Иногда мы делаем выбор, от которого нет дороги назад. И только тишина — вечная спутница тех, кто однажды сдался. А вы бы смогли выдержать одиночество, обёрнутое заботой?
С чем я сюда пришёл… и что оставил за дверью
Меня зовут Михаил Васильевич. Мне — семьдесят восемь. Когда я в последний раз стоял у порога своего дома, с чемоданом в одной руке и сжатыми губами от напряжения — мне казалось, что я иду в сторону облегчения. Мол, всё правильно. Удобно. По уму.
Дом престарелых — это было не отчаяние, а план.
— Пап, ты же сам говорил, что тебе трудно, — повторяла дочка, по-быстрому закрывая шкафы в моей спальне. — Мы с Мишей нашли отличный центр. Там всё есть — медики, питание, занятия…
Миша — её муж. Никогда мне не нравился. Глаза пустые. Как у человека, который всегда что-то считает. Сначала — зарплаты, потом — метры, а потом, видимо, и пожилых родителей.
Я поначалу даже почувствовал благодарность. Но знаете, как это бывает? Благодарность может быть бомбоньеркой, обёрнутой в обман.
И вот я здесь. В «Сосновом бору».
Красивое название, правда?
Но как бы вы назвали место, где все улыбаются, а внутри — пусто?
Когда я был молодым, я обожал запах хвои. Утром в деревне мы с братом выходили к лесу, вдыхали терпкий мороз и резались в снежки до красных ушей. Тогда мне казалось: если в названии есть «бор», значит, там должно быть счастье.
А теперь «бор» — это только обои с рисунком сосен в моём новом коридоре. Даже запах — искусственный, из автоматического распылителя.
Потерянный день
— Подъём в семь. Завтрак в восемь. Групповая зарядка в девять, — чеканит голос нянечки.
Групповая зарядка… Вы себе это представляете? Пожилые люди в трениках, размахивающие руками под шипящий проигрыватель, где играет «Ландыши»...
Я просыпаюсь раньше, потому что ночью опять не спал. И даже не потому, что старость — бессонница. А потому что голова — как улей.
— Михаил Васильевич, вы не пришли на утреннюю гимнастику, — говорит медсестра строго. — У нас дисциплина.
А я не солдат. Я — человек. Или был им когда-то?
Сюда не приносят утренний кофе, здесь нельзя просто остаться в кровати. Даже если у тебя сегодня годовщина… годовщина смерти жены.
Да, умирают не только тела. Умирают привычки, запахи, смысл — а потом приходят инструкции.
Один дедушка, по имени Савелий, каждое утро выходит на зарядку в военной фуражке. Он говорит, что он — майор запаса, и должен командовать. Но он путается в счёте, а руки дрожат так, что он один раз чуть не дал себе по лицу.
Никто не смеётся. Просто смотрят в пол.
Ожидание, обернутое тишиной
Когда я сюда переезжал, Лена — моя дочка — обещала навещать.
— Раз в неделю, точно, — говорила она, целуя меня в лоб.
Прошло три месяца.
За это время она была дважды. Один раз — с сыном. Второй — по пути на конференцию. Привезла кекс и быстро ушла. Я махал ей из окна, а потом долго сидел на подоконнике и смотрел, как тает снежинка, упавшая на стекло. Так и я — растаю. Без звука.
А где друзья? Мои сослуживцы? Соседи? Да им не до меня. Один умер, другой внуков пасёт. А третий — на даче, где у него сортир на улице, но зато душа на месте.
Вы пробовали прожить день, в котором к вам никто не обратился по имени?
Тут мы — «палата номер 7», «группа 2», «мужская сторона».
Имя — это роскошь. А память — слишком тяжёлая ноша.
Когда-то я был молодым инженером. У нас была команда — пятеро парней, один лучше другого. Мы спорили, пили пиво на скамейке у завода, влюблялись. Однажды я за ночь нарисовал чертёж, который потом получил премию. И мой шеф сказал: «Миша, ты — золото».
А теперь мне говорят: «Гражданин, не забудьте памперс».
Когда дни — без цели
Домашние дела раздражали меня раньше. Полы, готовка, счётчики, котёл. Всё казалось тяжёлым. А теперь я понимаю — это была жизнь.
Теперь у меня нет ни кастрюль, ни тряпок, ни даже нужды мыть посуду.
— Зачем вам нож? — спрашивает медсестра.
— Хочу хлеба отрезать.
— Мы всё режем сами.
Вот и хлеба своего нет.
А главное — нет дела.
— Михаил Васильевич, идите на кружок «Рукоделие».
Мне предлагают шить сову из фетра. Мне, человеку, который чинил электросистемы в нефтяных регионах. Я смотрю на кусок ткани и думаю — это теперь мой потолок?
Однажды дедушка Аркадий взялся мастерить табуретку. Тайком. Нашёл гвозди, доску. За два дня смастерил отличную вещь. Его отругали. Нарушение техники безопасности.
Он сжёг табуретку. Тихо. В урне. А потом плакал, как ребёнок.
Тело — не завод, если не заводится
Вы думаете, что тут легко? Сидишь себе, отдыхаешь, ешь, спишь — чего не хватает?
Движения не хватает. Цели. Темпа.
Я начал хуже ходить. Колени отекли, спина сводит. А раньше — я сам в магазин ходил. Теперь до столовой с палочкой иду — и это уже подвиг.
А ведь именно я уговаривал себя: «Тут удобства, тут забота».
Да, забота тут есть. Но это забота, как в зоопарке.
Вас кормят. Вас поят. Вам стирают. А внутри — зверь, который хочет бежать.
Когда ты — больше не ты
Я хотел побриться в своей комнате. Привык. Утром. У зеркала. С газетой рядом.
— У нас бреют в процедурной, — строго сказала нянечка. — Электробритва, безопаснее.
— А если я хочу сам?
— Нельзя.
Нельзя.
Это слово звучит тут чаще, чем «доброе утро».
Собственность — это не только вещи. Это — твой способ жить. Твои привычки.
А тут — чужая паста, чужой шампунь, чужое радио.
Старость — это когда твою жизнь делают удобной... для других.
В пятницу здесь — танцы. Старики вальсируют, опираясь на ходунки. Кто-то называет это терапией. Кто-то — цирком. Но однажды Зоя Ивановна, 86 лет, уронила свою «трость», закружилась и… упала.
Её отругали. «Не по инструкции».
Нет двери без глаз
— Михаил Васильевич, вы почему задернули штору?
— Потому что солнце светит.
— У нас по распорядку — шторы открыты до вечера. Камеры не видят.
Тут всегда кто-то смотрит. Нянечки, администраторы, санитары.
Ты как в аквариуме. Только стекло — в одну сторону.
Приватность? Забудьте.
Интим? Нельзя.
Я слышал, как одну пару — да-да, любовь в 80 бывает — застукали за поцелуем. Их расселили в разные крылья.
Любовь — нарушает регламент.
Уход без ворот
— Пап, ты как? — звонит Лена через месяц. — Мы скоро к тебе приедем… как только разберёмся с ремонтом.
— Лена, я хочу домой.
— Пап, ну ты чего… Там же никого нет. А здесь — всё под присмотром. У тебя здоровье уже не то…
— Я сам решу, что у меня за здоровье.
— Ну, не обижайся. Я же тебе только добра хочу.
Это слово — «добро» — стало звучать как приговор. Странно, да?
Когда-то оно означало заботу, а теперь — оправдание для чужих решений о твоей жизни.
Я попытался выйти отсюда. Серьёзно. Попросил оформить мне выписку. У меня есть квартира, пенсия, даже кое-какие накопления. Но...
— Михаил Васильевич, вы уверены? — смотрит на меня заведующая. — В вашем возрасте это может быть опасно. Кто будет за вами присматривать?
— Я сам.
— А кто будет приносить лекарства? Кто будет мыть полы? Кто будет готовить?
И вот я, взрослый, образованный человек, стою, как ребёнок перед завучем.
— А дочь ваша, — добавила она тихо, — говорила, что вы здесь надолго. Она даже часть вещей забрала к себе.
Как думаете, что я почувствовал в этот момент?
Да, я расплакался. Первый раз за годы. Не от боли. Не от стыда. А от беспомощности.
Моя мать жила одна до девяноста. Вязала, варила щи, писала письма. Когда я предлагал ей сиделку — она говорила: «Я не вещь. Я не бабка на складе».
Тогда я смеялся. А теперь понимаю, как глубоко она чувствовала.
Взгляд в зеркало чужого человека
Я попробовал пожить иначе. Начал делать зарядку. Читать больше. Даже попытался снова рисовать — раньше я немного занимался акварелью.
Но знаете, что самое страшное?
Ты теряешь себя. День за днём. Тут это происходит почти незаметно.
Ты больше не хозяин своей жизни. Ты — пункт в журнале посещений.
— Михаил Васильевич, кушать!
— Михаил Васильевич, анализы!
— Михаил Васильевич, таблеточки!
Но никто не спрашивает: «Михаил Васильевич, вы живы внутри?»
Силы уходят. Память путается. Сегодня я забыл номер своей квартиры. А ведь я жил в ней сорок два года...
Нет дороги назад
Иногда по ночам я смотрю в потолок. И представляю, как бы всё пошло иначе, если бы я не согласился на это «удобство».
Если бы сказал: «Нет. Я справлюсь. Дайте мне шанс».
Но кто теперь даст?
Квартира — сдана. Ключи — у дочери. Деньги — уходят на оплату этого учреждения.
И знаете, какая мысль страшнее всего?
Что я уже никому не нужен вне этого места.
Что без кнопки вызова, без молочной каши в девять утра — я просто исчезну.
Иногда сюда привозят новых. Их глаза — полны надежды. Они ещё не знают, что будет через месяц. Через полгода. Они улыбаются, обустраивают тумбочку. Думают, что здесь будет новый этап жизни.
А потом — молчат. Как и все мы.
Предостережение
Если вы дочитали до этого места — спасибо.
Может быть, вы — сын. Или дочь. Или сам стареющий человек, думающий, что «дом престарелых — это разумно».
Я не скажу вам: «Не делайте этого».
Но скажу одно: подумайте.
Подумайте, что вы теряете. Кто будет вас обнимать без перчаток. Кто подаст вам чай не по инструкции. Кто просто позвонит, не потому что «день визита», а потому что вы — любимый человек, а не «объект ухода».
Я сам себя загнал в клетку, называя её «покой».
А оказался — в одиночестве, где нет зеркал, потому что ты не хочешь видеть, кто ты стал.
Вчера я нашёл в тумбочке старую записку от жены. «Ты — мой герой. Даже когда у тебя трясутся руки, ты всё равно держишь мою».
Мне никто теперь не держит руку.
Но если вы читаете это, и у вас есть пожилой родитель — сделайте это вместо меня.
Просто подержите его за руку.
Без инструкций.
— Михаил Васильевич, вас ждут, — говорит дежурная однажды утром.
Я поднимаюсь медленно. Сердце — в комок. Кто?
Открываю дверь.
Лена.
Стоит. Молча. В руках — свёрток с моей старой шапкой и журнал «Наука и жизнь» 1984 года.
— Пап… я всё поняла.
И впервые за долгие месяцы я верю.
Может, не всё потеряно.
А может — уже поздно?
Тишина. Вопрос. И только вы знаете, что делать с этим вопросом дальше.