала он вообще не понял что происходит.
Федотыч на лавке, рядом с ним ослик и оба ржут, заливаются. Лешего даже слеза пробивает: "Шаса на соссе, умру, не могу.
Мыша сидит на кровати Федотыча, морда обиженная, теребит передними лапками покрывало.
- Алешка,- сквозь смех фыркнул леший: ты послушай только. И мыше- давай еще раз. Ну давай не ленись. Мыша зачастила:" Сла Шаша по соссе"
Ржач начался снова. Алешка тоже усмехнулся,- " Ты чем это тут занимаешься, старый? "
- Устраняю дефекты речи,- важно ответил Федотыч: что она сюсюкает, не поймешь ничего.
- Не знаешь чем заняться?
- Да дел хватает, но тебе спасибо, добрую компанию ты мне подкинул. Весело теперь.
- Ну, веселитесь,- сказал Буян, - пойду я.
- Чаю может? Рассказал бы как и что.
- Да нет, устал я. Ты вот что, приходи ко мне завтра к вечеру, как с делами управишься, посидим, повечеряем.
- Добро, Алешка. Приду, жди.
С тем и пошел, лыжи брать не стал, потихоньку по следу добрел до дому.
И, у калитки уже поднял голову, посмотрел на луну. Хотел глянуть только мельком, и замер, оторваться не мог, как наваждение какое. " Дивия",- прошептал. Свет луны обнимал его всего, ласкал, не согревая, утешал, не жалея. Но пришел в себя, встряхнулся. Дома уже. Спать. Замаялся что-то Буян.
9.
На завтра с утра поднялся бодрый, как и не было ничего. С Анькой Зубаревой в колхозный дет сад сходил. Деда Мороза показал, Анька снегурочкой была. Пообжимались потом в раздевалке детсадовской, губы не то, что у Аньки, а и у Алешки опухли. Проводил, договорились завтра в клуб.
- Не обмани же, как намедни.
- Не, приду. Там не от меня зависело.
- Рассказывай...
И поцеловались напоследок.
Вечер снова. Звезды, мороз, дорожка лунная по снегу. Пошел домой, Федотыч же зайти обещался.
Алешка самовар раскочегарил, посмотрел - варенья нет, а Федотыч любит. Полез в подпол, заодно решил проверить как там Митька шмель, дружок его. Который год уже зимовал он не со всеми шмелями на лугу, а у Буяна в подполье. Выдолбил себе в стене норку, закроется и спит. А в этом году Алешка такую ему дверь сообразил, что чудо. Пробку от сладкого марочного вина "Узбекистон". Пахла она и вином, конечно, но в основном изюмом и жарким солнцем, на котором этот изюм вялился. Митьке такой запах по-любому должен был понравиться. Алешка потихоньку вытянул пробку. Спал Митька, и, судя по роже его довольной, сны у него под пробку винную, были самые добрые. Улыбнулся Буян успокоенно, пробку на место воткнул. Варенье земляничное взял и стал подниматься наверх, где уже шумел, гудел старый его самовар с помятым боком, но украшенный медалями и узорами замысловатыми.
Ждал его впереди тихий, спокойный вечер в натопленной избе. Сел он на лавку, открыл варенье и стал Федотыча ждать, глядя в темное окно, на свое нечеткое, размытое яркой луной, отражение.
-