Дождь барабанил, не переставая, по стеклу, по подоконнику, выбивая свою монотонную, серую мелодию, такую же вечную и неумолимую, как само время, и запах сырости, старой бумаги и едва уловимого тления, что всегда стоял в этой комнате, казалось, сгустился, стал почти осязаемым, как паутина, как пыль веков, осевшая на всем, включая мысли, включая "ту" мысль, что приходила всякий раз, когда мир за окном становился таким... таким беспросветным. И эта мысль была о звуке. Не о любом звуке, нет, но о "том" звуке, который он однажды услышал, звук, который вырвался из Польши, из сердца Европы, и принадлежал человеку по имени Войцех Киляр.
Киляр. Да. Не тот, что грохотал в молодости, нет, не тот, что искал новые, острые края звука, как мальчишка ищет острые камни на берегу. Тот, другой Киляр. Тот, что сбросил эту блестящую, колкую кожу авангарда, сбросил ее, как змея, оставив позади шелуху экспериментов, чтобы найти что-то... что-то иное. Что-то старое. Что-то, что звучало не только в ушах, но и в костях, в самой земле. Как "Orawa", да, или "Krzesany", где чувствовался запах гор, запах пота и земли, но больше всего – "Exodus".
"Exodus". Исход. Название, что само по себе несло груз тысячелетий, пыль пустынь, звон цепей, надежду, что горит ярче, чем солнце. И музыка была такой. Она начиналась, да? Она начиналась с ничего. Почти. С какого-то шороха, с дыхания оркестра, с одинокой нити звука, такой тонкой, такой хрупкой, что казалось, ее может порвать один порыв ветра, один неверный вдох. Она ползла из тишины, как первый росток из сухой земли, нерешительно, почти неслышно, неся в себе обещание чего-то огромного, чего-то неизбежного, чего-то, что еще не обрело форму, но уже давило своей невидимой массой.
И она росла. О да, она росла. Не спеша, не торопясь, как река, что собирает все ручьи, все притоки, превращаясь из скромного потока в могучее, неудержимое течение. Инструменты добавлялись, наслаивались друг на друга, звук становился плотнее, темнее, обретал вес. Струнные начинали с нежной мелодии, переходя к стону и крику; медные духовые – от робкого призыва издалека к рыку и грохоту, словно камни, падающие с горы. А ударные? Они были сердцем. Сначала медленный, неуверенный стук, потом все быстрее, все настойчивее, как бегство, как погоня, как пульс, что бьется в горле от страха и решимости одновременно.
И потом хор. Не просто голоса, а масса голосов, человеческий поток, что вливался в этот звуковой поток. Сначала без слов, просто звук, чистый, первобытный крик, плач, мольба, а потом... потом слова приходили. Простые. Мощные. Как удары молота по наковальне. "Deus Meus". Боже Мой. Повторялось. Снова и снова. Вбивалось в мозг, в душу, в самую плоть. "Deus Meus". На фоне этого нарастающего, грохочущего, ревущего моря звука.
И оно строилось. Строилось и строилось. Эта звуковая стена. Этот звуковой потоп. Казалось, невозможно, чтобы оно стало еще громче, еще плотнее, еще более сокрушительным. Но оно становилось. Он помнил это чувство. Чувство, как звук давит на грудь, как вибрирует воздух, как дрожат стекла, как сама комната, весь мир, кажется, вот-вот разлетится на куски от этой мощи. Это было как гора, что движется. Как море, что встает стеной. Как голос самого Бога, или Судьбы, или Истории, что говорит с тобой, нет, не говорит – грохочет в твоей голове. Кульминация. Да. Это слово было слишком слабо. Это был взрыв. Это был обвал. Это было освобождение, такое мощное, такое яростное, что оно граничило с разрушением. Звук, что содержал в себе не только Исход из Египта, но все исходы мира, все попытки вырваться, все страдания пути, всю тяжесть бремени и всю невыносимую легкость (или нелегкость) свободы.
И потом... потом тишина. Звенящая, оглушительная тишина, что наступала после этого звукового катаклизма. Тишина, которая была почти такой же мощной, как сам звук. Она оставляла тебя опустошенным, потрясенным, с дрожащими руками и сердцем, что еще билось в ритме того безумного, финального нарастания.
Киляр. Да. Он знал. Он знал этот вес. Вес истории, вес страдания, вес надежды. Он мог написать музыку для фильмов, для этих мелькающих картинок на экране – "Дракула", да, или "Пианист", где звук был тенью, страхом, памятью. Но "Exodus"... это было другое. Это было ядро. Это была сама суть движения, борьбы, освобождения. Звук, что не исчезал с последней нотой, но оставался вибрировать в воздухе, в стенах, в самой памяти, как этот нескончаемый дождь за окном, напоминая о том, что Исход – это не только история. Это состояние. Состояние души. Состояние мира.
Старик вздохнул, вдыхая запах сырости и старой бумаги. Дождь продолжал свой бесконечный рассказ. И где-то глубоко внутри, под слоем лет и усталости, он все еще слышал этот звук. Звук Исхода. Звук Войцеха Киляра.