Начало
Мама лежала с открытыми глазами.
– Не спишь? Вот и хорошо. Сейчас чайник поставлю, – Зина подкинула в буржуйку пару ножек от стула. – Смотри, какое богатство! – показала она конфету.
Мама молчала. Зина, ещё не веря в то, что произошло, тронула её за плечо. Голова мамы безжизненно завалилась набок.
– Нет, – прохрипела Зина и со звериным рыком швырнула карамельку в стену.
Она переводила взгляд с осколков карамели на маму и обратно, словно устанавливала между ними связь. «Почему я сразу не дала конфету маме?!» – винила себя Зина. Ярость сменилась апатией. Слёз не было.
Опустившись на колени, она прижалась щекой к маминой ладони: «Зачем ты оставила меня?» – Зина чувствовала себя преданной самым близким человеком. В голове размеренно, в такт ударам метронома, пульсировало: «Од-на, од-на, сов-сем од-на».
Страх моментально сковал тело и так же быстро отпустил. За маму больше не надо бояться, всё уже случилось. А за себя? Захлестнула новая волна паники: «Теперь приёмщица точно не заплатит. – Зина вытащила из-под маминой подушки кошелёк, пересчитала наличность. – Мало». Она раскачивалась из стороны в сторону, как фарфоровый китайский болванчик, который до недавнего времени стоял на комоде.
Зина любила смотреть, как он валюхается, это её успокаивало и позволяло собраться с мыслями. Нет болванчика, разбился – словно живой спрыгнул с тумбочки, когда от взрывной волны дрогнул дом. Мама сразу сказала, что это не к добру. Теперь нет и мамы.
«Кто остался? Я. – Мозг кипел, отказываясь поверить в происходящее. – Я пока существую. Значит, я существительное? Но я существовала рядом с мамой. Получается, что я – её прилагательное? Нет, прилагательное «следующая», потому что уйду после неё. Я местоимение, – наконец решила Зина. – Место жительства имею, – Зина оглядела комнату, – и всё-таки существую. – Зину пугал неконтролируемый поток мыслей, остановить который она не могла, а болванчика, всегда выручающего в такие минуты, не было. – Теперь моя жизнь укладывается в одно короткое предложение: «Я следующая».
Зина представила, как придёт управдом переписывать жильцов и увидит её бездыханное тело. «Нет, лучше пусть придёт Андрей. Он же обещал принести воду. Вот он меня и найдёт. Может быть, Андрей обо мне поплачет, а управдом точно не будет».
Метроном застучал часто-часто, как сердце Зины. Опять немцы город обстреливают. Ну и пусть, ей теперь всё равно.
– Сле-ду-ю-ща-я я... – промурлыкала она и решила, что сходит с ума. Где это видано, в такую минуту петь? – Мама, скажи хоть что-нибудь? – Зина с надеждой заглянула в лицо матери. – Молчишь? – Зина с досадой стукнула кулаком по полу. – Ну и ладно. Даже хорошо. Хлеб по твоим карточкам мне достанется!
Слова сорвались с губ непроизвольно, и Зине стало гадко. Она ненавидела себя, хотелось забиться в тёмный угол и в самом деле умереть.
На печурке, выпуская клубы пара, закипел чайник.
«А ведь я обещала Вадима Петровича чаем напоить. Да и записку отдать надо», – запоздало сообразила Зина и поплелась к соседу.
Вадим Петрович сразу понял, что случилось. Он обнял девочку, прижал к себе:
– Упокой, Господи, душу рабы божьей Евдокии.
– Вы что в бога верите? – отпрянула от него Зина.
– Не знаю. Вопросов у меня к нему много.
– Нет его, нет! Был бы, не допустил такого.
Вадим Петрович спорить не стал, задал вопрос, который Зина давно ждала.
– Васька на фронте?
Зина кивнула.
– Куда его отправили?
– Врачом на санитарный поезд.
– Пишет? – Вадим Петрович развязал вещмешок, достал оттуда хлеб, сало, банку тушёнки и несколько кусков сахара.
От вида продуктов у Зины перехватило дыхание.
– Редко, – прохрипела она.
– Дашь мне его адрес?
– Конечно.
– Об отце что слышно? – Вадим Петрович отрезал от целой буханки два больших куска, разложил на тарелку тонкие, почти прозрачные ломтики сала.
Зина следила за его манипуляциями, жадно сглатывая слюну:
– Как ушёл в начале июля, так и всё, тишина.
– Садись, помянуть маму нужно. Ешь. Только не спеши.
Зина протянула руку к кусочку хлеба и отдернула:
– Не могу.
– А ты через не могу. – Вадим Петрович придвинул тарелку ближе к Зине.
– Не заставляйте меня. Я сама. – Зина отщипнула крошку хлеба и отправила в рот. – Вкусный, – она не жевала, а рассасывала хлеб, прижав его языком к нёбу.
– Сало, сало бери, – уговаривал Вадим Петрович.
Зина помотала головой и отщипнула ещё крошку:
– Сало вам и самому пригодится.
– Как жить одна будешь? Может, в детский дом?
– А я не буду, – безразлично ответила Зина.
Вадим Петрович растерялся:
– Как это понимать?
– Я права не имею. Мама там, – кивнула Зина в сторону кровати, – а я ем, как ни в чём не бывало. Я дрянь! – В голосе Зины появились визгливые нотки.
Вадим Петрович налил в кружку чаю, бросил целый кусок сахара, плеснул что-то из фляжки и размешал.
– Пей, – приказал он.
Зина отхлебнула сладкий напиток.
– Я за мамой доедала, что оставалось. А она специально, специально...
– Ещё пей, – не отставал Вадим Петрович, придерживая кружку.
– И две конфеты я сама съела. – Зина сделала несколько глотков, голова опять закружилась, но не как от голода. – Я больше никогда не смогу есть карамель! – Она откинулась на спинку стула, долго, с прищуром, смотрела на Вадима Петровича, а потом решительно затараторила: – А ещё я воровка. Да, да, самая настоящая... Я деньги у тёти Кати из шкатулки взяла. Ей они уже были не нужны. Для похоронной бригады хлеб выкупила, а остатки... – она смолкла, подбирая нужное слово, – ... присвоила. Нет, не так. Украла! Вы не думайте, не ради себя, для мамы. Надеялась крупы купить или масла, чтобы хоть как-то её поддержать, да не нашлось желающих продать... – Запал прошёл, Зину колотило как от холода. – Торгаши еду на дрова или вещи меняют, – тихо закончила она.
– Ты всё правильно делала, – успокоил он девочку. – Ты старалась спасти маму.
Вадим Петрович хотел подкинуть дрова в буржуйку, но Зина остановила его:
– Нельзя много. Загореться можем. Да и экономить надо.
Вадим Петрович накинул на плечи Зины свой полушубок и подлил ей в кружку из чайника и фляжки.
– Вот вы говорите жить... – Зина хмыкнула и подперла щёку рукой. – А кому я теперь нужна? И на какие деньги буду жить? На что хлеб покупать, за квартиру платить? Мне двенадцать, а вам двадцать семь. Вы взрооослый, вы всёёё понимаааете. Вот и ответьте мне, почему так? Как на крыше дежурить я большая, а как на работу по-настоящему взять, так маленькая... Молчите? То-то и оно. – Зина обвела глазами комнату, задержала взгляд на окне, за которым сгущались ранние питерские сумерки. – Ой, светомаскировку поправить надо. – Она встала и, пошатнувшись, плюхнулась на место. – Надо же, не дойду.
Вадим Петрович опустил штору и зажёг коптилку. Они сидели рядышком, укрывшись его полушубком. Зина смотрела на пляшущий язычок пламени.
– Я, наверное, бессердечная. Маму жалко, а плакать не могу. Андрей и то плачет. А приёмщица ещё хуже меня, – лепетала она, заплетающимся языком. – Доообренькой казаться хочет, улыбааается... А глаза холодные и злые. Обманывает, комплекты неправильно считает и быстро скидывает их в кучу, чтобы доказать ничего было нельзя. Не пойду я сшитое ей сдавать. – Зина хлопнула ладонь по столу. – Лучше в госпиталь унесу. Это не будет считаться воровством?
– Давай по порядку. Кто такой Андрей и что за приёмщица?
Зина сбивчиво рассказывала про одноклассника и второй бидончик, который ей непременно нужно найти до утра; про наглую приёмщицу, выдумывающую условия, лишь бы не платить деньги; про пользу, которую Зина могла бы приносить, если бы работала.
Говорила она долго, временами ей казалось, что Вадим Петрович не слушает. Но Зине было всё равно. Сидеть рядом с живым человеком уже счастье. Сейчас, когда шок прошёл, она боялась остаться с мамой наедине.
– А вам какой-то Мышь записку оставил. На комоде лежит.
Вадим Петрович обрадовался:
– Жив, чертяка! Яшка, приятель мой, по артиллерийскому.
Вадим Петрович выбрался из-под полушубка, подошёл к комоду.
– Почему Мышь?
– Фамилия такая.
– Смешная, – губы Зины дрогнули в улыбке, лицо повело, и она захохотала. Смеялась долго, до икоты. Истерика прекратилась так же внезапно, как и началась. По щекам потекли слёзы. – Как я папе и братьям в глаза смотреть буду, когда они вернуться?
– Плачь, девочка, плачь. – Вадим Петрович гладил Зину по голове и отпаивал странным чаем. – Слёзы душу очищают. С остальным после победы разберёмся. Главное, чтобы вернулись.
– А они вернутся? – всхлипнула Зина.
– Не знаю и напрасно обещать не буду. Ты жди. Им важно, чтобы ждали.
Зина затихла, обмякла, словно задремала.
– Хотите стихи? – внезапно встрепенулась она. – Вы их, наверное, не знаете. Это Ольга Берггольц.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады –
мы не покинем наших баррикад…
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
– А в детский дом я не пойду, там и без меня ртов хватает, – без перехода заявила Зина и уронила голову на стол.
Проснулась Зина на своём диване, но не сразу поняла, где она. Комната изменилась. Тяжёлые бархатные портьеры задрапировали окно, защищая от сквозняка, на стене висел ковёр, на полу лежал второй, а третий перекрывал вход в комнату, отсекая холод коридора. В углу высилась стопка дров. «Вадим Петрович постарался, – с благодарностью подумала Зина и удивилась: – Почему я ничего не слышала?»
Мамина кровать была аккуратно застелена. Стало обидно, что не успела попрощаться. Но так даже лучше, не останется в памяти картинка, как её выносят.
Буржуйка гудела, отдавая тепло, а на ней давно невиданная роскошь – выварка горячей воды. Рядом с печкой ещё одна, уже с холодной.
На столе стоял чужой бидончик и кастрюля, из-под днища которой торчал исписанный лист бумаги.
«Я немного похозяйничал перед отъездом. Надеюсь, не будешь в претензии. Прибуду в часть, сразу напишу. – Зина с трудом разбирала незнакомый почерк. – Сегодня же сходи в школу № 19 на 3-ей линии В. О. Там сейчас располагается госпиталь. Найдёшь Мыша Якова Моисеевича. Он возьмёт тебя на работу. Ему нужна швея, чтобы чинить бельё и одежду раненых.
В кастрюле то, что сумел купить на рынке и ключи от моей квартиры. Бери любые вещи, продавай или меняй на продукты. Только живи! Ты мне нужна. Ты единственная ниточка, которая связывает меня с семьёй. – Размашистая подпись и приписка: – Я вернусь, я обязательно вернусь. И конфеты мы будем есть только шоколадные. Адя».
Яков Моисеевич встретил Зину как старую знакомую.
– Таки пришла? Наше вам с кисточкой! Откушать изволите, или сразу рабочее место посмотреть?
Зина кивнула.
– Тогда сначала обед.
Зина хотела отказаться, объяснить, что он неправильно её понял, но Мышь шустро шагал по коридору, продолжая что-то говорить. Зина не могла идти в его темпе, отстала и, обессилив, остановилась.
Из двери с надписью «Операционная» вывалился всклоченный военный в белом, с бурыми пятнами крови, халате, из-под которого виднелась гимнастёрка.
– Девочка, ты откуда? – рявкнул он.
– Я к Мышу, – испуганно выдавила Зина.
Доктор отыскал глазами фигуру интенданта и гаркнул на весь коридор:
– Яков Моисеевич, я тут барышню обнаружил. Говорит твоя.
– Моя, моя, – отозвался Яков Моисеевич и поспешил назад.
Доктор, приоткрыв окно, закурил. Яков Моисеевич поравнялся с ним:
– Я вам утром про неё докладывал.
– Ну, здравствуй, Зина. Давай знакомиться! Игорь Андреевич. – Доктор протянул её как взрослой руку. – За подарок спасибо. Белья во как, – Игорь Андреевич провёл рукой по горлу, – не хватает. А новый халат мне сшить можешь? Этот уже не отстирывается. Материю я дам.
– Смогу, – покраснев, ответила Зина. – Только старый нужен, чтобы по нему выкройку сделать. Я сама пока рассчитывать не умею.
– Какие твои годы, научишься. – Доктор затушил окурок, распахнул окно, схватил с отлива горсть снега, прижал ко лбу и на несколько секунд закрыл глаза.
Зине показалось, что он уснул стоя. Растаявший снег капал на халат.
– Игорь Андреевич, очередной готов, – донеслось из-за двери операционной.
Доктор встрепенулся.
– Яков Моисеевич, берём. Нам такая в хозяйстве пригодится, – Игорь Андреевич ещё раз пожал Зине руку и скрылся в операционной.
– И чем только я думал? – сокрушался Яков Моисеевич, покачивая лысой головой с огромным розовым шрамом. – Тебе же крейсерская скорость не под силу. Мои педали работают лучше, чем мозги.
Зина слушала Якова Моисеевича как зачарованная – в его речи давно знакомый слова чудно́ переплетались, обретая новый смысл. Никто из тех, кого она знала, так не говорил.
– Но пользу от моего бега ты поимела, с нашим главным хирургом поручкалась, – подмигнул Яков Моисеевич. – А это вам не просто так. Жить можешь при госпитале. Ходить туды-сюды – понапрасну ноги бить. А оно тебе надо? Весло бери, – суетился Яков Моисеевич, подсовывая Зине ложку. – Мало будет, добавки налью.
Зина хлебала жидкий гороховый суп с редкими блёстками жира, и ей казалось, что в мире нет ничего вкуснее. После горячего обеда Зину потянуло в сон, но Яков Моисеевич говорил и говорил, не позволяя расслабиться.
– За машинку твою пусть у тебя голова не болит, перевезём в лучшем виде. И бебехи твои перетащим. Топчан в подсобке соорудим, чем не кровать? Или к медсёстрам спать ходи. Девчата у нас хорошие, – он опять подмигнул. – Только работать им много приходится, ни днём, ни ночью покоя нет. И тебе не будет. На довольствие тебя поставлю. Марципанов не обещаю, но сыта будешь. За деньги не печалься, что положено, вовремя получишь. Пока так, а там, как Бог даст.
«И этот про Бога, – отметила про себя Зина. – Сговорились они, что ли? А ещё фронтовики. Что он может дать? Ни-че-го!» – Она уставилась на Якова Моисеевича, ожидая продолжения тирады.
Но его не последовало. Глаз у Якова Моисеевича задёргался часто-часто. Он с силой зажал ладонью правую половину лица:
– Контузия, мать её... Из-за неё на фронт не пускают.
Зина растерялась. Она не знала, как помочь Якову Моисеевичу.
Мышь несколько минут сидел не шевелясь, потом поднялся, как ни в чём не бывало:
– Всё будет в ажуре. Пошли, твои хоромы покажу.
И Зина переселилась в госпиталь. Дома появлялась нечасто, проверяла почтовый ящик, брала книги из библиотеки отца и спешила назад – её там ждала не только работа, её ждали раненные. Те, кто постарше, называли дочкой, молодые ребята – сестрёнкой. Каждый хотел, чтобы Зина присела к нему на кровать, поговорила с ним. Она, чтобы никого не обижать, переходила из палаты в палату, рассказывала стихи или читала книги. Зина чувствовала свою нужность и почти не думала о маме.
Она долго носила последнюю карамельку в кармане пальто, пока однажды не встретила старика из очереди.
– Передайте своей бабушке.
– Нет её больше, преставилась.
Зина неожиданно для себя перекрестилась.
– Царствие небесное рабе божьей... – замялась она.
– Маргарите, – подсказал старик.
– И внучке вашей Дашеньке. – Зина, опустив голову, будто сделала что-то постыдное, побрела прочь.
– Спаси тебя Господь, – в спину ей сказал старик. – Я конфету соседскому мальчонке отдам, накажу, чтоб помянул всех безвинно ушедших.
Его слова обожгли Зину, горло сдавило.
– Мама ушла по моей вине, – обернувшись, прохрипела она.
– Я вспомнил тебя. Девочка из очереди... Человек ты, видать, хороший, токма вину себе на шею не вешай, тебе ещё жить да жить. И будь счастлива за всех, кому это уже не дано.
– Разве можно быть счастливой после такого?
– Нужно, обязательно нужно. Только тогда они, – старик выделил последнее слово голосом, – обретут покой. Им нужно знать, что не зря ушли раньше срока. А ответ за свои грехи и прегрешения мы в свой час перед Ним, – старик поднял глаза к небу, – держать будем.
Зина тоже посмотрела на небо – оно было по-весеннему ярким.
Уже по теплу, когда вокруг зазеленела трава, и ленинградцы начали перекапывать газоны под огороды, во дворе на Зину налетел Андрей:
– Зинка! Куда пропала? Я ходил, ходил, стучал, стучал... Мы же про воду договаривались. И про дрова. Я приносил. Честно! И к управхозу бегал узнать про тебя, а он пристал: «С какой целью интересуешься?», – и ничего не сказал. Я думал ты того...
– В госпитале работаю.
– Ого! Кем?
– Швеёй. Но делаю всё, что попросят.
– А я тоже на завод устроился. Ящики для снарядов сколачиваю. К токарному станку начальник цеха пока не допускает, говорит, что заготовку не подниму. Вот окрепну чуть, и токарем буду, как отец. Он меня учит потихоньку. Пойду я. Мне на смену заступать. Ты только не теряйся, хорошо? – Андрей неуклюже ткнулся губами в щёку Зины, отпрыгнул в сторону.
Зина закрыла лицо ладонями, поглядывая сквозь пальцы, не видел ли кто выходки Андрея? «Ох, и ду-рак! – Щёки горели, а внутри разливалось тепло: – Он думал обо мне».
– Пока! – махнул рукой Андрей и, не оборачиваясь, пошагал прочь
– Андрюшка, береги себя! – крикнула Зина однокласснику вслед.
– Будем жить всем чертям назло! – отозвался он.
Андрей погиб в ноябре сорок второго, когда немецкий снаряд попал в здание заводского цеха. Но Зина узнала об этом от Люси только через год.
А Вадим Петрович слово сдержал – вернулся с войны живым и почти невредимым. Он появился на пороге Зининой комнаты хмурым осенним днём с большим бумажным кульком в руках.
– Гостей принимаешь?
– Адя, – взвизгнула Зина и повисла у него на шее.
Кулёк порвался, и конфеты рассыпались по ковру. Когда волнение от первых минут встречи улеглось, Зина кинулась собирать конфеты. Вадим Петрович не остался в стороне. Они как дети ползали на четвереньках, натыкаясь друг на друга.
– Увидели бы меня сейчас подчинённые! То ещё зрелище: грозный полковник, распластавшись на полу, выуживает из-под дивана завалившуюся конфету, – подтрунивал над собой Вадим Петрович.
– Картина, достойная кисти Репина, – вторила ему Зина, заливаясь смехом.
– Три с лишним года переписывались, а я так и не узнал, какие ты любишь. Разных набрал. И мишек, и «Красный мак», и «Белочку»...
– Я все люблю... Лишь бы не карамель.
Вадима Петровича стал серьёзным.
– Не отпустило?
Зина помотала головой:
– Нет... Чай пить будем?
Они сидели за столом как в тот январский вечер. Не нужно было подбрасывать дровишки в печку и спасаться от холода под полушубком – батареи грели исправно, а свет от лампочки под большим абажуром ярко заливал комнату.
Вадим Петрович с разрешения Зины подлил ей из фляжки в чай.
– За тех, кто уже никогда не вернётся домой, – он поднял рюмку и посмотрел на стену, где висели фотографии Зининой семьи и Маши с детьми.
...
– Как Вадим Петрович? – поинтересовалась продавщица, когда подошла очередь Зинаиды Павловны.
– Огорчается, что на золотой свадьбе не сможет вальс танцевать, голова у него кружится. Пообещал гопак сплясать.
– Весёлый он. Дай Бог ему здоровья. Вам, как всегда, мишек, «Белочку» и «Красный мак»?
– Взвесьте-ка мне обычной карамели.
– Вы же никогда не брали, – удивилась продавщица, – только шоколадные.
– А сегодня мне нужна карамель. Много. Килограмма три в три пакета.
Зинаида Павловна возвращалась домой довольная. Она неспешно шагала по заснеженному проспекту, когда на звоннице Андреевского собора ударили колокола. Зинаида Павловна перекрестилась и вошла в храм. Она помолилась, поставила заупокойную свечу, и долго разговаривала с теми, кто так и не увидел её взрослой. Душевная боль отступила, на сердце стало хорошо и спокойно.
«Завтра я поеду на кладбище к сыну, увезу ему карамельки. Дима любил их, только я никогда ему не покупала. Прости меня, мой мальчик. – Зинаида Павловна вытерла набежавшую слезу. – Кто знает, как сложилась бы твоя жизнь, не выбери ты судьбу военного?»
Она поставила два пакета карамели на канун, написала на одной бумажке: «На помин воина Дмитрия», а на другой: «На помин всех безвинно и до срока павших ленинградцев», – вложила записки в пакеты, перекрестилась и вышла из храма.
– Адя, смотри, что я купила! – Зинаида Павловна, не снимая пальто, прошла в кухню к мужу.
Вадим Петрович вытащил из пакета горсть конфет. Четыре карамельки в красивых шуршащих фантиках лежали на его ладони, но Зинаида Павловна видела не их, а те, в невзрачной обёртке, которые шестьдесят с лишним лет назад высокий седой военный протянул маленькой растерянной девчонке.
Зинаида Павловна волновалась – понял ли её муж? Вадим Петрович на секунду нахмурился и поднял глаза на жену.
– Прошлое осталось в прошлом? – улыбнулся он. – Замёрзла? Раздевайся, и давай чайку попьём.
Вадим Петрович включил чайник и достал армейскую фляжку.
Наталья Литвишко
Дорогие читатели! Делитесь мнением о рассказах в комментариях. Если нравится, что и как я пишу, подписывайтесь на мой канал, чтобы не пропустить ничего интересного. И, если нетрудно, ставьте пальчик вверх. Вам, дорогие читатели, сделать это несложно, а мне будет приятно.