Братишки подрастали, у каждого определялся свой характер, своя особая линия поведения. Вот именно тогда Колька понял всю свою значимость, как старшего наставника. Что от него требуется не только материальное обеспечение, но и человеческое заботливое внимание. Младший Генка, как и Колька, лицом и сложением удался в отца. Был он слишком росл для своего возраста, подвижен, несдержан в эмоциях, за что часто расплачивался во время необузданных игр, что называется кровью, когда разбивал губы, колени, лицо, спасая воображаемых героев, защищая своих товарищей от нападения страшных злодеев. Мать считала, что Генке следует запретить гуляние с приятелями, тем более такое опасное с её женской точки зрения, а Колька наоборот считал, что надо такое товарищество и подвижные игры только поощрять. Средний же брат Матвей, внешность унаследовал от матери - серые в длинных ресницах глаза, припухлые губы, прямой аккуратный нос, нежный овал лица. Был Матвей не так распахнут, как младший и малоподвижен. Если не занят уроками, то непременно топчется где-нибудь на лестничной площадке с двумя близнецами со второго этажа (Смирновы жили на этаж выше). Неторопко листают альбомы с марками и производят обмен. Встанут втроём голова к голове и перебрасываются изредка непонятными, как заклинания, словами:
- Блок "Флора"...
- Даю "Александра третьего".
- И "Антигуа".
- Может и "Гренаду" в придачу?
- Ну ладно, "эспелеологию".
"Прямо франкмасоны какие-то", - весело думал Колька, когда слышал подобные диалоги.
Однажды на родительском собрании, где Колька присутствовал в качестве родителя, классная руководительница пожаловалась на Матвея. Во время классного часа зашёл разговор о профессиях и она стала спрашивать ребят, кто кем мечтает стать. Наконец обратилась к одному из самых слабых учеников, Молоткову:
- А кем ты мечтаешь стать, Молотков, когда вырастешь?
- Кувалдиным! - не замедлил скаламбурить Матвей.
Хохот, конечно, в классе. Учительница жаловалась не по поводу каламбура, который и сама не могла повторить без улыбки. Каламбур лишь характеризовал отношение Матвея к большинству одноклассников. Отношение, в котором угадывалась пренебрежительность. Таких в классе было трое, они дружили, считали себя элитой, и это их представление оказалось довольно стойким. Получи Матвей двойку или набедокурь обычно, по-мальчишески, ничто не огорчило бы Кольку так, как тот факт, что брат почитает себя элитой.
"Высечь паршивца", - раздражённо думал он, возвращаясь с собрания. Высечь сложности не представляло, но вряд ли экзекуция поможет Матвею понять, в чём его вина, учиться-то хорошо.
Дома, закрывшись с Матвеем в своей комнате, Колька высказал всё, что думал о его каламбуре. В ответ Матвей рассмеялся.
- Ты что? - озадаченно спросил Колька.
И тогда брат начал оживлённо рассказывать, какой вообще Молотков чудик. Попросила его Анна Васильевна назвать великого русского учёного и поэта. Он встал, молчит и улыбается. "Ну, ну, Молотков, вспомни, фамилия ещё такая примечательная, из двух слов состоит: нос и ломать". Молотков как брякнет: "Носоломов!" Все засмеялись и Молотков со всеми. Над "Кувалдиным" он тоже смеялся, так что нисколько на Матвея не обиделся.
- Ладно, - сказал Колька, - не обиделся, так не обиделся. Назови-ка мне великого учёного-физика, создателя американской атомной бомбы. Его все знать должны, как и Ломоносова.
Подумал, подумал Матвей, признался, что не слышал о таком.
- Энрико Ферман, - сказал Колька. - Так чего же ты возгордился перед Молотковым? Ты сам не меньший чудик.
- Да, если бы ты русского кого-нибудь...
- Ну ладно. Вот тебе русский. Химик и композитор. На весь мир известный композитор. И химик, повторяю.
Матвей в замешательстве молчал.
- Бородин.
- А, так я знаю. Сказал бы: который оперу "Князь Игорь" написал, - надул губки Матвей.
- Ну, знаешь, если бы твоего Молоткова спросили, кто открыл закон сохранения энергии, организовал первый в России университет и написал строчки: "Отрылась бездна звёзд полна, звездам числа нет, бездне - дна", так, может, он сразу бы назвал Ломоносова, - Колька внимательно посмотрел брату в глаза: - Ты понимаешь, к чему я клоню?
- Понимаю. Только ведь он вместе со всеми над собой смеётся...
- Заладил: "смеётся, смеётся..." Потому и смеётся, что приучили вы его... Приучили поступаться своим достоинством. Давай вот я буду каждый день высмеивать твоё незнание, издеваться над тобой - можешь поверить, что похуже Молоткова станешь. Да и справедливо ли?
- Что?
- Если я тебя стану высмеивать?
Потупился Матвей, промолчал.
- Ты же ведь и не знаешь этого Молоткова. Может, золотая у него душа и способен он быть настоящим другом. А ты его... Человек постоять за себя не умеет... А ты... Ведь это значит то же, что лежачего бить!
- Я его не бил, - хмуро буркнул Матвей.
- Словом можно ударить похлеще, чем кулаком, - после паузы Колька тихо проговорил: - Тот, кто задаётся перед товарищем, ни черта не стоит. По-настоящему сильный, благородный человек всегда поможет слабому, да так, что тот и не заметит. Не знаю, Матвей, я бы на твоём месте подружился с этим Молотковым, помог ему учиться, а всякому, кто попробовал бы его унизить, приварил бы как следует...
- Приваришь, - едко усмехнулся Матвей, - у нас за драку, знаешь...
- За друга и пострадать можно. Словом так, Матвей, хочешь, чтобы тебя уважали люди, сам их уважай. А Молоткова постарайся не дать в обиду. Сделаешь?
- Да.
- Непременно сделай. Знаешь, приятно, когда твой брат хорошим человеком вырастет. Уж постарайся, чтобы и я тебя зауважал!..
Недели через две, когда Колька приехал с работы, Матвей представил ему белобрысого ушастого парнишку:
- Молотков Игорь. Мы тут занимаемся.
Колька радушно пожал Молоткову руку:
- Занимайтесь, братцы, занимайтесь, ибо ученье - свет!
В последний год Колька стал замечать, что заработка его семье не хватает. Он не мог позволить себе купить книгу, дать Матвею на марки. Генка донашивал старую школьную форму, брюки вытерлись на коленях и пузырились, а на новый костюм денег не было. Отчего начались нехватки, было ясно. Братья вырастали, им требовалось больше пищи, больше денег уходило на одежду. Матвей носил уже взрослые размеры, а стоили они гораздо дороже детских. Там, где раньше можно было обойтись пятью рублями теперь недоставало и пятнадцати. Мать заговорила о том, что ей необходимо поступить на работу, и это решило дело. Колька отправился на автокомбинат, где начинал свою слесарную карьеру. Мастер Крайнов принял его с распростёртыми объятиями и устроил на полсмены по совместительству. Поставленная перед фактом мать, поворчала-поворчала, однако смирилась.
Работал Колька на автокомбинате либо вторую половину вечерней, либо первую - ночной смены. После недели совместительства он потерял в весе. Не требовалось вставать на весы, чтобы заметить это, достаточно было взглянуть на себя в зеркало. Шестьдесят рублей в месяц, получаемые на автокомбинате, заткнули пробоины в семейном бюджете...
Возвращение к истокам, к месту, где начинался его рабочий путь, оказался поучительным. Раньше понятие "рабочий" представлялось Кольке однозначным. Рабочий он и есть рабочий - этим словом определялось его социальная и общественная сущность. Иное дело, люди с высшим образованием. Там на лицо градация: рядовой инженер и директор завода - явно не одно и то же. Директора, хотя он тоже инженер, называют не инженером, а директором. Рабочий же - всегда рабочий.
В те времена, когда Колька постигал азы слесарного дела, ему не раз случалось запороть деталь. И когда мастер Крайнов, под громкий хохот бригадира Павла Башмачникова начинал излагать всё, что он думает о нём в данном случае, тот по школярской привычке видел себя уже великим изобретателем, перевернувшим авторемонтное дело. Теперь Колька знал: не надо становиться инженером, великим изобретателем, лауреатом, чтобы приобрести уважение Крайнова или Башмачникова. Достаточно быть умелым, знающим, добросовестным рабочим. Таким Колька теперь и был. И уважение мастера ощущал даже тогда, когда тот отсутствовал. Ощущал в том, что пользовался новыми, несработанными инструментами, в том, что получил за верстаком одно из лучших мест, в том, что товарищ по работе по собственной инициативе приносил ему чистую ветошь.
Между этим молодым слесарем и собою, между тем каким он был пять лет назад и собою нынешним, Колька чувствовал дистанцию не меньшую, чем та, которая существует между директором завода и начинающим инженером. Дистанция эта определялась не возрастом, а опытом, знаниями, чувством ответственности, ставшим чертою характера.
Но думы о собственной профессиональной значимости, думы о будущих собственных достижениях в области человеческой мысли казались мизерными, глупыми, беспочвенными и разлетались в прах перед лицом девушки по имени Даша. И оставалось одно утешение, что завтра и послезавтра он вновь увидит её издали, если, конечно, не найдёт способа познакомиться с нею поближе.
В то время как Колька поднимался по Большому Трёхгорному переулку и размышлял о Даше, виновница его переживания плескалась дома под душем, беззаботно напевая популярный опереточный мотив. Она и думать забыла о робком своём обожателе. Ей было весело: и от ощущения тугих тёплых струй воды, бивших в плечи, и оттого, что Зоя и Томка, подруги, соседки по комнате, собираются в кино, а оттуда во Дворец культуры и, значит, целый вечер она без помехи может читать "Воскресение" Толстого, погрузиться в мир, внешне столь не похожий на тот, в котором она жила, но такой близкий и понятный, когда писатель рассказывает о переживаниях и чаяниях своих героев. Весело было и оттого, что на тумбочке её ждало письмо из дома, написанное, судя по почерку на конверте, матерью.
Когда Даша вернулась, в комнате уже никого не было. На Зоиной кровати валялось небрежно брошенное, снятое, видимо, второпях рабочее платье. Даша расправила его и повесила в шкаф, отметив про себя, что делает это почти ежедневно - просто удивительно, до чего Зойка неаккуратная.
Письмо было действительно от матери. Мельком пробежав первые строки с обязательными поклонами от всех близких и дальних родственников, Даша дальше стала читать медленно, со вниманием. Всё, что писала мама, пожалуй, даже не столько мысли, сколько сами слова, не совсем правильные грамматические обороты, выражения - переносило Дашу в родную Заячью Гору в уют дружной, трезвой, работящей деревенской семьи, и от этого душу наполняла лёгкая тёплая грусть. А семья была немаленькая - шесть человек. Имелись у Даши три сестры. Младшей, Маше, не исполнилось ещё и двенадцати, а две средние погодки, Галя и Лида, учились - первая в десятом, вторая в девятом классах. Собственно, этим двум сёстрам и было посвящено письмо. Мать жаловалась на дочерей и просила Дашу, как старшую сестру, "вразумить брандахлысток". А вразумление следовало сделать вот по какому случаю. Соседская дочка - студентка Танюшка приехала на неделю из Ленинграда. "А одёжка на ней, - писала мать, - ни бельмеса не разберёшь: штаны - не штаны, сарафан - не сарафан. Снизу этак вроде двух граммофонных труб да оборки пущены, а сверху в обтяжку всё - срамота смотреть. А уж пестро, прямо глаза ломит". Всю неделю сёстры не отходили от ленинградской студентки, а после её отъезда Галя заявила родителям, что твёрдо решила сдавать экзамены в Ленинградский университет и что ей непременно нужен такой же брючный костюм, как у соседки. Она уже договорилась с Таней, пошлёт деньги, а та купит ей костюм. Глядя на Галю, брючный костюм потребовала для себя и Лида. Который уж день в доме только и разговоров про эти проклятые костюмы. "Отец уж и ремнём грозился, а девки наши словно сбесились - вынь да и положь им пёстрые штаны с оборками, - жаловалась мать. - Того и гляди, и Машутка с их голосу запоёт. Неужто, Дашенька, и в Москве у вас теперь все бабы в портках ходят?"
Даша рассмеялась. Ну, что тут докажешь матери? Она до сих пор на праздники надевает платье, купленное в пятидесятых годах, а в будни носит потёртую чёрную юбку вершка на полтора ниже колен, да кофту из синего сатина. А у неё, у Даши, есть и брючный костюм, и платьев десяток. Но как бы там ни было, сёстрам надо написать. Кое в чём родители правы. Несерьёзно это и глупо связывать поступление в университет с покупкой модной одежды. Ведь это напоминает то, о чём рассказывала им мать в детстве. Была она, мама, девчонкой. Забежала однажды за подругой, чтобы вместе идти в школу, а та слезами обливается: "Не пойду в школу, у меня жёлтых бареток нет". Да и зачем брючный костюм юным девушкам, которые ещё и обыкновенного костюма не умеют носить, поскольку никогда его не имели? Будут они выглядеть вычурно и вульгарно...
Даша подумала, что письмо сёстрам надо непременно написать завтра. Но, подчиняясь привычке не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, достала из тумбочки пачку почтовой бумаги, шариковую ручку и, усевшись за стол, написала первую строчку: "Здравствуйте, милые мои сёстры Галя, Лида и Маша..."
КОНЕЦ ПРОЛОГА.