Мне никогда не приходило в голову, что я буду скучать по запаху подгоревшей яичницы.
Этот сладковато-горький аромат с примесью карамелизованного лука разносился по кухне, когда я вернулся домой после трехдневной командировки и замер на пороге. В руках — чемодан с вещами и пакет с гостинцами. В нос ударил запах, который я столько раз ругал и от которого кривился: «Ну вот опять! Сколько можно!»
— Мама, — только и смог выдавить я, глядя, как сухонькая фигурка в домашнем халате возится у плиты.
Она обернулась, и в глазах застыло изумление.
— Петь? Ты чего не позвонил-то? Я бы встретила... — мама растерянно посмотрела на сковородку. — Ой, яичница опять пригорела. Извини, сынок, как всегда я...
Я уронил чемодан и шагнул вперед, обхватив маму за плечи. От неожиданности она замерла, сковородка в ее руке накренилась, и кусочек подгоревшей яичницы с луком упал на пол.
— Петя, ты чего? — спросила она тихо. — Случилось что?
Я не мог ответить, потому что мне было стыдно. Стыдно до горячего комка в горле. За то, как я уехал. За все, что наговорил. И за то, как считал дни до переезда, мечтая вырваться из «этого болота».
— Я просто не понимаю, зачем ты приехала? — я раздраженно швырнул кружку в раковину, хорошо, что не разбилась. — Я же сказал, что сегодня Катя заглянет вечером. У нас планы.
Мама стояла у холодильника, растерянно сжимая в руках пакет с пирожками. Ее взгляд метался по кухне, будто ища объяснение, как она здесь оказалась.
— Я только гостинцев привезла, — тихо сказала она. — Пирожки с капустой, как ты любишь. И варенье...
— Мам, мне тридцать четыре, — я устало потер переносицу. — Тебе не кажется, что я уже вырос из этого? Из пирожков, из звонков по десять раз на дню, из нотаций, как мне жить?
Она вздрогнула, будто я ее ударил.
— Я не учу тебя жить, — мама аккуратно положила пакет на стол. — Просто беспокоюсь.
— Вот именно это меня и бесит, — выпалил я. — Это вечное беспокойство. Как будто я до сих пор школьник, который не способен о себе позаботиться.
Я не заметил, как начал повышать голос. Катя должна была прийти через пару часов, мне надо было закончить рабочий проект, а тут снова... Как всегда внезапно, без предупреждения.
— Ты мог бы предупредить, — сказал я тише. — Просто написать смс или позвонить. Это же несложно, правда?
Мама покачала головой:
— Я звонила, Петя. Три раза. Ты не брал трубку.
— У меня работа! — я снова почувствовал, как раздражение поднимается волной. — Я не могу бросать все и хвататься за телефон, когда тебе вздумается поговорить о том, какая у соседки Клавдии чудесная герань расцвела!
Мамино лицо как-то сразу осунулось, мне даже показалось, что она постарела на глазах. Она молча взяла сумку.
— Прости, что помешала, — сказала она так тихо, что я еле расслышал. — Больше не буду приходить без предупреждения. И звонить буду реже.
Дверь за ней закрылась почти беззвучно, но у меня внутри что-то оборвалось. Я стоял посреди кухни, глядя на пакет с пирожками, и чувствовал себя последней сволочью. Но гордость не позволила догнать, извиниться.
Катя, когда пришла и увидела пирожки, обрадовалась:
— Ммм, домашние! Твоя мама приходила? Почему она не осталась на чай?
Я буркнул что-то невнятное и сменил тему.
А через неделю я улетел в Петербург. Новая работа, новая жизнь, новая квартира. И старые обиды, которые я увез с собой.
— Скажите, а что со старушкой из двадцать второй квартиры? — спросил я у консьержки, вернувшись в родной город спустя полгода. — Не знаете?
Женщина пожала плечами:
— А что с ней должно быть? Живет помаленьку. Звякает иногда, просит молока купить или хлеба, когда погода плохая.
— Звякает? — я не понял.
— Ну да, по домофону, — пояснила консьержка. — Раньше-то она к своему сыну ездила часто, а теперь говорит, тот в другой город переехал.
Я кивнул и двинулся к лифту. Правду сказать, я и сам не знал, зачем приехал. Мы не общались полгода, только поздравили друг друга с Новым годом сухими сообщениями. Я был слишком занят: новая должность, новые знакомства, новая жизнь без маминых бесконечных звонков и внезапных визитов.
А потом мне приснился сон. Будто я вхожу в нашу старую квартиру, а там никого. Пусто и гулко отдаются шаги. И так тоскливо стало, что я проснулся среди ночи в холодном поту. И на следующий день взял билет.
Позвонил в дверь. Долго никто не открывал, потом послышались шаркающие шаги.
— Кто там? — голос мамы звучал настороженно.
— Это я, мам. Петя.
Тишина. Затем щелчок замка, и дверь медленно открылась. Мама стояла на пороге, такая маленькая и хрупкая, что у меня защемило в груди.
— Сынок, — сказала она тихо, — ты чего не позвонил-то? Я бы прибралась, приготовила...
И я понял, что она совсем не изменилась. А вот я — да.
Теперь я сидел на кухне и смотрел, как мама суетится у плиты. Она поставила передо мной тарелку с той самой подгоревшей яичницей.
— Прости, сынок, опять не уследила, — она виновато улыбнулась. — Давай другую сделаю?
— Не надо, мам, — я притянул тарелку. — Я такую люблю.
Она недоверчиво посмотрела на меня:
— С каких это пор? Ты же всегда говорил, что я зажариваю.
— Мне просто надо было уехать, чтобы это понять, — я улыбнулся. — Садись, расскажи, как ты тут?
Мама опустилась на стул напротив.
— Да что рассказывать-то, — она махнула рукой. — Все по-старому. Клавдия вот герань новую развела, такая красивая, багряная. Я отросток взяла, на окне стоит, в твоей бывшей комнате.
Я чуть не поперхнулся яичницей. Мама заметила и смущенно добавила:
— Тебя же нет, а что комнате пустовать.
— Конечно, мам, — я кивнул. — А еще что нового?
— Да так, мелочи всякие... — она замялась. — А у тебя как на новом месте?
— Хорошо, — автоматически ответил я.
Мы замолчали. Раньше мама бы начала расспрашивать, а что да как, а я бы раздражался. Теперь она молчала, а мне отчаянно хотелось, чтобы она спросила.
— Знаешь, мам, — я отложил вилку, — я соврал. Не очень хорошо у меня.
— Что случилось? — она сразу подалась вперед, и я увидел, как загорелись тревогой ее глаза. — Заболел? Денег не хватает?
— Нет, все не то, — я покачал головой. — Просто... Пусто как-то. Работа, дом, работа. Никто не позвонит десять раз за день и не спросит, поел ли я. Никто не принесет пирожки с капустой.
Мама смотрела на меня, не мигая.
— А я думала, тебе это не нравилось, — сказала она наконец.
— Мне казалось, что не нравилось, — я посмотрел ей в глаза. — А потом я понял, что просто привык. Как дышать. А когда этого не стало, как будто воздуха перестало хватать.
Она отвела взгляд, теребя край скатерти.
— Я тоже скучала, Петь. Три раза до твоего подъезда доходила, а потом возвращалась. Думала, ты занят, не до материнских нежностей.
— Почему же не позвонила? — спросил я.
— Ты же сам просил реже звонить, — она пожала плечами. — Я и старалась. Трудно было, привычка — она ведь такая штука... Как заноза.
Я молчал, глядя на свои руки. Сколько раз я сбрасывал ее звонки, мотивируя это занятостью? Сколько раз грубил, раздражался от ее заботы?
— Я дурак, мам, — выдавил я наконец. — Правда, дурак.
— Что ты такое говоришь, — она всплеснула руками. — Ты взрослый человек, своя жизнь. Я должна была понять раньше.
— Нет, это я должен был понять, — я встал и подошел к окну.
За окном был тот самый двор, где я вырос. Старые качели, на которых меня катала мама. Скамейка, где она сидела, пока я гонял мяч. Песочница, где она учила меня лепить куличики. Целый мир, от которого я так стремился убежать.
— Петь, а может, еще яичницы сделать? — спросила мама. — Только я постараюсь не пережарить.
Я обернулся и улыбнулся:
— Знаешь, а давай я сам приготовлю. Нас же двое.
Мама удивленно подняла брови:
— Ты готовить научился?
— Представь себе, — я нарочито гордо выпятил грудь. — Могу даже борщ сварить. Правда, не такой вкусный, как твой.
Мама рассмеялась, и мне показалось, что с ее плеч упал тяжелый груз.
— Ну-ну, посмотрим на твои кулинарные таланты, — сказала она, но с места не двинулась.
Я достал еще яиц, луковицу, помидор. Нарезал все, как делала она тысячу раз на моих глазах. Разбил яйца на сковородку.
— Соль не забудь, — сказала мама, наблюдая за мной.
— Я помню, — кивнул я. — И перец черный молотый. И в конце зелень.
— Надо же, — она покачала головой. — А я-то думала...
— Что?
— Что ты не замечал никогда, как я готовлю, — она смущенно улыбнулась.
— Я все замечал, мам, — я помешал яичницу. — Просто не понимал, как это важно, пока не начал готовить сам. И есть один. И просыпаться в пустой квартире.
Мама молчала, а я продолжал готовить, чувствуя, как что-то надломленное внутри потихоньку срастается.
— А что там с Катей? — вдруг спросила мама. — Вы встречаетесь еще?
— Нет, — я пожал плечами. — Как-то не сложилось.
— Жаль, — она вздохнула. — Хорошая девушка была.
— Ты же ее один раз видела, — усмехнулся я.
— И этого хватило, — мама хитро прищурилась. — Материнское сердце, оно чувствует.
Раньше меня бы взбесила эта фраза. Сейчас я лишь улыбнулся:
— Ты права. Она действительно хорошая. Но не для меня.
Яичница почти приготовилась, когда раздался звонок в дверь. Мама встрепенулась:
— Кого это принесло?
— Не знаю, — я пожал плечами. — Ты кого-то ждешь?
— Нет, — она покачала головой и пошла открывать.
Я услышал, как щелкнул замок, а затем мамин удивленный возглас:
— Катенька? Вот так сюрприз!
Я замер с лопаткой в руке. Катя? Здесь?
— Здравствуйте, Нина Петровна, — послышался знакомый голос. — А Петя... Ой!
В дверях кухни стояла Катя. Такая же красивая, как и полгода назад. Только волосы короче и какая-то новая уверенность во взгляде.
— Привет, — сказал я, опуская лопатку. — Вот уж не ожидал...
Катя растерянно переводила взгляд с меня на маму и обратно:
— Я... Мне сказали, что ты приехал, вот я и...
— Кто сказал? — удивился я.
— Консьержка, — Катя смущенно улыбнулась. — Я иногда захожу к Нине Петровне, проведать. Вот и сегодня шла мимо, а Мария Степановна говорит: «А сын-то приехал наконец».
Я перевел взгляд на маму. Она стояла, опустив глаза, и теребила фартук.
— Катя иногда заходит, — сказала она тихо. — Помогает мне с компьютером, с тяжелыми сумками. Я тебе не говорила, думала, ты не одобришь.
Я перевел взгляд на Катю:
— Серьезно? Все это время?
— Ну да, — она пожала плечами. — А что такого?
— Ничего, — я покачал головой. — Просто... спасибо.
— За что? — Катя удивленно подняла брови.
— За то, что была рядом с ней, — я сглотнул комок в горле. — Когда меня не было.
Мама вдруг всплеснула руками:
— Ой, у тебя же яичница горит!
Я обернулся — действительно, от сковородки поднимался дымок. Я поспешно снял ее с огня.
— Ну вот, теперь как у мамы получилось, — рассмеялся я. — Подгоревшая.
— На троих маловато будет, — деловито сказала мама. — Давай я еще сделаю. А вы пока поговорите.
И она мягко подтолкнула Катю в мою сторону.
— Я, наверное, не вовремя, — неуверенно сказала Катя, когда мама отвернулась к плите. — Могу уйти.
— Не уходи, — я покачал головой. — Пожалуйста.
Она помолчала, разглядывая меня так, будто видела впервые.
— Ты изменился, — сказала наконец.
— Да, — я кивнул. — Надеюсь, в лучшую сторону.
— Посмотрим, — она улыбнулась и села за стол.
За окном начинался дождь. Капли барабанили по карнизу, как тогда, в детстве, когда мы с мамой сидели на кухне, пили чай с вареньем и слушали, как шумит гроза. Я вдруг с поразительной ясностью понял, что все, что мне нужно — здесь, в этой маленькой кухне. Уютное тепло родного дома, которое я так долго пытался забыть, но которое никогда меня не отпускало.
Мама поставила на стол новую порцию яичницы — идеально прожаренную, с золотистой корочкой.
— Ну вот, — сказала она довольно, — так-то лучше. Садитесь, дети, ешьте, пока горячее.
И я поймал себя на мысли, что впервые за долгое время это обращение — «дети» — не вызвало у меня раздражения. Наоборот, оно согрело душу, как и запах подгоревшей яичницы, как и мамины морщинки вокруг глаз, как и Катин взгляд через стол.
Иногда нужно потерять, чтобы понять, что имел. А иногда — встретиться лицом к лицу с самим собой, чтобы осознать, чего на самом деле стоят обиды и гордость, когда на другой чаше весов — простая человеческая любовь.