1942 год.
С чашкой наполовину наполненной яйцами Лиза выходила из курятника. Молодой петушок, распушив перья на груди, пытался на нее наскакивать. Хорохорился, свесив на бок ярко-красный гребешок.
— Что, Петька, не хочется тебе яйца отдавать? — смеялась Лиза.
У девочки было хорошее настроение. Вчера почтальонша принесла письмо от папки. Иван писал, что все у него нормально, воюет. Спрашивал про Лизу, про Степку. Мачеха письмо вслух прочитала, два раза, потому что Степка попросил. Потом аккуратно свернула и убрала в верхний ящик комода, к остальным письмам Ивана. Только этот ящик запирался на ключик и именно в нём хранилось самое ценное — тоненькое кольцо с красным камушком, которое когда-то надел на руку Антонине Иван и его письма. Кольцо Тоня не носила, потому что была не первой, кому муж надел его на палец. Сначала его носила Настёна, поэтому Тоня кольцо недолюбливала. А вот письма мужа берегла, как зеницу ока. Иногда доставала, перечитывала. Лиза бы тоже хотела, но она не знала, где мачеха хранит ключ от ящика.
А сейчас у неё было хорошее настроение, несмотря на то, как тяжело ей стало с уходом отца на фронт. Намного тяжелее физически. Лизе пришлось много работать, но обвинять в этом мачеху было бы несправедливо. Антонина целыми днями, с утра и до поздней ночи, работала на колхозных полях. Собственное хозяйство ей пришлось переложить на плечи Лизы.
Родина требовала все больше и больше. И вот уже подростков вынудили работать за трудодни. С двенадцати лет дети обязаны были трудиться на благо Родины. Лизе недавно четырнадцать исполнилось, и она не ропщет. Лишь бы проклятая война быстрее закончилась и папка вернулся живой!
Лиза шла по темным сеням, осторожно неся яйца, и тут ее чуть не сбил с ног Матвей Григорьевич. Пожилой мужчина запыхался, он отодвинул Лизу и пронесся в избу. Он не считал нужным здороваться с девочкой и вообще обращать на нее внимание. Лиза привыкла, что для Матвея Григорьевича она пустое место. Она вошла, поставила на стол чашку с яйцами и услышала возбужденную речь.
— Говорю тебе, прячь все. Картошку, если осталась, кур запри, муку схорони. Всё заберут, всё, коммуняки проклятые! Мы с маманей твоей уже припрятали.
— Да что же это делается-то? — охнула Антонина. — Если всё изымут, как же мы жить будем?
— А когда коммуняк это волновало? Неужели на самом деле немцы наступают? У председателя сейчас партийный работник из самого города. Приказ вывезти всё. Технику, скотину, запасы колхозные уже вывозят. Сейчас по избам пойдут, помяни мое слово. Знаю я их, чай не первый раз.
— Как это, немцы наступают? А как же мы? — не выдержав, вмешалась в разговор взрослых Лиза.
Матвей Григорьевич смерил девочку тяжелым взглядом.
— Немцы-то чай тоже люди. Еще поглядим, при ком лучше будет.
— Ты что такое говоришь, батя? — вскрикнула Антонина. — У меня муж воюет с фашистами, а ты, ты!
— Ну хошь, эвакуируйся! — с внезапным безразличием Матвей Григорьевич пожал плечами. — Председатель с правления сейчас тикать будет. Ааа, ладно, моё дело предупредить.
Матвей Григорьевич ушёл так же быстро, как пришёл. Антонина растерянно глянула на Лизу, на Степку, высунувшего вихрастую голову из-за занавески на печи.
— Что делать-то? Прятать, что ли? — будто сама себе задала вопрос женщина.
— От кого прятать?!! — звонко возразила Лиза. — От советской власти? Так же нельзя!
Антонина с опаской покосилась на падчерицу.
— Ладно не будем. Не будем прятать, но уж коль придут, скажите, что нет у нас ничего. Небось обыскивать не будут.
Обыскивать не стали, да и по избам никто не пошел. Целый день по деревне сновали полуторки, уезжала техника, и даже стадо колхозное угнали. Но в дом Антонины никто не приходил. А на следующий день в деревне наступила тишина. Зловещая тишина. Люди сидели по избам и не высовывались, на работу тоже никто не вышел. Председатель эвакуировался, техника отсутствовала, коровники пустовали. Что делать и чего ждать люди не знали. Вроде бы эвакуация была многозначительной, но люди не хотели верить, что это действительно так, что немцы столь далеко продвинулись и могут войти в их родную деревню.
Не верила и Антонина, стоя у окна. Глядела на пустую улицу и не верила. К женщине тихонько подошла Лиза, встала рядом. Ей было очень страшно, и так хотелось, чтобы мачеха поговорила с ней, как со взрослой, приободрила, дала надежду.
— Немцы ведь не придут сюда, правда? — дрожащим голосом спросила девочка.
—Откуда ж я знаю,— ответила Тоня.— А ты курятник-то закрыла? Вот дурёха! Так я и знала, что за тобой всё перепроверять надо.
Антонина оттолкнула падчерицу, метнулась во двор. К страху Лизы прибавилась ещё и обида. Это горько, когда ожидаешь чего-то ужасного и не с кем поговорить. Не со Степкой же, который снует по избе с толстой палкой и повторяет:
— Пусть только сунутся! Я их всех поуб.иваю, как батя!
Немцы пришли ранним утром. Спящая деревня была разбужена тарахтением мотоциклов, гулом автомобилем и чужой гавкающей речью. Деревенские, сидевшие по домам, молились давно забытому Богу, чтобы немцы уехали, чтобы не задержались в деревне. Но, похоже, фашисты решили обосноваться в их поселении и начали они с показательной казни.
Чуть позже, к обеду, немцы каким-то образом прознали, что председатель колхоза вовсе не эвакуировался. Вместе со своей женой он спрятался в доме и решил пересидеть. На что надеялся? Что его не сдадут?
На казнь немцы решили выгнать всех деревенских. В дом Антонины ворвался молодой солдат и, вводя стволом автомата, заговорил на ломанном русском.
— Выйти! Выйти! Шнель, шнель!
Людей сгоняли на вытоптанный пятачок возле правления. Там обычно проводились колхозные собрания. С высокого крыльца правления вещали свои речи политработники из города. Сейчас на этом крыльце стояли немецкие офицеры. Двое. Один постарше, другой совсем молодой, в фуражке, кителе в штанах галифе и блестящих начищенных сапогах. Почему-то именно сапоги бросились в глаза Лизе, когда она с Антониной стояла в толпе деревенских жителей. Степка тоже был с ними. Он прижимался к длинной юбке матери и таращил испуганные глаза на деревянный прямоугольник из бревен, с привязанной к верхней перекладине верёвкой.
Стёпка не понимал, что это за приспособление, зато деревенские поняли сразу. По толпе пронёсся тягостный возглас. Они ещё не знали, для кого предназначается висе.лица, пока из-за угла правления не вывели пожилого председателя в порванной рубахе, со следами пыток на лице и со связанными за спиной руками. Два солдата, направив на председателя автоматы, подвели его к деревянной табуретке. Ударив прикладом, заставили на неё взобраться.
Председатель вел себя достойно. Стоя на табуретке, задрал подбородок, слизнул кровь с разбитых губ и плюнул в сторону офицеров, стоящих на крыльце. Потом он что-то кричал. Что-то про Родину, про партию. Стоявшая в толпе Лиза не понимала слов, она была оглушена происходящим.
Как же так! Их же много! Надо что-то делать, надо заступиться. Председатель хороший человек. Но деревенские стояли, будто оцепенев. И вдруг откуда-то, никто не понял откуда, с жутким воем прибежала жена председателя. Полная пожилая женщина с платком на голове, с выбившимися из-под него седыми волосами бежала к мужу и завывала:
— Да что же вы делаете, ироды. Отпустите его, отпустите.
Она почти добежала до мужа и уже раскинула в сторону руки, собираясь обхватить человека, с которым прожила жизнь. Солдат посмотрел на офицера, тот кивнул, и выстрел, резкий, как удар хлыста. Резкий и короткий. Один миг и у женщины подогнулись колени, она рухнула на землю с раскинутыми в сторону руками. Глаза всё ещё распахнуты, рот раскрыт в безмолвном крике, а в центре груди на светлой кофточке маленькая дырка, от которой расплывается красное пятно.
Толпа заволновалась.
— Её за что? — выкрикнул кто-то.
Солдат на пятачке стало заметно больше. Они ощетинились в сторону деревенских автоматами, и люди присмирели. Поняли сразу, что церемониться с ними не будут.
Гадать, кто же сдал председателя, долго не пришлось. Офицер приоткрыл дверь правления, коротко что-то скомандовал. Оттуда вышел отец Антонины — Матвей Григорьевич, с белой повязкой на рукаве. Настала очередь Антонины вскрикнуть.
Деревенские не были удивлены. Они еще не знали, кто такие полицаи, но уже поняли, что вышел человек согласившийся работать на немцев. От Матвея Григорьевича, желчного и злобного бывшего кулака, это можно было ожидать. Следов за ним из правления вышли еще двое мужчин с повязками на рукавах. Полицаи знали, что делать. Сразу пошли к председателю, все еще стоявшему на табуретке. Им предстояло выбить табуретку из-под его ног. Таковы условия сотрудничества с новой властью. Полицай сразу должен доказать свою верность и готовность к служению великой Германии.
«Папа, нет, не надо, не делай этого!» — застыл крик в горле Антонины, когда ее родной отец одним ударом ноги выбил табуретку из-под ног председателя. Именно он это сделал, больше всех хотел отличиться!
Антонина не закричала. Знала, что бесполезно. Прикрыв ладонью глаза Стёпки, она и сама отвернулась, чтобы не видеть агонию председателя, не видеть самодовольного выражения на лице отца, который почему-то решил, что фашисты ему ближе, чем односельчане. Решил службой на немцев вернуть себе прежнее положение. Тоне было безумно стыдно, что Матвей Григорьевич ее отец. Она отвернулась в сторону правления, вновь скользнула взглядом по офицерам на крыльце и вдруг задержалась на лице молодого.
Почему он так смотрит на Лизу? Смотрит, не отрывая взгляда. Зачем так смотреть на ребёнка? Ведь Лиза ещё ребёнок, а этот немец, хоть и фашист, он мужчина. Почему он смотрит на девочку столь алчно, впитывая в себя малейшие подробности её внешности? Так, как мужчина смотрит на желанную женщину.
Тоня перевела взгляд на падчерицу и вдруг поняла, что Лиза за последний год резко повзрослела. Ей четырнадцать, но выглядит девочка старше. Высокая, с копной распущенных волос и едва-едва наметившимися формами, девочка стояла в коротком платье, открывающем ее длинные загорелые ноги. Она была так красива!
В очередной раз Антонина скрипнула зубами от досады на красоту падчерицы. Только теперь эта досада была другой, совсем другой. Если раньше Тоня видела в Лизе внешность бывшей жены Ивана, видела, что муж, глядя на дочь, вспоминает Настёну, то теперь она злилась на эту красоту потому, что Лиза привлекает внимание. Потому, что фашист на неё так смотрит. Он не должен так смотреть, пропади он пропадом!
Всё ещё продолжая зажимать ладонью глаза сына, продолжая прижимать Стёпку к своей юбке, Антонина сдвинулась в сторону, загораживая собой Лизу. Сделала это машинально. Больше всего на свете ей хотелось выколоть бесстыжие глаза немецкого офицера, чтобы он не смел так смотреть на ребенка!
Вечером по деревне прокатился лай собак, прерываемый резкими выстрелами. Немцы пошли по домам. Это они забирали продукты у жителей. Забирали яйца, кур, мясо, если оно имелось. А то, что не забирали, регистрировали. Собаки, чувствуя враждебность, чувствуя чужаков, кидались на незваных гостей. Фашисты отстреливали животных, и не только. Была убита еще одна женщина, не пожелавшая расстаться со шматом сала, и мужчина-инвалид, не захотевший отдавать курицу.
До Тониной избы фашисты не дошли. Пока не дошли. Женщина пыталась спрятать в подпол все, что могла. Спустила туда полмешка картошки, корзину с яйцами. Подпол прямо в доме, его крышка посередине комнаты. Тоня прикрыла ее половиком, для верности перетащила стол.
Но не так она боялась за картошку, как за Лизу. Чувствовала, что офицер еще появится. Он не успокоится, попытается разыскать девочку. Слишком хищный и восхищенный у него был взгляд.