Елена стояла у окна своей съёмной квартиры на пятнадцатом этаже, наблюдая, как город понемногу окутывают вечерние огни. Так странно: всего полгода назад она бы ни за что не поверила, что снова окажется здесь — в этом маленьком приморском городе, который когда-то покидала с такой решимостью не оглядываться назад. Тогда ей казалось — раз и навсегда.
На столе завибрировал телефон. Сообщение. Марина, конечно.
— Ты уже виделась с ней?
Елена тяжело вздохнула. Нет, к матери она пока так и не дошла. Сил не хватает, даже несмотря на то, что вернулась в город, собственно, из-за неё.
— Завтра. Иду к ней в больницу завтра, — быстро напечатала она в ответ.
Пять дней прошло с тех пор, как ей позвонила соседка матери. Этот звонок до сих пор звучал в голове: — Вера Николаевна в больнице, инсульт, всё серьёзно.
Первые два дня Елена металась между растерянностью и страхом, потом целый день ушёл на билеты и какие-то спешные сборы — чемодан, билеты, перелёт через полстраны. И вот теперь — уже два дня, как она здесь, но войти в больничную палату до сих пор не решилась.
— Трусиха, — брезгливо бросила она своему отражению в тёмном окне.
Мама. Самый родной человек… и самый далёкий. Семь лет тишины, ну почти — только редкие, натянутые сообщения в праздники. Семь лет с того самого дня, когда Елена решилась сказать: она едет в столицу, будет учиться музыке.
В тот вечер мама сказала строго:
— Ты разрушаешь свою жизнь. Это не всерьёз, это просто каприз, ты же всегда всё делала назло.
Елена, тогда еще совсем юная, почти выкрикнула в ответ:
— Лучше я сама ошибусь, чем буду жить по твоим правилам!
Дверь захлопнулась. Что там думала она тогда, что доказывала… Сейчас те слова звучали смешно, даже немного стыдно — когда сам прошёл этот путь, сам ошибался, сам — побеждал и разочаровывался. Её пальцы сами собой застучали по подоконнику — так, ритмично, будто по клавишам пианино.
Мама ошиблась: в столице она не пропала и не вернулась домой с несбывшимися мечтами. Она закончила консерваторию, теперь преподавала музыку, брала учеников, иногда давала небольшие концерты. Не стала звездой, нет, но точно не проиграла свою жизнь.
Вот только позвонить матери и просто, одним предложением сказать — "Мам, у меня всё получилось" — так и не смогла…
…Запах в больничном коридоре был особенным: смесь лекарств и этой непередаваемой больничной тоски, которую невозможно спутать ни с чем другим. Елена шла медленно, крепко сжав в руках небольшой букет белых хризантем — по дороге купила.
Дверь в палату под номером двадцать четыре была чуть приоткрыта. Она осторожно заглянула внутрь — и на миг замерла: мама, всегда строгая и собранная, сейчас казалась совсем маленькой, бесконечно уязвимой. На подушке растрёпанные седые волосы, лицо будто разделено невидимой чертой — правая сторона застыла, а левая сохранила узнаваемую живую мимику.
— Здравствуй, мама, — голос Елены чуть дрогнул, когда она вошла.
Вера Николаевна медленно повернула голову. В глазах мелькнуло сначала удивление, потом — легкая, хорошо спрятанная теплина, тут же спрятавшаяся за привычной сдержанностью.
— Всё-таки приехала… — голос матери звучал хрипло и обрывисто, каждое слово словно приходилось выталкивать.
— Как только узнала, — ответила Елена, поставила цветы в вазу и неловко села на стул рядом с кроватью. — Как ты себя чувствуешь?
— Бывало лучше, — мама попыталась улыбнуться… вышло немного перекошенно, чуть грустно. — Врачи говорят — ещё повезло, могло быть куда хуже.
Повисла тяжёлая пауза. Семь лет — это не просто шаг, который можно сделать вот так, не задумываясь. Две женщины смотрели друг на друга: мать и дочь, между которыми… что? Обиды, молчание, гордость и многое, что так и осталось несказанным.
– А ты… – мать вдруг споткнулась, словно заново училась подбирать слова. – Ты как? В столице…
– Хорошо, – коротко бросила Елена и, будто спохватившись, под взглядом, всё ещё пронизывающим до самой души, добавила: – У меня своя небольшая музыкальная студия. Ученики есть. В общем, всё идёт, как я мечтала когда-то.
– Значит, получилось? – В вопросе было что-то удивлённо-недоверчивое.
– Да, мама. Получилось.
Что-то едва уловимо дрогнуло в лице Веры Николаевны. Она отвернулась к окну – так, будто скрывала что-то важное.
– Я рада за тебя. Правда, – негромко сказала она.
Елена затаила дыхание. Странно и непривычно слышать от матери эти слова – признание того, что её, Еленин путь, может быть не хуже, чем мамин сценарий. Может быть, даже единственно правильным для неё самой.
Внезапно мама заговорила новым, немного тусклым голосом:
– Врач говорит, мне нужен уход. Но я справлюсь и сама, не волнуйся. У тебя ведь работа, свои дела… Я не хочу быть обузой.
В этих фразах вдруг отчётливо проступило: ей нужна дочь рядом. Но просить напрямую… нет, не её стиль. Елена вдруг услышала это так ясно, что даже немного перехватило дыхание.
– Я останусь, – твёрдо сказала она, сама удивившись тому, как просто далось это решение. – Побуду, пока тебе не станет лучше.
– У тебя ведь ученики, работа… – мама неуверенно качнула головой.
– Всё улажу. Переведу на дистанционные занятия. В наше время это возможно.
На секунду ей показалось: вот сейчас прозвучит возражение – из принципа, по привычке. Но Вера Николаевна только кивнула. Помедлила, потом всё-таки спросила:
– Твой… как его… Игорь? Он не будет против?
– Мы с Игорем расстались уже два года назад, – Елена вздохнула, с неясной улыбкой вспоминая реакцию матери. Странно, сохранилось это имя в её памяти. – Сейчас я одна. И мне не с кем советоваться.
– А я думала, у вас всё серьёзно, – мама вдруг сказала это так мягко, по-новому тепло.
– Нет… – вздохнула Елена. – Мы очень разные оказались. Он хотел, чтобы я бросила музыку, устроилась "настоящую" работу. – Тут Елена невольно скопировала интонацию Игоря, его ставшую уже нелепой для неё фразу.
Вера Николаевна неожиданно слабо усмехнулась. Не насмешливо – почти по-доброму.
– Знакомо звучит, не правда ли?…
Столько всего вместилось в этих простых, будто случайных словах. И осознание, и почти невысказанное сожаление, горечь. Елена вдруг почувствовала, как к горлу подступает давний, тяжёлый ком.
Домик на самой окраине города за все эти годы почти не изменился... Ну вот разве что выросла вишня: тонкая, светлая, которую они вместе с отцом когда-то посадили. Теперь эта вишня раскинула свои ветви аж до черепичной крыши — тянется к солнцу, закрывает окна листвой. Всё остальное – как будто застыло во времени: аккуратный палисадник, знакомые до мельчайших деталей занавески, потёртые ступеньки у крыльца.
Елена медленно помогала матери подняться по лестнице. После трёх недель в больнице Вера Николаевна стала заметно слабее — осунулась, похудела, зато в глазах вдруг проснулся упрямый, почти детский блеск. Как будто кто-то повернул тумблер: «Надо делать, и всё тут!» Она не жаловалась. Наоборот, тренировалась, терпеливо выполняла все, что врачи сказали — будто хотела как можно быстрее доказать всем: «Я справлюсь. Мне не нужна помощь».
— Тут... немного пыльно, — смущённо развела руками мать, как только оказались в прихожей. — Я не успела убраться перед... этим всем.
— Ерунда, — махнула рукой Елена, осторожно усаживая мать в старое кресло у окна. — Сейчас всё разберёмся, не переживай.
В гостиной — как ни странно — всё по-прежнему: на комоде стройными рядами фотографии в рамках, диван, укрытый свежими салфетками, книжные полки вдоль стены. Елена остановилась около комода, взяла одну из фотографий — на ней она, десятилетняя, и отец, на фоне взморья. Солнце, ветер, смех.
— Он очень гордился тобой, — вдруг тихо проговорила Вера Николаевна, выпрямилась в кресле. — Всем рассказывал: «Моя дочь — будущая пианистка».
Елена поставила снимок на место. Грустно усмехнулась:
— А ты... ты же была против.
— Я... — мать не договорила, вздохнула. — Я боялась. До сих пор помню свою сестру. Она тоже мечтала о сцене, о музыке. Уехала в Ленинград, поступила в консерваторию. А потом... не выдержала. Вернулась другая — сломанная, больная, угасла рано. Я так боялась, что тебя ждёт тот же путь.
— Почему ты мне никогда про это не рассказывала? — голос у Елены дрожит — не сдержаться.
— Не умела я про такое говорить, Леночка. Вечно надеялась — хватит просто запретить, защитить. Так, наверное, проще...
Елена медленно опустилась на диван. Всё это время ей казалось: мать просто контролирует её, не верит, не принимает. Никогда бы не подумала, что за суровой строгостью — банальный, человеческий страх.
Вдруг Вера Николаевна, помедлив, проговорила:
— В шкафу, на самой верхней полке, — там коробка. Принесёшь?
Елена послушно встала, открыла дверцу. Коробка действительно оказалась там — старая обувная, обвязанная толстой бечёвкой, вся запылённая, с потёртыми краями.
— Открывай, — кивнула мать.
Внутри — целая жизнь: письма, старые вырезки из газет, программы концертов. На одной из программ Елена прочитала: «Маргарита Соколова, фортепиано». Остановилась, не поверив.
— Это… твоя сестра? — Елена подняла взгляд.
Медленный кивок.
— Да… Она была настоящим талантом. Настоящим. Только судьба была не та, время — не то, условия… Она не смогла вынести, раньше времени ушла. Я в тебе — всегда её видела: и взгляд тот, и этот музыкальный огонь… Я ужасно боялась. Боялась — за тебя.
— А вырезки? — Елена подняла одну из стопок, неуверенно крутя листки в руках.
— Это всё твои выступления. Те, что я в интернете находила. Распечатывала, — мать чуть улыбнулась, почти застенчиво.
Елена перебирала вырезки, распечатки, заметки о студенческих концертах, фотографии с конкурсов… Даже программка того самого первого сольного концерта в том небольшом зале — ей было двадцать шесть, тогда это казалось началом чего-то большого. Всё это время мать… следила?
— Ты… следила за моей жизнью? Карьерой?
— Каждый шаг, — тихий, спокойный ответ. — Каждый день искала — вдруг появится что-то новое о тебе.
Елена застыла. Всё это время. Каждое её достижение... Мама знала.
— Но ведь ты даже телефон сменила! Я когда пыталась звонить тебе – всё без ответа… — в голосе звучит обида, даже не укрытая.
— Телефон... — мать запнулась, неловко отвела взгляд. — Я его разбила по глупости. А когда покупала новый — не решилась написать тебе свой номер. Подумала, вдруг не захочешь говорить... После всего, что тогда сказала.
В комнате стало тихо. Только настенные часы — те самые, деревянные, с давно обтертым маятником — громко тикали, как будто подчёркивали паузу между ними.
— Знаешь, что самое обидное? — наконец прошептала Елена, поднимая взгляд. — Мы ведь столько лет потеряли впустую… Из-за гордости, из-за своего страха. Всё это могло быть иначе.
— Я не умею по-другому, Лена, — Вера Николаевна впервые за долгое время говорила честно, без броневой сдержанности. — Вот твой отец – он всегда знал, когда нужно обнять, когда поддержать… А я только и могла бояться. И этим страхом — всё контролировать, как будто так защищу.
Елена встала, подошла, опустилась возле матери, впервые за много лет просто взяла её за руки. Крепко-крепко, как в детстве — когда, казалось, от этого хватания решалось всё будущее.
— Ты боялась, что я повторю судьбу твоей сестры. А я всё это время боялась стать похожей на тебя… Стать такой, кто не умеет слушать, не умеет принимать. Забавно, да? Мы обе ошибались. И обе чего-то недополучили.
Слёзы блеснули в глазах Веры Николаевны. Слёзы! Такой она Елениной мамы не видела, кажется, никогда…
— Прости меня, — чуть слышно, сдавленно выдохнула она.
— Прости и ты меня, — так же едва слышно ответила Елена. Старое — отпустило.
***
Прошёл месяц.
Октябрьское солнце выписывало на полу золотые пятна, листья в саду шуршали под ветерком. Елена сидела на веранде, дописывая очередной онлайн-урок — девочка, ученица из столицы, старательно репетировала «переход».
— Отлично, Маша! Только помни — здесь нельзя механически, только с эмоцией! — улыбнулась Елена.
— Я поняла, Елена Сергеевна. До следующей недели! — экран погас, разговор закончился.
Запах яблочного пирога потянулся из кухни — чем там занимается мама? Елена приоткрыла дверь.
— Получилось? — она заглянула внутрь.
Вера Николаевна, румяная от жара печки, гордо кивнула:
— Представляешь, почти не дрожит рука! Сама удивляюсь...
Месяц перевернул многое. Мама теплее, мягче стала. Улыбки, даже какие-то новые шутки. А Елена вдруг обнаружила в себе такое терпение — не знала, что умеет так… ждать, понимать, принимать. Разговаривали много: о прошлом, о разлуке, о глупых страхах. С каждым долгим разговором что-то таяло, исчезало между ними… Однажды стена, казавшаяся вечной, будто растворилась насовсем.
— Лен, а ты не думала... — мама поставила пирог на стол, осторожно, будто что-то весомое собиралась сообщить. — Не думала остаться? Студию здесь открыть? В школе, говорят, скрипка освободилась, а у нас же никто музыкой толком не занимается... Да и онлайн можно учеников не терять.
Она глядела на дочь с надеждой, которая еще недавно казалась для неё невозможной.
Елена удивлённо посмотрела на мать, чуть нахмурилась — то ли не ждала, то ли не сразу поверила услышанному.
— Ты хочешь, чтобы я осталась?
— Я не могу просить, — Вера Николаевна едва заметно покачала головой, будто сама противится этим словам. — У тебя ведь теперь другая жизнь, всё своё… Просто… Просто подумала…
Материнская сдержанность, всё ещё чуть колючая, но уже наполненная трещинками человеческой тоски. Елена, вдруг почувствовав тепло, улыбнулась:
— Знаешь, а я как раз хотела с тобой поговорить об этом, — она опёрлась на стол, храня выдержанную паузу. — Мне предложили арендовать небольшое помещение в центре. И цена — отличная. Прямо для студии.
— И что… что ты решила? — у матери голос стал почти шёпотом.
— Я согласилась, — просто, ровно ответила Елена. — Представляешь, директор музыкальной школы был тут вчера, пока ты была у врача. Он предложил вести класс фортепиано несколько раз в неделю. А остальное время — заниматься своей студией. Думаю, именно то, что нужно.
Вера Николаевна замерла, не умея или не желая скрывать свою радость. В глазах — искра, немного растерянности и огромное, почти детское счастье:
— Ты… правда остаёшься?
Елена вышла из-за стола, подошла вплотную, будто хотела обнять словами:
— Да, мама. Знаешь почему? Потому что, чтобы идти вперёд, иногда нужно позволить себе вернуться назад. Потому что здесь, — она улыбнулась, широко и по-детски, — здесь у меня есть то, чего не будет ни в какой столице. Ты.
Мягкий октябрьский свет проникал на кухню сквозь занавески, и было видно — как они похожи: одни и те же скулы, тот же упрямый подбородок. Мать и дочь — когда-то разделённые страхами, обидами, молчанием, а теперь снова рядом. Учились быть семьёй заново — медленно, осторожно, с удивлением, будто заново узнавая друг друга.
— Знаешь, — вдруг Елена поколебалась, словно собираясь с духом, — меня пригласили на фестиваль в Санкт-Петербурге через пару месяцев. Буду играть Шопена. Поедешь со мной?
Вера Николаевна широко, по-настоящему удивилась:
— Я?.. На концерт?
— Да, мама. Обязательно. Хочу, чтобы ты сидела в первом ряду. Хочу, чтобы все знали: это — для тебя. И для Маргариты. Для вашей сестринской мечты, которую я унаследовала.
Что-то свежее, лёгкое и тёплое в этот момент хлынуло в дом, как поток хрустящего осеннего воздуха. То, что раньше было за четырьмя замками злости, молчаливого страха и собственной гордости… Теперь здесь — есть надежда. На будущее без страха. На простое, тихое счастье – быть услышанными и быть рядом.
Вечером, когда солнце почти потухло и вокруг царила полутень, Елена сняла крышку со старого пианино, что ютилось в углу гостиной, и тихо опустила пальцы на клавиши. Инструмент давным-давно не слышал заботливых рук, кое-где клавиши западали, но стоило прозвучать первым, неуверенным аккордам ноктюрна Шопена — и тишина наполнилась музыкой.
Вера Николаевна, сидящая в кресле с вязанием, вдруг отложила нитки, закрыла глаза — и позволила себе впервые за долгое время просто слушать. Без тревоги, без привычной судорожной настороженности, без того груза «надо», «должна», «не повтори». Просто слушать — и принимать. В этих переливах пианино было не только прощение, но и обещание: больше никогда не позволять страху и обидам разрушать настоящую, живую любовь. Всё, что ни разу не сумели сказать друг другу словами.