Семейные счёты с завещанием
Видели бы вы этот день… Солнечный, майский, с плотными облаками у горизонта — вроде бы и тепло, а тень какая-то в воздухе. Может, просто мы все были напряжены больше обычного. Смерть деда — это был гром средь ясного неба, хотя ему стукнуло уже за восемьдесят. Мне казалось, что он всегда будет где-то рядом — ворчать, перебирать старые газеты, ругать телевизор и Ленина (вторая Лена у нас — моя сестра, не тот Ленин).
В дедовом маленьком коттедже тесно от людей и от непроизнесённых слов. Сидим мы: я, Петя, 33 года, без особых успехов, но с неплохим чувством юмора; Лена — моя старшая сестра, красивая и усталая, как ветка после дождя; тётя Нина, вечная соперница деда по спору «кому достанутся старые семейные документы»; и ещё пара родственников, в основном молчащих. Недалеко стоит Маша, шестнадцать, в наушниках, будто вся эта комедия — не про неё.
Адвокат обещал прийти к половине второго. Мы перебрасываемся фразами — короткими, как гранаты. Лена щёлкает пальцами по чашке: — Всё равно дом мне давно обещан. — Тётя Нина мгновенно поджимает губы: — У всех были обещания. Посмотрим.
«Видели бы вы, как люди умеют и надеяться, и стыдиться этой надежды одновременно. Никто вроде бы не впал в грех жадности… И тут же каждый тянет нитку мечты: а вдруг мне?»
Я не думал, что буду волноваться. Не Планировал. Всю жизнь говорил себе: ну и что, что родственники? Жили по своим углам. Но как только стало ясно — вот-вот войдёт адвокат с чем-то важным для всех… Сердце шепчет: а вдруг? Коллекция марок, про которую дед говорил именно со мной. Или старая шкатулка с кнопкой внутри — та самая, что чудом не потерялась за пятьдесят лет. Пустяк, но хочется. Даже стыдно.
Я посмотрел на Лену сбоку. Она сама — сборник нервов. С детства у неё с дедом была тёплая, почти заговорщическая связь: то баранки ему покупала, то по Мосфильму таскала. А летом, случалось, ночевала здесь неделями — следила, чтобы дед лекарства выпил, суп не сжёг. Кто, если не она?
— Уже пять минут второго, — вслух замечаю. — Как пунктуально умирают наши родственники, а вот адвокаты — всегда против.
Лена смотрит искоса: — Ты бы хоть перед такими словами думал, Петя.
Тётя Нина шумно вдыхает: — Как будто ты вообще имеешь право говорить о дедушке…
И тут звонок двери. Адвокат — худющий, в очках, с папкой, похожий на сову-учителя из фильма 80-х — входит, кивает, раскладывает бумаги.
— Прошу всех сесть. Сейчас будет оглашение завещания, — голос у него как у человека, который ежедневно рушит чьи-то мечты.
Момент этот… Запомнится навсегда. Никто уже не двигается. Времени больше нет — только ожидание и глухое, внутреннее: «А что если я ничего не получу?»
Адвокат раскрыл папку. Перебросил листы. «По воле усопшего…» — начал монотонно, но мне казалось — этот голос раскалывает комнату пополам.
Вот так — в один день ты можешь увидеть всю свою семью, как под лупой. Чужие лица, вечно знакомые имена. И каждый думает про себя — мне ли? Мне.
Даже марки теперь — как раны, а не как память
— Итак, — голос адвоката ровный, будто он читает приказ начальнику по почте. — Завещание господина Анатолия Петровича...
Он делает паузу. Вот этот момент самый глухой. Чайник на кухне кипит — и только. Маша снимает наушники, глядит поверх телефона — впервые за всё утро.
— Первым пунктом, — адвокат медленно проговаривает, — Анатолий Петрович завещал коллекцию марок 1939–1961 годов Лене Николаевне...
Я замираю. Марки? Лене? Меня аж передёргивает: это же про нас с дедом была долгие разговоры, не у Лены же… Лена словно каменеет, смотрит в одну точку: то ли шок, то ли облегчение, то ли вовсе непонимание.
Тётя Нина тянет шею и фыркает:
— Ну уж если Лена, то пусть уж Лена! Всё лучше, чем если Петя…
Я не отвечаю. Как-то стыдно вдруг захотелось получать ничего. Зачем мне эти марки? Смешно. Но приятно было б…
— Вторым пунктом... — адвокат перелистывает листы, — дом и всё движимое имущество с находящимся в нём содержимым, а также приусадебный участок... передаются Маше Сергеевне, дочери Сергея Борисовича...
Наступает вакуум. Маша моргает редко: — Какая Маша?.. — Это ты, — сухо объясняет адвокат.
Повисает тишина, громкая и неловкая. Я чувствую, как у тёти Нины дрожат руки — она всё надеялась получить хоть несколько комнат или какой-никакой садик.
— Он что, серьёзно? — бормочет Лена, уже не пытаясь быть старшей сестрой, а скорее — маленькой девочкой, у которой только что забрали любимого медвежонка.
— Дом должен был остаться в семье! — отрезает тётя Нина. — Как так дочери Серёжи?! Мы его лет десять не видели!
У адвоката лицо каменное:
— Далее, часть денежных средств и дачный участок оговариваются для гражданки Валентины Степановны Ветровой…
Тишина. Все переглядываются. Кто это? Неужели речь не о нас?.. Лена щурится:
— Это кто такая?.. Какая-то Валентина Степановна…
Адвокат объясняет монотонно, будто заучил, — давняя знакомая вашего деда, некогда спасла его, когда он был молодым инженером, помогла с жильём после военного института…
Всё. Вот она, непостижимая, чужая родственница среди полнокровных «наших». Все растерянно молчат.
В этот момент сплетаются всё: чувство неловкости, обиды, досады, даже злости на деда. Он ведь был всегда «свой», а оказывается, нет… вот, значит, как.
В уголке кто-то вытирает глаза — кажется, тётя Маруся, которой не досталась даже дедова армейская фляжка. Лена шепчет озлобленно:
— Ну ничего… пусть подавится своей коллекцией. Я всё равно здесь была чаще всех…
И включился хор старых дурных обвинений:
— Ты всегда была у деда на первом месте!
— Потому что я помогала, а вы только звонили по праздникам!
— Да уж, мы-то не жили у него месяцами!
— А кто просил?! Сам бы звонил — к нам ему лень было добираться!
— А Сережку помните, как он тогда деда обидел…
Я слушаю их, как через ватную повязку. Хочется крикнуть: люди, вы что? Каждый ведь так же таился в ожидании чего-то, а сейчас — обида обрастает вспышками, как корка льда по лужам весной.
Маша всё это время неподвижна, наверное, ей и самой неловко. Она шепчет:
— Я же… даже не общалась с ним почти…
Я улыбнулся:
— Значит, теперь придётся узнать, кто такой твой прадед…
Если б знать, какую бурю всё это раздует! Тётя Нина уже вынимает телефон:
— Да я в суд подам! Всё это несправедливо… Вот увидите!
Лена смотрит на меня с откровенной досадой:
— Ты — ни рыба ни мясо! Даже не хлопотал… А теперь хоть выскажись, Петя!
Но что я скажу? Я не ждал ничего, но вдруг почувствовал, как под ложечкой ломит: а ведь действительно, если даже мне — чужому, лукавому, вдруг хочется обидеться… что уж о них говорить?
— Закон есть закон, — сухо повторяет адвокат. — Завещание составлено юридически грамотно. Пересмотр невозможен…
Воздух в комнате — словно прокисший компот. Каждый вращает свою мысль, каждый выгребает свои старые раны. Оказалось — никто не был готов к тому, что ничего не получит. Даже я.
В коридоре громыхают сумки, кто-то хлопает дверью. Этот дом сейчас ближе к буре, чем к родовому гнезду.
– Давайте успокоимся, —вдруг заявляет Маша. — Дед, наверное, не зря так поступил…
Тётя Нина — зло, жёстко:
– Конечно, НЕ ЗРЯ. Хотел посмотреть, как мы перегрызёмся!
И всё это смешалось: зависть, обида, страх, ощущение какой-то СМЕШНОЙ несправедливости… Ведь могли бы просто говорить, но нет, — мы разбили себе лбы о воздух.
Время в этой комнате растет — как тесто для плохих булок; уже не важно, что кому досталось, главное — всё не так, всё не по-людски.
— Пойду проветрюсь… — слышу свой голос, и вдруг остро — почти до дрожи — хочется найти тишину, спрятаться куда-нибудь в дедову самодельную мастерскую.
Так начинается наша семейная буря.
Глухая обида
Я вышел в коридор, а потом — будто ноги сами повели — к дедовой мастерской за сараем. Там пахнет жирным металлом и старыми тряпками, всегда духота и паутина — как в голове у старого человека. На деревяшке у двери перекосился номерок: 6-ая, любимая рабочая его полка. Я сел на табуретку, откинулся к стене и вдруг почувствовал — колотится внутри нечто довольно глупое: не злость даже, а обида. Даже не на дедушку — на этого адвоката, на маму с её упрёками, на Лену, тётю Нину, на всю эту глупую возню вокруг слов и бумаг… Почему так?
В доме между тем поднялся шум: кто-то кричал, хлопали дверями, по полу катился какой-то тяжелый предмет — наверное, Лена что-то роняла, оборвав нервную нить. Я слышал куски разговоров:
– Ты специально ко мне больше всех придираешься!
– Я пришла ради него, а ты ради вещей!
– Если бы не я, он бы к концу уже твой адрес забыл!..
– А Серёжа так и не появился… Ну конечно, зато дочке всё!
– Давайте закажем экспертизу — пусть докажут кто тут кому кровь!
Про себя я думал: это мы — родные все, семья. И вот так, одна бумажка — и сразу каждый чужой, у каждого свой угол, своя фляжка, своё окно.
Я вышел на крыльцо — воздух будто густой, и вдруг — Маша стоит у калитки, жмётся к столбу, лицо у неё бессмысленное, глаза пустые.
— Ты чего тут? — спрашиваю.
— Не знаю, — пожимает плечами. — Они ведь правда думали, что мне всё нужно?
Я хмыкнул:
— Всем что-то нужно. Не всегда то, что думают.
Маша опустила плечи:
— Я бы, может, и отдала… если бы кто-то нормально попросил. Только никого не интересует.
— Не кипятись, — тихо сказал я. — Тут все всё про всех помнят, сто лет в голове держат. Это же не вещи, Маша, — тут на равных не получится разделить…
Она хрустнула жвачкой.
— Я… сама не понимаю, зачем я тут. Ну типа «наследница». Я даже не знала, что дед был готов что-то оставить мне. Бред вообще.
С этими словами она медленно вернулась к дому. Я остался на крыльце, разглядывая сколы на кирпичах — и тут словно во тьме нашёл себя: вдруг остро захотелось кое-что узнать — зачем всё это было? Почему дед?
К вечеру накал в доме достиг точки кипения. Лена рыдала, вперемешку с упрёками:
— Я ведь правда — ухаживала! Что же мне теперь? Я ненавижу все эти марочки…
Тётя Нина собирала документы в кучу — видимо, приготовилась бодаться с адвокатами. По кухне носился аромат подгоревшего супа, и стояла усталость, которая быстро превращается в злость.
В какой-то момент я оказался на чердаке — случайно: хотел просто спрятаться от чужих разговоров. Чердак — любимое дедово место. Здесь он возился с коробками, находил старые мехи от гармошки, копался в альбомах. Тут, возле покосившегося окна, я заметил ящик — старый-престарый, с пожелтевшей верёвкой. Открыл. Внутри — письма, сложенные аккуратно, в стопку. Сверху — записка: «Петя, если ты это читаешь…», и дата — прошлый октябрь.
У меня перехватило дыхание. Папиросный почерк — твёрдый, сбитый, без волн когда-то упрямый человеческий характер. Я стал читать.
«Петя. Не знаю, кто из вас найдёт это первым, но пусть ты. Мне всегда казалось, что тебе можно доверять странные мысли…
Я не хочу повторять ошибок своих родителей и моих родителей. Всегда думал: главное — не драка за корову или фляжку, а чтобы потом смогли сидеть за одним столом. Поэтому поделил всё так, чтобы никто не смог обидеться по-настоящему… а если будет обидно — хотя бы заговорите друг с другом, может, вспомните, за что стоило держаться вместе. А если не заговорите, значит, никаким домом вам уже не помочь.
Просто — не повторяйте нас. Пусть не будет больше чужих на своих поминках.»
Я засмеялся — сперва тихо, потом всё громче. Вот он… Старик! Мудрец-то… Всё не просто так. Это даже не тест, это какая-то дедова премудрость-наоборот.
Вскоре я собрал всех на кухне. Начать было трудно — пересыхало в горле, мешали голосовые комки.
— Я тут… кое-что нашёл. Записка от деда, письмо. Он всё знал, всё понимал. Он… хотел просто, чтобы мы наконец честно поговорили. Без вранья. Без притворства.
Лена — красная, заплаканная:
— Что значит «хотел»? Чтобы мы грызлись, как звери? Он же нас нарочно разделил!
— Да… а может, чтобы наконец перестали жить, как чужие? — вслух усмехнулся я. — Всё же есть у него свой странный дедовский смысл…
Маша тихо добавила:
— Там в письме он говорит, что всё это для семьи… Не хочу ни дома, ни марок. Пусть будет, как вы решите.
Лена и тётя Нина переглянулись, впервые за день. Было видно: в каждом что-то сломалось, а что-то начало склеиваться обратно. Как ни странно, стало легче дышать.
— Я могла бы поставить деду памятник, — сказала тётя Нина. — Но я лучше прощу Лену, если ты меня простишь тоже…
Лена кивнула. Смешная, упрямая, вся в слезах, но уже не кричит.
Я вдруг понял — не в имуществе дело. В нас дело.
И все, будто устав, поняли — сегодня поставили точку в самом длинном споре нашей родни.
Самое сильное прощение
После ночи первая тишина — не тревожная, а какая-то обновлённая, будто всю ночь по дому гулял сквозняк и вынес всё лишнее, что за десятки лет осело в углах. За завтраком мы собирались не спеша. Лена с опухшими глазами, но улыбкой, тётя Нина — как будто иссохшая, но уже не колючая, даже чай разливала Маше и мне, тихо бормоча: "налей, Петя, себе — сладкого не жалей…"
Я смотрел по очереди на каждую: Маша, которая за ночь из девочки сделалась почти взрослой (или мне показалось?), Лена с её вечной заботой («Ты что — есть не будешь? Тебе бы вечно домой некогда!»), та же тётя Нина — и всё не мог понять: почему было так трудно сказать простое «прости» раньше? Почему до смерти все эти ссоры казались какими-то вечными, а после неё — просто глупость и привычка обижаться?
День выдался суматошный, но иной. Вместо споров — разговоры. Вместо глухой злости — воспоминания, иногда даже с хохотом. Кто, как ни мы, знает, кто деду довёл телевизор до кондиции? Кто варил его легендарный борщ (со свёклой, которую он сам прокручивал, всегда строго в чёрном фартуке)? И вот они, вещи, которые вдруг обрели значение: альбом марок, тот самый наперсток, ключ от шкафчика — всё это разбиралось не как добыча, а как кусочки наших историй.
Решение пришло само собой — без суда и крика. Ну правда, что мы, в самом деле, не можем договориться? Тётя Нина произнесла медленно, путая слова:
— Надо бы… может… сделать что-то общее, чтобы потом все могли вспомнить… Не просто дом-пилораму, а что-то… для него. Например… фонд какой — ну, пусть маленький, детский, чтобы память была не только в бумагах.
В доме сразу стало как-то светлее. Лена поддержала:
— Дом пусть Маше останется, если нужно — будем помогать хозяйством, приезжать, ухаживать. Марки между нами с Петей поделим, всё равно это… для памяти. Самое важное, что мы всё же семья остались.
Маша усмехнулась:
— Я буду его домом и садом заниматься. Может, музей сделаем? Или хотя бы собрания свои здесь будем. Вы не пропадайте, ладно? Мне одной тут страшно.
— И вот так просто началась другая история, — думал я про себя. — Не про наследство, а про нас.
Перед отъездом накрыли на стол: дедовы соленья, грибочки, мёд. Молчали много. Каждая пауза была абсолютно настоящей, не тягостной, а желанной. И тихо-тихо, но впервые с детства, почувствовалась какая-то родственная радость. Мы все вернулись куда-то туда, где можно быть собой и не стыдиться надежд — даже глупых, даже невозможных.
Я вышел на крыльцо, сел на ступеньки. Ветер стучал в пустые банки на заборе, как будто кто-то ещё невидимый с нами сидит. Наверное, дед.
Спасибо тебе, старик. Ты всё равно как-то по-хитрому нас научил быть семьёй.
Уезжая, обняли друг друга. Лена прошептала:
— Прости меня, Петя.
Я криво усмехнулся:
— Да ну тебя… Сестра же.
Шагнул в машину. На зеркале — дедова шляпа: он всегда её забывал, а мы смеялись. Забавно, как иногда мелочь становится настоящей памятью.
Тётя Нина махнула рукой:
— Не забывай писать, племяш!
Маша подняла ладонь:
— Скоро опять в гости!
А я поехал — и понимал, что этот дом на окраине города теперь не про прошлое, а про нас самих, новый отсчёт. Оказывается, даже самое странное завещание может стать началом, а не концом.
Наверное, мы стали семьёй.
Хотя бы на одну весну — но, кажется, навсегда.