Я стою у раковины, а за спиной — какофония: тарелки звякают в руках Фаины Ивановны, ложки падают на стол, и её голос, резкий, как нож по стеклу, режет воздух. «Настя, ты опять не домыла кастрюлю! Смотри, тут ещё жир!» Я сжимаю губы, мочалка в руке хлюпает, вода тёплая, но внутри меня всё кипит. Сегодня терпеть её не буду. Хватит.
Фаина Ивановна — свекровь, каких поискать. Плотная, с короткой стрижкой, волосы седые. Её глаза, маленькие и цепкие, всегда ищут, к чему придраться. Она любит порядок, но не просто порядок — её порядок. Полотенца должны висеть ровно, как по линейке, а если ложка в ящике лежит не на своём месте, начинается лекция о том, как «в её время» всё было лучше.
Она живёт с нами уже полгода — с тех пор, как её квартиру затопило, и Кирилл, мой муж, настоял, чтобы она переехала к нам. «Это же мама, Настя, куда ей идти?» — сказал он тогда, и я, дура, кивнула. А теперь вот стою, мою посуду, а она за спиной командует, будто я прислуга.
— Фаина Ивановна, — говорю я, не оборачиваясь, — я домыла кастрюлю. Чистая она.
— Чистая? — она фыркает, подходит ближе, наклоняется к раковине. Её духи — тяжёлый цветочный запах — лезут в нос. — Это ты называешь чистой? Да тут пятно!
Я бросаю мочалку в раковину, вода брызжет на фартук. Оборачиваюсь. Она стоит, уперев руки в бока, брови взлетели, как два ворона. Внутри меня что-то щёлкает, как замок, который наконец открыли.
— Знаете что, Фаина Ивановна? — голос мой дрожит, но я не останавливаюсь. — Берите и сами мойте посуду!
Она замирает. Глаза расширяются, рот приоткрыт, будто я её водой из раковины окатила. Тишина повисает, только кран капает — тук, тук, тук. Я чувствую, как щёки горят, но отступать некуда.
— Что ты сказала? — шипит она, шагнув ко мне. — Ты мне, Настя, так говорить смеешь?
— Смею, — отрезаю я. — Полгода я тут как на подтанцовке: то не так, это не эдак. Хватит! Это мой дом, моя кухня, моя посуда. Не нравится — мойте сами!
Дверь в кухню скрипит, и появляется Кирилл. Волосы растрёпаны, футболка мятая, в руках телефон. Он явно слышал последнюю фразу, потому что смотрит на меня, как на чужую.
— Настя, ты чего? — его голос низкий, но в нём уже нотка раздражения. — Мам, что тут опять?
Фаина Ивановна всплескивает руками, её браслеты звенят, как колокольчики.
— Что тут? Твоя жена мне хамит! Я ей помочь хотела, а она… она… — она тычет в меня пальцем. — Она мне указывает, будто я никто в этом доме!
Я смеюсь — коротко, зло.
— Помочь? — перебиваю я. — Это вы называете помощью? Вы каждый день мне мозги выносите! То суп недосолен, то полы плохо вымыты, то я бельё не так глажу. Я что, нанялась к вам?
Кирилл хмурится, переводит взгляд с меня на мать. Он всегда так: между двух огней, и ни за кого не вступится. Ему проще уйти в другую комнату, чем разбираться.
— Настя, успокойся, — говорит он, но я уже не могу остановиться.
— Нет, Кир, я не успокоюсь! — я повышаю голос. — Я устала! Устала быть виноватой за всё! Твоя мама живёт в нашем доме, ест нашу еду, спит в нашей комнате для гостей, но я должна перед ней на цыпочках ходить?
Фаина Ивановна ахает, прижимает руку к груди, будто я её ножом пырнула.
— Бессовестная! — выдыхает она. — Я, значит, обуза? Я, которая тебя, Кирилл, вырастила, ночами не спала, всё для тебя делала?
— Мам, не начинай, — Кирилл машет рукой, но она уже на взводе.
— Нет, я скажу! — её голос звенит, как колокол. — Эта твоя Настя, она меня из дома выгоняет!
Я закатываю глаза.
— Никто вас не выгоняет, Фаина Ивановна. Но уважать меня в моём доме вы обязаны.
Тут в кухню вваливается тётя Вера, сестра Фаины Ивановны. Она всегда появляется, как чёрт из табакерки, — громкая, с ярко-красной помадой и вечно в каких-то бусах, которые гремят при каждом шаге. Её волосы, седые, но завитые в крупные локоны, подпрыгивают, как пружины.
— Ой, что за крики? — она ставит на стол пакет с продуктами. — Я ещё с порога слышу, базар-вокзал!
— Вера, — Фаина Ивановна поворачивается к сестре, — эта девчонка мне тут указывает! Говорит, чтоб я посуду мыла!
Тётя Вера смотрит на меня, потом на сестру, потом на Кирилла, который уже уткнулся в телефон, лишь бы не вмешиваться. Она хмыкает, садится за стол, достаёт из пакета батон и начинает его резать.
— Ну, Фая, — говорит она, не глядя на сестру, — а что ты хотела? Настя тут хозяйка. Ты у неё в гостях, между прочим.
Я чуть не падаю. Тётя Вера, которая обычно поддакивает Фаине Ивановне, вдруг на моей стороне? Фаина Ивановна, похоже, тоже в шоке, потому что её лицо краснеет, как помидор.
— В гостях? — шипит она. — Это мой сын! Мой дом!
— Не твой, — тётя Вера спокойно намазывает масло на хлеб. — Кирилл с Настей живут, они платят за квартиру, за свет, за воду. Ты тут на птичьих правах, Фая.
Я стою, затаив дыхание. Кирилл наконец отрывается от телефона, смотрит на тётю Веру, потом на меня.
— Тёть Вер, — говорит он, — ну зачем ты так? Мама же не чужая.
— Не чужая, — соглашается тётя Вера, — но и не хозяйка. Настя права. Фая, ты или помогай по-человечески, или не лезь.
Фаина Ивановна открывает рот, закрывает, снова открывает. Я вижу, как в её глазах мечется что-то — обида, злость, может, даже стыд. Она хватает своё полотенце со спинки стула и уходит, хлопнув дверью.
Кирилл смотрит на меня, и я знаю, что сейчас будет. Он скажет, что я перегнула, что надо быть мягче, что мама не со зла. Но я уже не та Настя, которая полгода назад молчала и кивала.
— Кир, — говорю я тихо, но твёрдо, — я не буду больше молчать. Если ты хочешь, чтобы мы жили вместе, ты должен поддержать меня. Не её, а меня.
Он молчит, смотрит в пол. Я вижу, как его пальцы сжимают телефон, как он пытается найти слова. Но слов нет.
Тётя Вера хрустит хлебом, смотрит на нас с улыбкой.
— Молодец, Настя, — говорит она. — Давно пора было.
Я вытираю руки о фартук, сажусь за стол. Внутри всё дрожит, но в то же время — лёгкость, как будто я сбросила с плеч мешок с камнями. Я знаю, что это не конец. Фаина Ивановна ещё устроит сцены, Кирилл ещё будет метаться между нами. Но я больше не буду молчать.
Кухня пахнет моющим средством и свежим хлебом. За окном темнеет, фонари зажигаются, как маленькие маяки. Я беру кусок хлеба, который нарезала тётя Вера, и думаю: это мой дом. И я буду в нём хозяйкой.
***
Прошла неделя с того кухонного бунта, а в доме всё равно, как на минном поле — шаг не туда, и взрыв. Фаина Ивановна не просто затаила обиду, она, кажется, решила объявить мне войну.
Теперь она не ворчит, а демонстративно молчит: проходит мимо, высоко задрав подбородок, будто я пустое место. Но её глаза — как два раскалённых угля — прожигают мне спину.
Кирилл, как всегда, делает вид, что ничего не происходит. «Мам, Настя, вы сами разберётесь», — бросает он и утыкается в телефон. А я? Я держусь, но нервы уже звенят, как струны на старой гитаре.
В пятницу вечером, когда я только вернулась с работы и мечтала о горячем душе, Фаина Ивановна внезапно ожила. Я сижу на кухне, пью чай с ромашкой, пытаюсь выдохнуть день, и тут она влетает, как ураган. Волосы уложены, платье с цветочками, на шее бусы — явно на выход собралась.
— Настя, — говорит она, и голос её сладкий, как сироп, но я сразу чую подвох. — Завтра у нас гости. Моя родня приедет. Готовься.
Я чуть чаем не поперхнулась.
— Какие гости? — спрашиваю, ставя кружку на стол. — Вы с Кириллом обсуждали?
— А что мне с ним обсуждать? — она фыркает, поправляя бусы. — Это мой сын, мой дом. Хочу — и приглашаю.
Я сжимаю губы. Снова этот «мой дом». Но спорить не начинаю — знаю, что это бесполезно. Она уже уходит, цокая каблуками, а я сижу и думаю: что за родня? И почему я об этом узнаю в последнюю минуту?
Утром в субботу квартира превращается в цирк. Фаина Ивановна с шести утра гремит кастрюлями, варит борщ, режет салаты, будто на свадьбу готовится. Я пытаюсь помочь, но она только шипит: «Не лезь, я сама».
Кирилл, как назло, уехал по делам — что-то там с машиной. А я, как дура, бегаю между кухней и гостиной, пылесосю, вытираю пыль, потому что «гости же, Настя, нельзя опозориться».
К двум часам приезжают они. Родня. Двоюродная сестра Фаины Ивановны, Зинаида, с мужем Борисом и их сыном Лёшей, которому лет двадцать пять, но выглядит он, как подросток, — тощий, в кепке набекрень.
Зинаида — копия Фаины, только шире в плечах и с голосом, как у пароходной сирены. Борис — молчаливый, но сразу видно, что пьёт, — глаза мутные, руки дрожат. Лёша вообще не отрывается от телефона, только бурчит что-то под нос.
— Ой, Фая, какой у тебя стол! — Зинаида хлопает в ладоши, оглядывая кухню. — А это кто? — она тычет в меня пальцем, будто я экспонат в музее.
— Это Настя, — Фаина Ивановна улыбается, но в её глазах — ледяной блеск. — Жена Кирилла. Ну, ты знаешь, молодёжь, всё по-своему делают.
Я киваю, стараюсь улыбаться, но внутри всё кипит. Они рассаживаются за столом, и начинается пир. Зинаида орёт тосты, Борис разливает водку, Лёша роняет оливье на скатерть и даже не извиняется. Фаина Ивановна сияет, как генерал на параде, подкладывает всем еду, а на меня смотрит, будто проверяет, когда я сломаюсь.
Через час квартира — как после нашествия. Пепел от сигарет Бориса на подоконнике, пустые бутылки катятся по полу, Лёша разлил компот на диван и хохочет, снимая это на телефон. Зинаида, раскрасневшаяся от водки, начинает петь «Калинку», а Фаина Ивановна ей подпевает, хлопая в ладоши. Я стою в углу, смотрю на этот хаос и понимаю: это не просто гости. Это её месть.
— Фаина Ивановна, — говорю я, стараясь перекричать их гвалт. — Может, потише? Соседи уже стучат.
Она оборачивается, брови взлетают.
— Потише? — переспрашивает она, и в её голосе — вызов. — Это мой праздник, Настя. Не нравится — иди в свою комнату.
Зинаида хохочет, Борис кивает, Лёша тычет в меня телефоном, будто снимает. И тут я понимаю: хватит.
— Так, — говорю я, и голос мой звенит, как колокол. — Все замолчали!
Они действительно замолкают, даже Зинаида закрывает рот. Я делаю шаг к столу, упираю руки в бока.
— Это мой дом, — говорю я, глядя прямо на Фаину Ивановну. — Не ваш, не Зинаиды, не Бориса. Мой и Кирилла. И я не позволю превращать его в свинарник!
Фаина Ивановна встаёт, её лицо багровеет.
— Ты как со мной разговариваешь? — шипит она. — Перед гостями! Бесстыжая!
— Бесстыжая? — я смеюсь, но смех мой горький, как полынь. — Это вы бесстыжие! Притащили сюда толпу, устроили погром, а я должна молчать? Нет уж!
Я поворачиваюсь к Зинаиде.
— Вы, Зинаида Павловна, если хотите петь, идите в караоке. Борис, уберите свои окурки. А ты, Лёша, — я тычу пальцем в парня, — либо вытираешь компот с дивана, либо платишь за химчистку.
Лёша пялится на меня, кепка сползает на глаза. Зинаида ахает, Борис кашляет. Фаина Ивановна открывает рот, но я её перебиваю.
— А вы, Фаина Ивановна, если хотите звать гостей, сначала спрашивайте меня. Это не ваш дом. И никогда им не будет.
Тишина. Только холодильник гудит в углу. Я чувствую, как сердце колотится, как кровь стучит в висках. Но я не отступаю.
Зинаида первой приходит в себя.
— Ну, Фая, — говорит она, поднимаясь. — Пожалуй, мы пойдём. Чего-то не то настроение.
Борис кивает, Лёша пихает телефон в карман. Они собираются, гремя стульями, и через десять минут их уже нет. Фаина Ивановна стоит посреди кухни, сжимая в руках полотенце. Её губы дрожат, но она молчит.
Я беру швабру, начинаю вытирать пол. Она смотрит на меня, и я вижу в её глазах что-то новое — не злость, не обиду, а… растерянность. Может, даже уважение.
— Настя, — говорит она тихо, почти шёпотом. — Я… я не хотела.
Я останавливаюсь, смотрю на неё.
— Хотели, — отвечаю я. — Но теперь знаете, что так не будет.
Она кивает, медленно, будто ей тяжело. Потом уходит в свою комнату. Я стою, держу швабру, и чувствую, как внутри меня что-то меняется. Я больше не та, что пряталась за улыбками. Я хозяйка. И это мой дом.
За окном темнеет, фонари мигают, как звёзды. Я мою пол, и каждый взмах швабры — как удар по старой жизни. Я знаю, что Фаина ещё попробует меня достать. Но я готова. И больше не отступлю.
***
Прошёл месяц с того дня, когда я выгнала родню Фаины Ивановны и поставила её на место. Квартира больше не похожа на поле боя, но тишина в ней — тяжёлая, как мокрое одеяло.
Фаина Ивановна теперь не командует, не ворчит, но и не разговаривает со мной. Ходит по дому, как призрак: шаги тихие, взгляд в пол, губы сжаты. Иногда я ловлю её за мытьём посуды — молча, сосредоточенно, будто доказывает что-то. Я не знаю, что именно, но мне уже всё равно. Я устала гадать.
Кирилл, как всегда, между нами. Он пробовал говорить со мной после того скандала, но всё, что я услышала, — это «Настя, не надо так резко» и «мама же не чужая».
Я посмотрела ему в глаза и сказала: «Кир, либо ты со мной, либо я одна. Выбирай». Он промолчал, и это был его выбор. С тех пор мы почти не разговариваем, только о делах: счёт за свет, продукты, ремонт крана. Любовь наша, кажется, выцвела, как старые обои, но я пока не готова это признать. Не сейчас.
Тётя Вера заходит иногда, приносит пирожки с капустой, садится за стол и болтает, как ни в чём не бывало. Она единственная, кто не делает из меня врага.
«Настя, — говорит она, откусывая пирожок, — ты молодец. Фая, конечно, ещё дуется, но она привыкнет. Ей просто деваться некуда». Я киваю, но в душе не верю. Фаина Ивановна не из тех, кто сдаётся.
Однажды вечером, в воскресенье, я сижу в гостиной, листаю книгу, но мысли где-то далеко. За окном дождь — мелкий, нудный, стучит по подоконнику, как метроном.
Фаина Ивановна заходит, в руках у неё кружка с чем-то горячим, пар поднимается над краем. Она останавливается, смотрит на меня, и я вижу, что её лицо — не злое, не обиженное, а… усталое. Будто она всю жизнь сражалась и только теперь поняла, что проиграла.
— Настя, — говорит она, и голос её хриплый, будто она долго молчала. — Можно присесть?
Я киваю, закрываю книгу. Она садится на диван, напротив, ставит кружку на стол. Молчим. Дождь стучит, часы тикают. Я жду, но не тороплю.
— Я, — начинает она, глядя в пол, — я не хотела… всё это. Я думала, что так правильно. Что я должна держать всё в руках. Кирилл, дом, тебя… — она замолкает, теребит край рукава. — Но ты не такая, как я думала.
Я молчу. Не знаю, что сказать. Она продолжает:
— Я всю жизнь одна. Муж ушёл, когда Кириллу три года было. Я тянула, работала, растила. Никто не помогал. И я привыкла, что всё сама. А тут ты… — она поднимает глаза, и в них что-то живое, почти тёплое. — Ты не молчишь. Не терпишь. И я… я не знаю, как с этим быть.
Я смотрю на неё, и внутри меня что-то щёлкает. Не злость, не обида — понимание. Она не монстр, не враг. Она просто женщина, которая боялась потерять контроль. Боялась, что без него её не станет.
— Фаина Ивановна, — говорю я тихо, — я не против вас. Я просто хочу, чтобы меня уважали. Чтобы это был мой дом тоже.
Она кивает, медленно, будто каждое слово оседает в ней, как песок на дно.
— Я попробую, — говорит она. — Не обещаю, что сразу… Но попробую.
Я улыбаюсь — не широко, не радостно, а так, по-человечески.
— Это уже что-то, — отвечаю.
Она берёт кружку, делает глоток, морщится — остыло. Потом встаёт и уходит на кухню. Я слышу, как включается чайник, как звякает ложка. Обычные звуки, но в них есть что-то новое — не война, не перемирие, а просто жизнь.
Я открываю книгу, но не читаю. Думаю о Кирилле, о том, что нам предстоит долгий разговор. Думаю о себе — о той Насте, которая полгода назад молчала, и о той, что сейчас сидит здесь, с прямой спиной и лёгким сердцем.
Дождь за окном усиливается, но мне не холодно. Я знаю, что этот дом — мой. И я в нём останусь.