Майя Плисецкая – это стихия, воплощенная в танце, живая легенда, чье имя гремело десятилетиями. Ее талант был безграничен, но не менее щедро судьба одарила ее способностью любить – яростно, без оглядки, отдаваясь чувству целиком. Главной константой в ее бурлящей жизни стал Родион Щедрин. Союз примы Большого и гениального композитора – это 57 лет, прожитых душа в душу, история почти невероятная для мира большого искусства. Сама Майя Михайловна о сердечных делах распространяться не любила, завесу тайны над любовными пируэтами примы приоткрывают мемуары ее брата, Азария Плисецкого. Мы заглянем в страницы его книги «Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров», выпущенной «Редакцией Елены Шубиной» («АСТ»). Здесь – рассказ о первой, трагически оборвавшейся любви балерины, о скоротечном союзе с Марисом Лиепой, о клейме «шпионки», которое висело на ней годами, и о том, как Родиону Щедрину удавалось находить управу на ее неукротимый, взрывной нрав.
Первая любовь, первый надлом
Сцена была ее вселенной, балет – религией. Ничто постороннее не могло отвлечь ее от репетиционного зала, где она пропадала сутками. Первое настоящее чувство вспыхнуло к партнеру по сцене – Славе Голубину, солисту балета, отпрыску прославленной династии. Его отец, Владимир Голубин, блистал на сцене Большого, танцевал с самой Суламифью Мессерер. Сыновья, Слава и Володя, пошли по отцовским стопам, унаследовав не только талант , но и, увы, пагубное пристрастие к спиртному. Эта страсть и разрушила зарождавшийся роман с Майей. Бесконечные запои Славы поставили точку в их отношениях. А вскоре пришла страшная весть: Голубин свел счеты с жизнью, повесившись дома на водопроводной трубе. Новость настигла Майю в поезде, по дороге в Ленинград, куда мы ехали вдвоем на премьеру якобсоновского «Спартака». Удар был сокрушительным.
Мимолетный брак и тень КГБ
Первый официальный брак Майя заключила тоже с партнером – блистательным Марисом Лиепой. Именно она помогла ему закрепиться в Большом театре. Несмотря на блестящее окончание Московского хореографического училища, латышу Лиепе предписывалось вернуться в Ригу – национальные кадры должны были работать на местах. Судьба свела их снова во время декады латышского искусства в Москве. Майя увидела Мариса в балете «Сакта свободы» и тут же пригласила его стать ее партнером для поездки в Венгрию на Дни культуры СССР. Не влюбиться? Да это было бы противоестественно! Высоченный, породистый красавец, уверенный в себе до наглости, с европейским лоском… В Будапешт они полетели уже как муж и жена. Для семьи их роспись в обычном ЗАГСе стала громом среди ясного неба. Майя просто привела свежеиспеченного мужа домой и поставила маму перед фактом:
«Мы с Марисом поженились». «Ну, с этим не поздравляют»,
— обронила мама, с самого начала не верившая в долговечность этого союза.
И оказалась права. Скандалов не было, посуду не били – просто быстро пришло понимание: они абсолютно разные люди. Три месяца на бумаге, две недели в реальности – вот и вся арифметика их брака.
Примерно в то же время, в 1956-м, тень госбезопасности легла на Майю особенно плотно. Причиной стало знакомство со вторым секретарем британского посольства Джоном Морганом. Он сам подошел к ней на одном из приемов, заговорил по-русски. Майя тогда была частой гостьей на посольских раутах, принимая приглашения с энтузиазмом, что автоматически делало ее объектом интереса КГБ:
«С кем говорила? О чем?»
Подобные визиты поощрялись лишь при условии подробного отчета по итогам. От Плисецкой дождаться доноса было нереально. Знакомство с Морганом случилось на приеме в честь гастролей Королевского балета Великобритании. Морган оказался знатоком балета , завязался разговор, и чересчур общительную балерину немедленно взяли «на карандаш». После того как Морган пришел на ее выступление в Зал Чайковского и дважды побывал у них дома, слежка стала явной. Под окнами квартиры в Щепкинском проезде постоянно маячила одна и та же машина. Заметив ее в очередной раз, мы с братом Аликом решили пробить номер через Славу Погожева, ярого балетомана, служившего в ГАИ. Чтобы не впутывать его в щекотливую историю, сочинили легенду: мол, из этой машины Майю оскорбили. Слава, боготворивший ее, кинулся выполнять просьбу и тут же поплатился. Его «засекли» в момент поиска номера в служебной картотеке. На суровый вопрос о причине любопытства он повторил нашу байку.
«Из окон этой машины никого оскорбить не могли»,
— отрезали ему.
И Славу моментально уволили. Воздух был пропитан страхом. Подозрительным казалось все.
Мы помним внезапный визит монтера с телефонной станции. Он методично заменил всю проводку в квартире , работая с хирургической точностью. Позже выяснилось: мастера никто не вызывал. Мы сантиметр за сантиметром осмотрели новые провода, подозревая, что он мог установить «жучки». Какой интерес представляла Майя для органов сама по себе? Вероятно, главным объектом был все же Морган. Хотя и ее могли подозревать в планах побега – дело было накануне гастролей Большого в Лондоне.
Лондонский туман и московский триумф
Дома царило напряжение. Списки на выезд объявили в последний момент. Алексея Ермолаева, подозреваемого в «невозвращенчестве», оставили в Москве. Эсфандьяра Кашани не выпустили из-за «неправильного» полуперсидского происхождения. Когда выяснилось, что и Алик остается, Майя бросилась его отстаивать, будучи абсолютно уверенной в своей поездке. Ведь и Морган, и посол Уильям Хейтер твердили: вопрос решен. Ощущая эту поддержку, Майя написала директору Большого Чулаки дерзкое письмо, требуя включить Алика в список, иначе – она уходит из театра. Такую дерзость простить не могли. Просьбу удовлетворили – уволили. Вскоре , правда, смилостивились, позволив написать покаянное письмо министру культуры Михайлову. Но о Лондоне речи уже не шло. Мы помним, как стояли у театра целой группой «неблагонадежных», провожая улетающих коллег. Что делать? Эсик Кашани, пострадавший из-за отца, вдруг горько пошутил:
«Они все в Гайд-парк, а мы – айда в зоопарк!»
Майе предстояло танцевать «Лебединое озеро» с оставшейся в Москве частью труппы. Слух о выступлении опальной Плисецкой облетел город, билеты достать было невозможно. Накануне спектакля – звонок из приемной Фурцевой. Сама Екатерина Алексеевна на проводе:
«Я вас очень прошу, Майя Михайловна, сделайте так, чтобы не было слишком большого успеха».
«Я могу, Екатерина Алексеевна, не танцевать вовсе»,
— отрезала Майя.
Их отношения с Фурцевой – это отдельная сага. С одной стороны, министр культуры ее обожала, была живым человеком, которого можно было растрогать, переубедить. Они даже дружили домами. С другой – Фурцева защищала каноны соцреализма, а Майя была его яростной противницей. Когда Екатерина Алексеевна не приняла «Кармен-сюиту» , дружбе пришел конец. Гладить Плисецкую против шерсти было нельзя. Неприятие своего главного детища она простить не смогла. Но это будет позже. А пока – 1956 год, «Лебединое» в Большом.
За несколько часов до выхода – беда: у Майи свело ногу судорогой. Сказалось дикое напряжение последних недель. Не танцевать – немыслимо. Но как?! Она не то что танцевать, встать не могла. Штатный массажист Большого, разумеется, улетел в Лондон. Мама, Рахиль Михайловна, вспоминала в неопубликованных дневниках: «Мелькнула мысль: у футболистов должен быть массажист! Бросилась в Дом Красной Армии. Там сказали: ушел домой! Дали адрес. Далеко! Еле нашла. Сидит на кухне, чай из блюдечка пьет.
"Сейчас допью – поедем".
"Времени нет!" – взмолилась я.
Поймали такси. По дороге все объяснила. Владимир Иванович Аракчеев, так звали спасителя, тут же принялся за дело: горячие компрессы, массаж, растирания. Облегчение пришло почти сразу».
И спектакль состоялся! Зал был набит битком – сидели на ступеньках, в проходах. Яблоку негде упасть.
Мы отлично помним выход Майи во втором акте. Ее шаги, па-де-ша , замершая лебединая поза перед глиссад-пике… И в эту паузу случилось невероятное. Зал взревел! Это был не просто гром аплодисментов – это был бунт, манифестация поддержки! Майя стояла неподвижно, овация не стихала, дирижер не мог продолжать. Было видно, что такой демонстрации ждали: в ложах дежурили люди в штатском, высматривая самых активных «смутьянов». Жена председателя КГБ Серова, как вспоминала мама, прямо из партера тыкала пальцем в тех, кто громче всех кричал «Браво!». После спектакля самых преданных фанатов таскали на Петровку, пытаясь выяснить, не была ли акция спланирована самой Плисецкой. Но признаваться было не в чем – никакого сговора не было. «Лебединое» с Плисецкой – это само по себе было событие. Среди тех фанатов была Шура Ройтберг, ставшая потом настоящим другом семьи. Одинокая, невзрачная женщина с нервным тиком – она постоянно шмыгала носом, что многих раздражало. Шура боготворила Майю и была незаменимым человеком, на которого можно было оставить квартиру. В августе 2000-го она погибла при взрыве в переходе на Пушкинской.
Спаситель Щедрин: Любовь и Расчет?
Два года после того легендарного спектакля были для Майи самыми тяжелыми. За границу по-прежнему не пускали. Гастроли в Швеции, Финляндии, Бельгии прошли без нее, хотя приглашали именно Плисецкую. В Париж по ее персональному приглашению поехала другая балерина. Майя обивала пороги дирекции, но слышала одно:
«Вы нужны театру здесь!»
Сильные мира сего расточали комплименты, обещали разобраться, но ничего не менялось. Письма оставались без ответа. Досталось и семье: Алик тоже стал невыездным, меня после училища не взяли в Большой. Майя страшно переживала, подумывала даже бросить все и уехать в Тбилиси к Чабукиани. Все изменило знакомство с Родионом Щедриным в доме Лили Брик и вспыхнувший роман.
Мы с Аликом сразу приняли Щедрина как третьего брата. Подкупали обаяние, легкость, талант и общие увлечения: лодки, машины, водные лыжи, спорт. Но главное – ему удалось невозможное: укротить стихию по имени Майя. Мама была ему бесконечно благодарна. Она постоянно жила в страхе из-за взрывного характера дочери, толкавшего ее на опрометчивые шаги. Когда Майя «взбрыкивала», мама вздыхала:
«Ну вот, Майечке опять вожжа под хвост попала».
Щедрин с самого начала крепко взял эти вожжи в руки и всю жизнь виртуозно управлял ее неконтролируемой натурой. При этом, относясь к нашей маме с уважением, он любил цитировать Лилю Брик: «У Майи есть один существенный недостаток — у нее слишком много родни». Родион и сам сторонился наших многочисленных родственников, и Майю постепенно от них отгораживал.
Непросто складывались у Щедрина отношения и с собственной матерью, Конкордией Ивановной, работавшей экономистом в бухгалтерии Большого. По характеру она была скорее Дискордией – богиней раздора. Сына к Майе она страшно ревновала, считая, что не каждая женщина достойна такой чести. Когда они все же поженились, стала завидовать успехам невестки, получавшей звания раньше Родиона. Именно благодаря Щедрину с Майи сняли клеймо «шпионки». Молодые советские композиторы – Пахмутова, Таривердиев, Петров – были героями оттепели. Брак с одним из самых ярких представителей этого поколения сделал Плисецкую более «благонадежной» в глазах власти. Щедрин взялся за перо. Не от своего имени – от ее. Но с его связями и чутьем. Он написал очень личное, убедительное письмо Хрущеву и сумел через зампреда КГБ Питовранова передать его лично Никите Сергеевичу. Растроганный Первый секретарь положил конец травле и дал добро на ее выезд на гастроли в Америку в 1958 году. И меня после девятимесячного простоя приняли в театр – все, что касалось сестры, неизменно отражалось и на мне.
Майя часто говорила:
«Щедрин дарил мне не бриллианты, а балеты и удержал меня на плаву».
Но вспоминала и разговор с Лилей Брик. Родион обронил:
«Я все делаю для Майи, все!»
«Но и для себя тоже»,
— мгновенно отреагировала проницательная Лиля Юрьевна.
И правда, появление такого количества балетов Щедрина на сцене Большого – во многом заслуга Майи. Как прима, она могла выбирать репертуар и часто отдавала предпочтение музыке мужа, возможно, не всегда идеально ложившейся на балетную партитуру. Исключения – «Конек-горбунок» и гениальная «Кармен-сюита», где Щедрин переосмыслил музыку Бизе. Мы с Аликом не раз переносили «Кармен» на сцены по всей стране. Я танцевал Хозе и передавал хореографию Алонсо из первых рук. Алик работал с солистами и кордебалетом. Киев, Одесса, Харьков, Свердловск, Уфа… Щедрин приветствовал этот «конвейер», множивший славу его балета. Я шутил: «Вот что значит советская власть плюс карменизация всей страны!»
Война престолов в Большом
Балеты Щедрина давали Майе независимость от главного балетмейстера Юрия Григоровича, с которым отношения со временем испортились до предела. Хотя поначалу она приветствовала его переход из Кировского театра. Прежний худрук Лавровский ставил мало, а Григорович был молод, перспективен, с двумя нашумевшими постановками за плечами – «Каменный цветок» и «Легенда о любви». Когда возникла идея перенести «Легенду» в Москву, Фурцева поставила Майе условие: «Будете танцевать – Григорович приедет. Нет – останется в Ленинграде». Майя, полная надежд, согласилась. Правда, танцевала недолго – начались проблемы со спиной. Но Григорович уже стал главным в Большом. Их дальнейший разлад оброс легендами , но суть, на наш взгляд, проста. Григорович продвигал на главные роли свою жену (с 1968 года) и музу Наталью Бессмертнову, часто в ущерб Плисецкой. Когда во Франции на ответственный спектакль он поставил Бессмертнову вместо Майи, это стало точкой невозврата. Искра была банальной, но пламя разгорелось до настоящей войны. Обиды копились, как снежный ком. Это коснулось не только Майи, но и Владимира Васильева, Екатерины Максимовой, Мариса Лиепы – Григорович поссорился со всеми звездами, которые принесли ему славу.
💖 Мы стараемся делать этот канал уютным уголком для всех, кто любит мир звёзд. Если вам нравится, что мы делаем, поддержите нас — это вдохновляет нас на новые истории!