Тёплый май приближался к середине и сквер во дворе комбината зеленел во всю силу. Часы показывали двадцать минут четвёртого - конец дневной смены.
Выйдя из корпуса ткацкой фабрики, Даша с удовольствием вдохнула влажный после недавнего дождя, пахнущий подсыхающим асфальтом воздух. Повернула за угол к проходной комбината, привычно посмотрела на мемориальную доску, укреплённую на кирпичной стене ткацкой. На ней четырнадцать фамилий. Четырнадцать участников боёв на Красной Пресне в 1905 году. Яркое солнце золотило буквы, высеченные на мраморе.
Даша, ослеплённая его отблеском, зажмурилась и услышала сквозь приглушённое буханье фабрики многоголосый гомон воробьёв на карнизе. Эти ощущения вдруг перенесли её в иной, неведомый временной горизонт. Ей показалось, что подобное - и тепло солнца на лице, и ослепительный блеск лужи, и горластые воробьи - когда-то было. Или промелькнуло воспоминание о давнишнем сне?
Она тряхнула головою, стремясь избавиться от мимолётной необъяснимости чувств. Такое случалось раньше. В отроческие годы, в родной Заячьей Горе, что затерялась в псковских лесах. Вспомнилось морозное солнечное утро поздней осени. Залубеневшие валы грязи на просёлке. По обе стороны на полях стерня, опушённая инеем. Даша вместе с подругами идёт в соседнюю деревню Выскодь, в школу. И вдруг у неё начинает теснить в груди от пронзительного ощущения красоты окружающего мира. Под солнцем иней игольчато посверкивает рубиновым, синим, зелёным, фиолетовым... Словно разноцветные искорки зажигаются и гаснут на заиндевевшей стерне. "Я видела это давным-давно, - подумалось ей тогда, - я много лет живу на свете." Странная мысль тотчас улетучилась.
На проходной Даша вышла на Рочдельскую улицу, прямо напротив начинался и круто взлетал на гору Большой Трёхгорный переулок. Даша пересекла улицу, на углу оглянулась - над зелёными воротами блеснули расположенные в виде арки металлические строки: "Текстильный комбинат "Трёхгорная мануфактура" им. Ф.Э.Дзержинского".
Вчера, позавчера и в понедельник она заметила около ворот того парня из ремонтно-механического цеха ткацкой фабрики. Сегодня его на месте не оказалось. Даша испытала нечто похожее на разочарование. Нельзя сказать, чтобы парень произвёл особенное впечатление. Ростом, правда, хорош... И плечи ничего себе. Но лицо нескладное, крупное, с тяжеловатой нижней челюстью, нос длинный какой-то и рот большущий.
Дашиной благосклонности добивались ребята и поприятнее видом. Правда, никто из них, как говорила себе Даша, не удержался на поверхности. В том смысле, что канул в Лету. Один явился на свидание не совсем трезв, другой проявил нахальство, третий показался глуповатым. О парне, который три дня подряд поджидал её за воротами, а когда она также работала в дневную, торчал на дворе комбината у проходной, а потом провожал по другой стороне Большого Трёхгорного до поворота к общежитию, об этом парне Даша знала только, что работает он слесарем по ремонту "платтов" и что очень уж застенчив. Он даже не сделал попытки заговорить с нею, хотя миновал месяц с того дня, как заметил её. Тогда Дашу позабавил его вид: стоит человек в пролёте ткацкого зала, будто к месту приклеенный, и смотрит на неё обалдевшими глазами.
Быстрым шагом Даша направилась вверх по Большому Трёхгорному. Оглянулась, точно кто-то вдруг окликнул её. Никто не окликал, она почувствовала на себе взгляд. Парень стоял во дворике углового дома, привалившись к стене, и смотрел в её сторону: "Сменил наблюдательный пункт", - подумала Даша и рассмеялась про себя, стало отчего-то весело. Дойдя до поворота асфальтированной дорожки, что вела вправо к зданию общежития, обернулась. Парень шагал за ней по другой стороне улицы, по краю проезжей части. В том месте, где к кромкам асфальтовой дорожки с обеих сторон подступал забор, были врыты столбы и на них навешены лёгкие, из штакетника, ворота. Они никогда не закрывались, но для Кольки пространство за воротами представлялось чем-то вроде табу. Туда он не заходил, только позволял себе провожать девушку взглядом. Вот она миновала ворота, свернула налево, взбежала на крыльцо общежития, скрылась за дверью.
Постояв у забора, Колька зашагал обратно к переулку. У пивной палатки, что находилась на пустыре, неподалёку от пересечения Большого Трёхгорного и улицы Заморёнова, поджидали его наверное, Савчик и Вася Сухотин. Но Колька не торопился. Ему хотелось, чтобы мысли о Даше (знал её имя, потому что слышал, как однажды окликнула девушку подруга) оставались с ним подольше. Когда думал о ней, казалось, будто держал в руках что-то тёплое и чрезвычайно хрупкое. Поэтому Колька не мог, например, представить себе, как бы он Дашу поцеловал. Виделось в этом некое кощунственное несоответствие. Легче было вообразить карлика, удерживающего на кончике мизинца двенадцатиэтажный дом. Или те же сапоги всмятку...
Сроду не чувствовал себя Колька Смирнов таким стеснительным. С девушками мог он совершенно спокойно разговаривать, шутить, танцевать. Мог и такую шутку отпустить, что одна девица захихикает, а иная и затрещину влепит. Даша не хихикающая, ни отпускающая затрещины не укладывалась в его сознании.
В мыслях Колька всегда рисовал её такою, какою увидел впервые месяц назад. Произошло это так: Колька отправился на четвёртый этаж, чтобы согласно дефектной карте разобрать для текущего ремонта очередной станок. Прыгая через каждые две ступеньки, взлетел по лестнице, толкнул дверь, ведущую в восточный зал, шагнул к центральному пролёту и замер на месте, будто налетел на невидимую стену.
В узком пролёте стояла девушка. Она преграждала дорогу. Но не это остановило Кольку. Что стоило ему обхватить её за талию, крутануть и вихрем промчаться по пролёту, получив очередь ругательных, а возможно, и не очень ругательных слов - каких именно, за грохотом "платтов" разобрать всё равно невозможно.
Колька остановил свой бег потому, что его поразил облик девушки. Была в ней статность. Та особенная статность, которой отмечены в русских сказках женские персонажи - Василиса Премудрая или Марья Искусница. И ещё - особенная сила угадывалась в её лице. Сила духа, характера, словом, сила, и всё тут! И хотя лицо было красиво, Колька в нём прежде всего увидел силу. Она угадывалась в спокойно-внимательном и серьёзном взгляде широко расставленных зеленоватых глаз, в невозмутимости широкого, прикрытого чёлкой лба, в заметно выступающих яблоках скул, в чёткой очерченности рта. Словом, была она из тех девушек, о которых принято говорить - кровь с молоком.
Какое-то мгновение видел Колька стоявшую в пролёте девушку, ощущал на себе её пристально-спокойный взгляд, а ему показалось, что прошли минуты. Когда же она скрылась между рядами станков, ему вспомнилось выражение "зачарованный мавр". Он подумал: "Это я - зачарованный мавр", и, как ни странно, не заметил в такой мысли ничего нелепого или смешного. Весь день, пока занимался станком, Колька по делу, а больше без дела сновал мимо "платтов" обслуживаемых зеленоглазой девушкой. Замедлял шаг, бросал как бы рассеянный взгляд на станки. Он отдавал себе отчёт в том, что она ему нравится, и думал, что хорошо бы с ней заговорить, но не мог решиться. Если бы не этот грохот ткацких станков... Сто с лишним децибел - не шутка. Ткачихи уши затыкают ватой - иначе не выдержать. При таком грохоте надо кричать собеседнику в ухо, а то он тебя не услышит. Люди здесь привыкли во время работы не обращаться друг к другу без надобности. Не подойдёшь, не заорёшь на ухо во всю глотку: "Здравствуйте, девушка! Будем знакомы, я - Коля!" Глупо. Колька понимал, что дело не в шуме. Очутись он сейчас вместе с Дашей по волшебству на тихой лесной поляне, всё равно не посмел бы с ней заговорить. Что-то в ней было такое, что сковывало его, лишало дара речи. Слова, которые ещё утром не вызвали бы у него ни малейшего сомнения, сейчас казались серыми, тупыми, противными. Колька не мог бы объяснить, что такое пошлость, но если бы сейчас его попросили привести пример пошлости, он произнёс бы те слова, которые не мог сказать Даше. "А что я могу ей сказать?" - вдруг подумалось ему. И в замешательстве, с удивлением и горечью вдруг понял, что для этой девушки он, наверное, просто неинтересен. Другого бы такое открытие вышибло из седла, повергло бы в бездну печали, самокопания и сомнений, испортило бы характер, а возможно, и толкнуло бы на необдуманные поступки. С Колькой ничего подобного не случилось. Наверное потому, что природа наделила его неистребимым оптимизмом. И природа не ошиблась. Хороший запас веры в лучшее будущее требовался Кольке, как никому другому.
Пять лет назад, когда Колька кончал девятый класс, погиб в автомобильной катастрофе его отец - шофёр. Осталась мать с тремя детьми на руках. Колька - старший, Матвей средний - второклассник, Генка - тот ещё дошкольник. Только-только семья получила трёхкомнатную квартиру на Красноармейской, не успели нарадоваться, как пришлось провожать главу дома из новой квартиры на кладбище. Раньше Колька не представлял себе, как это - жить без отца. И вот стал жить. Погоревал и стал жить. Оставался главный человек в его жизни - мать. Из озорства парень именовал иногда её по имени-отчеству - Елена Константиновна, как называли мать на работе. А работала она водителем трамвая. "Вагоноуважаемая", как случалось в весёлые минуты подтрунивал Колька. А когда он был маленьким, отец часто возил его из садика домой, ещё на старую квартиру, по маминому маршруту. Забравшись в головной вагон, они останавливались около её раскрытой кабины, отец перекидывался с ней словами, Колька громко называл её мамой и ревниво поглядывал на пассажиров: всем ли известно, что его мама ведёт этот трамвай?
Давным-давно не водила мать трамвай. Два месяца спустя после смерти отца отправили её в больницу с жесточайшим сердечным приступом. Лёжа на носилках в машине, она сказала Кольке, чтобы он присматривал за младшими, что вернётся она не позднее чем через два-три дня. Вернулась она только через три месяца - инфаркт миокарда. Три месяца в доме хозяйничала отцова тётка, бездетная вдова, их единственная в Москве родственница. Года два назад похоронили и её.
В шестнадцать лет Колька, как и всякий его сверстник, был мечтателем. Стоило ему в школе схватить двойку, например по алгебре, как в силу своей оптимистической натуры он уже видел себя великим, на манер Лобачевского, математиком. Такие картины веселили сердце и скрашивали необходимость немедленно садиться за учебник, вникать в суть систем уравнений. Можно было позволить себе некоторую вольность фантазии и леность мысли.
После смерти отца беспочвенные фантазии стали Кольку раздражать. Он видел: пришло время действовать, взять на себя часть забот о семье, иначе всем им придётся плохо. Он хотел поступить на работу, но мать и слышать не желала о том, чтобы он бросил школу. Непременно должен окончить десятилетку и поступить в институт. Непременно. Для неё это было бы счастьем.
Жизнь распорядилась по-иному. После инфаркта мать получила частичную инвалидность. О том, чтобы водить трамвай, не могло быть и речи. Её перевели в контору на маленький оклад. Пенсии за отца, денег, получаемых матерью, пожалуй, и достало бы на непритязательное питание и одежду, если учесть, что какую-то помощь стали бы оказывать школа и профком. Но для Кольки это было неприемлемо. Чтобы он, здоровый лоб, на спор полсотни раз выжимавший пудовую гирю, пользовался школьными пособиями? Чтобы младшие братья видели в нём такого же, как они сами, иждивенца? Чтобы мать выбивалась из сил, а он ел заработанный ею хлеб? Никогда! Всё останется так же, как при отце: и питание, и одежда, и развлечения. Никакого иждивенчества, чёрт возьми! Тебя должны уважать братья, мать, а прежде всего - ты сам!
Колька убедил мать в том, что ему необходимо работать. Вернее, не убедил, а она поняла, что не может больше подчинять его своей воле. Он был видный парень, на полторы головы повыше её, в нём играла сила, которую он стремился обратить на пользу семьи. Запретить - значило показать, будто не веришь в него, в его самостоятельность. А она в него верила, очень верила!
И однажды утром, вместо того, чтобы идти в школу, Колька отправился в Останкино, на автокомбинат, где до своей гибели работал отец. Оформили Кольку учеником слесаря по ремонту трансмиссий. Старательно постигал он мастерство, безотказно работал. Через полгода ему дали второй разряд, ещё через год - третий. Стал он получать в месяц по сто двадцать рублей. Вместе с пенсией матери этого должно было хватить для обеспечения семьи. И Колька убедил мать оставить работу. Уж очень она уставала от непривычной конторской писанины. А ведь приходилось делать и домашние дела: готовить обед, стирать свякую мелочь, которую не отдашь в прачечную, погладить. И сделался Колька главой семьи, её опорой и надеждой. Как единственного кормильца его не взяли в армию.
Автокомбинат работал в три смены. Пока Колька считался несовершеннолетним, он выходил только в дневную, но после того как ему исполнилось восемнадцать, привилегии кончились. В первые месяцы ночные смены изматывали парня. Он считал, что со временем привыкнет, но мать не захотела дожидаться этого времени и потребовала, чтобы сын перешёл на предприятие с односменной работой. И даже такое предприятие указала - "Трёхгорка"! РМЦ - ремонтно-механический цех ткацкой фабрики работал только днём. Цеху требовались слесари по ремонту оборудования. С автокомбината Кольку не отпускали. Сулили ему всякие блага вплоть до бесплатной путёвки в санаторий, лишь бы остался. Секретарь комсомольского бюро Фильченко взывал к его комсомольскому долгу, мастер Крайнов обозвал его чуть ли не изменником. Колька понимал их. Недавно он получил четвёртый разряд, готового слесаря такой квалификации на его место автокомбинату взять неоткуда, а чтобы подготовить нового, потребуются годы. Колька готов был забрать своё заявление назад, но мать воспротивилась категорически. Пришлось уволиться с автокомбината и поступить на "Трёхгорку". Месяца полтора ходил в учениках, затем стал работать опять по четвёртому разряду.
Втянувшись в работу, Колька обнаружил: у него остаётся немало свободного времени, чего не было, когда учился в школе. Мозг требовал занятости, и парень пристрастился к чтению. Незадолго до смерти отец подписался на "Библиотеку приключений". Все двадцать томов Колька прочитал. Дальше - больше, начал заходить в книжные и букинистические магазины. В каждую зарплату непременно покупал одну-две книги. При клубе "Трёхгорки" имелась большая библиотека. Колька стал её завсегдатаем. Читал научную фантастику и приключения. Однажды библиотекарша чуть ли не силой навязала ему "Пунические войны" Тита Ливия. Колька нехотя раскрыл книгу в трамвае и читал взахлёб до полуночи. Потом уже без недоверия принимал из рук библиотекарши Льва Толстого и Чехова, Достоевского и Горького, Вольтера и Плутарха, Драйзера и Паустовского. Вскоре для него стало очевидно: интересна бывает не только приключенческая литература.
С некоторых пор стало увлекать Кольку чтение журналов "Наука и жизнь", "Знание - сила"; они удовлетворяли его непомерное любопытство куда полнее, чем самые увлекательные научно-фантастические романы. Ибо в этих журналах парень черпал сведения о достижениях современной науки, которые выглядя фантастикой, выражали всё же реальность сегодняшнего дня.
Зачитываясь научно-популярными статьями, Колька учился мыслить логически, точно, собрано. Нередко, начиная раскручивать в уме какое-либо явление, он собирал их целую группу, обобщал по тем или иным признакам, связывал с другой группой - и вот уже готова была теория.
Картина мира от этого не становилась яснее, но себя он начинал понимать лучше и верить в себя больше. В себя и свою способность не только черпать знания, но и отдавать людям что-то своё.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.